Я стала спрашивать его, что нового у Клео, Сюзанны и Кэсси.

— Я был так занят, что не видел никого, кроме Лео и Гая. «Голливуд и Вайн» снова начинает набирать очки. Рейтинг этого сериала упал после того, как Лео целиком посвятил себя «Любви и предательству». Теперь, когда Лео снова стал режиссером сериала и главным автором сценария, успех гарантирован. Ах да, как-то я ужинал у Клео. Они с Лео столько раз меня приглашали, что я был не в силах им отказать. А еще, представляешь, в ресторане я встретил Сюзанну с ее другом-адвокатом. Она все время льнула к нему, терлась щекой о его ладонь — совсем как кошка. А вот Кэсси мне повидать не удалось.

44

Кэсси открыла заднюю дверь и через пристройку для прислуги вошла в основное здание. Она делала это уже несколько недель подряд. В руках у нее была сумочка с необходимыми принадлежностями — ей хотелось покрыть новой позолотой огромное зеркало, занимавшее почти целую стену у парадного зала, у главного входа в здание. Она уселась на покрытый черной и белой плиткой пол, открыла сумочку и достала из нее маленькую кисточку, несколько листков тончайшей золотой фольги, масло и клей. В ее распоряжении имелось два часа, а затем придется собираться в музей. Так было каждый раз с того самого дня, как ей впервые удалось проникнуть в дом, в эту страну мечты.

Тогда, в первый раз, она тщательно изучила все комнаты, стараясь оставить самое интересное напоследок, осмотрела кухню. Кухня была просторная, обставленная старомодными шкафами из темного дуба. Пол ее был покрыт белым кафелем. Полки буфета изобиловали всевозможной посудой: бокалами, тарелками, расписанными бело-голубыми цветами, белыми фарфоровыми блюдами с золотой каемкой, хрустальными кубками. Затем она прошла в столовую и, затаив дыхание, уселась за стол из мореного дерева, над которым висела огромная люстра из двадцати хрустальных светильников, придававших ей форму шара. Она нерешительно коснулась стола рукой — он был покрыт лишь тонким слоем пыли.

Кэсси пересекла холл и вошла в зал для официальных приемов. Годы работы в музее помогли ей по достоинству оценить все, что здесь было драпировано генуэзским бархатом. Кресло, в которое она так осторожно опустилась, принадлежало «китайскому чиппендейлу». Ковер савоннерийской работы, по которому она могла ступать лишь на цыпочках, был выполнен в стиле «Лионский Лев», его бежевые, красные, голубые и черные краски почти не полиняли.

В тот день Кэсси с трудом заставила себя уйти. Но на следующее утро вернулась и первым делом отправилась в библиотеку. Дрожащими пальцами она касалась стен, облицованных черкесским ореховым деревом. Шторы из нежнейшей шелковой камки итальянской работы вызывали в ней трепет — она боялась, что тончайшая ткань рассыплется у нее в руках, словно паутина. Кэсси рассмотрела ряды книг в кожаных переплетах с золотым теснением и осторожно ступила на позолоченную винтовую лестницу, которая вела на галерею. Здесь ее трепещущий взгляд привлек занимавший весь потолок холст. Она почти не сомневалась, что картина принадлежала перу Джованни Антонио Пеллигриги, умершего более двух столетий назад. Тогда она решила, что должна оценить каждый предмет мебели, каждое произведение искусства в этом доме. Она была в состоянии это сделать — у нее хватало справочной литературы. Можно было даже составить опись.

Ей и в голову не пришло, что дом, в котором она выросла — легендарное поместье Блэкстоун, — был намного больше ее розового замка. Но это все равно не имело бы никакого значения. Этот дом принадлежал только ей.

Даже после второго посещения многое в доме оставалось неизученным.

На следующий день Кэсси снова вернулась сюда. В этот раз она поднялась наверх и стала обходить спальню за спальней, пока не очутилась в детской, стены которой занимали полки, уставленные всевозможными клоунами и плюшевыми мишками. В углу были сложены всевозможных размеров мячи. Оловянные солдатики, вытянувшись по стойке «смирно», стояли на столе. Да, в этом доме жил ребенок — мальчик. Среди игрушек не было кукол. Она вспомнила о пожарной машине, валявшейся возле бассейна.

О, если бы она могла иметь ребенка — не испорченного кровью Гая. Она бы растила его в этом доме. Она бы готовила еду в этой чудесной кухне, обедала бы с ним в этой красивой столовой, укладывала бы спать в старомодную кроватку с белым муслиновым балдахином. Она коснулась балдахина рукой — с годами ткань выцвела и покрылась пылью.

Конечно, она и думать забыла про свою основную работу. В первую очередь требовалось все как следует вычистить и вымыть. Если каждый день приходить сюда в шесть утра, то можно смело в течение двух часов не думать ни о чем другом. После этого можно заняться мелкими восстановительными работами, естественно, учитывая ее ограниченные физические и финансовые возможности. Вряд ли Гай обратит внимание на ее столь ранее отсутствие, а если даже и обратит, то она всегда сможет сказать, что стала совершать утренние пробежки. Или задать ему встречный вопрос — где он пропадал так поздно вечером?

