Сюзанна загадочно улыбнулась и как-то странно закатила глаза, словно у нее сейчас начнутся судороги. Ее всю трясло.

— Все это годится для женщины, которая способна забеременеть в определенный период. — На ее губах все еще играла эта таинственная улыбка. Я не поняла, что она хотела сказать, но промолчала и стала ждать продолжения. — После того, как я сообщила, что у меня был выкидыш, он захотел, чтобы я снова забеременела. А я убеждала его, что доктор запретил мне это по состоянию здоровья. В конце концов через несколько месяцев он без моего ведома переговорил с моим гинекологом и узнал…

— Что ты не была беременна?

— Нет, что я никогда не смогу забеременеть… — Я удивленно уставилась на нее. — Ему стало известно, что я пустышка.

— Пустышка?

— Он узнал, что у меня вырезана матка…

— О Боже! Сюзанна! — Мое сердце просто разрывалось от жалости к ней. — Я ничего не знала. Когда это случилось?

— Когда-то у меня был аборт. Помнишь, я говорила тебе? Вскоре после этого мне сделали операцию.

— У тебя нашли какую-то болезнь? Это был?.. — Меня охватил такой ужас, что я не смогла произнести это слово.

— Нет. Не рак, ничего такого. — Она снова закатила глаза, и мне чуть не стало дурно. — У меня ничего не болело. Просто я решила, что это наивернейший способ больше никогда не залететь.

Я раскрыла рот и изумленно уставилась на нее.

— Ты хочешь сказать, что вырезала матку по собственному желанию, что это было твое собственное решение?

Наверняка я что-то не так поняла.

Сюзанна кивнула, глупо улыбаясь. Она приложила руку ко рту, как будто рассказывала что-то смешное.

— Новейшее противозачаточное средство, последнее слово в науке.

— Да ты с ума сошла! Это же преступление! Боже! Почему ты не принимала таблетки?

Она широко раскрыла глаза.

— Но они же гормональные, Баффи! Я не хочу шутить с гормонами. Разве ты не знаешь, что так можно и рак заработать? Надеюсь, дорогая моя, ты не пьешь эти таблетки, — сказала она, с укором глядя на меня.

— Ты могла бы перевязать трубы, — заметила я.

— Я слышала, что какая-то девушка перевязала трубы и все равно забеременела. А потом, это звучит так ужасно, грязно…

— Грязно? — Мне казалось, что сейчас мы похожи на двух больных из сумасшедшего дома.

— Я думала… — она запнулась. — Я думала, что мой способ чище. — Я отвернулась. Я не могла спокойно смотреть на нее. Мне хотелось дать ей пощечину. — Куда ты? — испуганно спросила она.

— Вниз. Налить тебе стакан вина, а себе двойную порцию виски.

Может быть, вино и в самом деле благотворно действовало на ее пищеварение, но во всяком случае разрушить ее храм оно уже не грозило.


В течение последующих нескольких дней Сюзанна лениво слонялась по дому, только и делая что меняя халаты, один роскошнее другого.

— Что происходит? — спросил Тодд. — Она вообще собирается когда-нибудь одеться?

— Не знаю. Она восстанавливает силы.

— Но она же не больна.

— После того, как ей дали под зад коленом. А это чревато тяжким недомоганием.


В первое утро после того, как Сюзанна приехала к нам, Ли принесла ей завтрак в постель, где утомленная гостья нежилась на подушках. На следующее утро Сюзанна так и не дождалась своего завтрака.

— Я послабее здоровьем, чем она, — пробурчала возившаяся на кухне Ли.

На третий день она отказалась застилать постель Сюзанны и мыть после нее ванну.

— Ничего себе! — возмутилась Сюзанна. — Что за девицу ты наняла!?

— Ты уверена, что в данном случае уместно слово «девица»? — спросила я. — Она, между прочим, старше тебя лет на тридцать. А кроме того, как я уже сказала, она экономка.

— А почему бы тебе не нанять какую-нибудь девчонку? Ты вполне можешь это себе позволить.

— Сюзанна, я же говорила тебе, — повторила я, теряя терпение. — Ли — против, и я должна уважать ее желания. Я очень ее ценю. На нее можно полностью положиться. Согласись, мало о ком можно так сказать. У нас с ней свои взаимоотношения. Она застилает мою постель, только когда я спешу на работу, в остальных случаях я делаю это сама. И раз уж ты собираешься пожить у нас какое-то время, советую поладить с Ли.