О, если бы только она была способна на непорочное зачатие! Она заставила себя рассмеяться, чтобы окончательно не потерять связь с реальным миром.


Тонкой кисточкой она наносила клей на позолоченную фольгу, как вдруг у нее за спиной, на лестнице, послышался какой-то шорох. Она резко повернулась. Но вместо Дженни Эльман, вместо призрака Джона Старра Уинфилда, там стоял живой мужчина. Вид у него был заспанный, каштановые волосы растрепаны. Одет он был в короткий махровый халат, и в нем не было ничего от привидения.

— Надеюсь, что я вас не очень сильно напугал, — улыбнувшись произнес он и медленно двинулся к ней. Она смотрела в его лицо с высокими скулами и блестящими голубыми глазами. — Мне давно хотелось знать, кто же эта моя загадочная горничная. Я был уверен, что это женщина. — Он протянул ей руку. — Я Джон Уинфилд. Могу поинтересоваться, кто вы такая?


Позже Кэсси не раз думала, что Джон Уинфилд должен был принять ее за сумасшедшую — столько недель подряд приходить в его дом и чистить, скрести, вытирать, убирать, полировать, реставрировать рамы картин и зеркал, штопать мельчайшие дыры в драпировке мебели, стирать, отбеливать, крахмалить и гладить кружевные кухонные занавески. Но он не высказывал никаких суждений на этот счет и спокойно принимал все, что могло бы озадачить и раздражить обычного человека.

Он рассказал ей о себе. Оказалось, что он историк из Стэнфордского университета. В розовом замке он не был с девятилетнего возраста — с тех пор прошло уже двадцать три года. Тогда они вместе с матерью вернулись в Европу. В восемнадцать он вновь приехал в Штаты, чтобы поступить в Стэнфорд. Недавно в Швейцарии умерла его мать. В этом году, как и положено, раз в семь лет, он получил оплаченный годичный отпуск. За этот год он намеревается восстановить свой дом, причем основные работы хотел делать сам. Безвозмездный труд — как грустно заметил он, — а может, напротив, труд по расчету. Как-то он упомянул, что собирается продать дом.

Продать дом — ее дом? Кэсси насторожилась, даже испугалась. Что с ней станет, когда она лишится этого дома? Она тешила себя надеждой, что он передумает. Может быть, это случится, когда работы будут закончены, и он увидит, насколько дом прекрасен. Она должна ему в этом помочь.

— Может быть, вы передумаете и не станете продавать его?

Она не могла видеть, что выражают его глаза: высокие скулы превратили их в длинные, узкие щелки.

— Опыт историка научил кое-чему меня, — ответил он. — Бывают моменты, когда следует ставить точку на прошлом, чтобы с ясными перспективами войти в будущее. По правде говоря, мне нелегко здесь находиться. С этим местом связано слишком много воспоминаний, которые мне трудно понять и принять.

Один вопрос никак не шел у нее из головы. Намеренно ли его мать застрелила его отца? Но спрашивать об этом она не решалась. Они ведь были друг для друга почти посторонними.

— Мой отец был историком, — сказала она. — Мягким, умным человеком. Прежде чем стать хранителем музея Блэкстоун, он преподавал в Калифорнийском университете.


По утрам Кэсси, как и прежде, продолжала приходить в замок. Джон уже знал ее распорядок, и когда она приходила, кормил ее завтраком, который сам готовил. После завтрака они вместе занимались работой по дому и разговаривали. Наконец она могла наговориться за все эти годы почти полного одиночества.

Вечером она возвращалась из музея и обнаруживала, что на ее собственном участке трудится бригада садовников: постепенно кусты обрели симметричные формы, плющ был приведен в порядок, лужайка подстрижена, фикусы приняли шарообразные очертания, сорняки исчезли. Как-то раз, вернувшись домой, она увидела, что весь газон перед домом засажен старомодными розами, на манер английского сада. Тщательно подобранная гамма из розовых, ярко-красных, желтых, белых и бледно-лиловых цветов слепила глаза. Вся эта стрижка и прополка было ответной любезностью доброго соседа, но розы — розы были символом любви.

Кэсси стало казаться, что ее мертворожденный ребенок, что последовавшие за этим выкидыши и бесплодие были великим замыслом природы или Господа Милосердного, предохраняющих ее от рождения несовершенного дитя с несовершенными генами. Но теперь она знала, что делать. Она зачнет и родит чудесного ребенка, со здоровыми генами, со здоровым духом, достойного любви и способного, как и его отец, подарить любовь. И сделает она это ради себя, а не для того, чтобы утереть нос матери.


На выходные Гай уехал на натурные съемки, а Кэсси собрала свою сумочку и отправилась в розовый дом. Уин куда-то уехал — его маленького красного «МГ» не было на стоянке, — но она знала, что скоро он вернется. Он обязательно предупреждал ее, когда ночевал вне дома, а это случалось нечасто.