— Ты хочешь сказать, что, если я останусь, Ли заставит меня мыть полы и убирать со стола?

— Да нет, — успокоила я ее. — К нам приходит уборщица.

— Баффи, а ты действительно хочешь, чтобы я пожила у тебя? — спросила она трагическим голосом.

Я обняла ее.

— Конечно. Живи у нас сколько пожелаешь. — Я не кривила душой. У меня было двойственное отношение к Сюзанне: меня ужасно раздражали ее грубость и бессердечие, но она всегда оставалась одной из нас, чуть ли не родственницей. — Но ты же понимаешь, Сюзанна, что я не могу постоянно сидеть с тобой. Мне нужно ходить на работу…

— А зачем? Мне казалось, что…

— Потому что Тодд не справляется без меня. Хотя ему и помогает Говард. Это все-таки семейный бизнес. Мы сейчас вертимся как белка в колесе. Конечно, мне не нужно отсиживать по восемь-девять часов, но у меня есть свои обязанности.

— По идее тебе следовало бы сидеть дома с Меган и Митчеллом, — сказала она с упреком. — То есть, по-моему, если уж у тебя есть дети, то нужно…

— Ну, это уж слишком, Сюзанна! Я только что объяснила тебе, что нужна Тодду. Говард и я — единственные, на кого он может положиться…

— Вот видишь, — жалобно протянула она. — Ты полагаешься на Ли, Тодд полагается на тебя и Говарда, а на кого положиться мне? Не на кого?

Я вздохнула. Бедная Сюзанна. Она так и не поняла, что, если рассчитывать на чью-то помощь, нужно уметь самой помогать другим. Я попыталась успокоить ее:

— Почему же? Ты всегда можешь положиться на нас с Тоддом. Мы всегда тебя поддержим.

Я говорила это абсолютно искренне, однако внутренний голос все же нашептывал мне: «Смотри, как бы тебе не пожалеть о своих словах».

Она улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки.

— Я знала, Баффи, что ты так скажешь. Я ни секунды не сомневалась в этом. Вы с Тоддом всегда хорошо относились ко мне. А ты просто чудо. Да еще такая хорошенькая… — Сюзанна рассмеялась. — Знаешь, мне иногда кажется, что ты почти такая же красивая, как я, — добавила она.

Мы обе весело расхохотались, вспомнив наш первый день в Огайо. Но в следующее мгновение в нашем смехе появились нотки горечи.


Сьюэллен и Говард приехали к нам на обед, причем Сьюэллен — с большой неохотой.

— Ты же знаешь, что я никогда особенно не жаловала эту особу. И почему ты терпишь ее фокусы — выше моего понимания. Может, хватит носиться с этой самовлюбленной неврастеничкой?

— Сьюэллен, ты же всегда была милосердна к людям. Сюзанна сейчас переживает тяжелый период, и кто, как не старые друзья поддержат ее?

— Извини, но мне кажется, что она достойна презрения. В данном случае я даже не имею в виду то, что она сделала с Поли. — Она тряхнула головой, словно пыталась освободиться от воспоминаний о нем. — Я говорю о том, что она сотворила со своим телом. Тот, кто способен на такое, заслуживает презрения.

— А по-моему, ей можно только посочувствовать. И уж если на то пошло, это был ее выбор, так ведь? Ее тело, говоришь? Ты вовсю агитируешь за то, чтобы кастрировали собак, правильно? Так вот: некоторые женщины тоже не против, чтобы их кастрировали. Похоже, что это только во благо — и им самим, и обществу, и их нерожденным детям. Может, Сюзанна проявила большую мудрость по отношению к самой себе, чем окружающие, и правильнее всех нас оценила свою натуру.

— Разве ты не согласна, что она пошла на чересчур крутые меры?

— Сюзанна сама из «крутых». Сначала я была в шоке, когда услышала об этом. Я испытала самый настоящий шок и отвращение. Но немного погодя все хорошенько обдумала. Поскольку это было ее тело, то навредила она только себе и никому больше, а с собой она может делать все, что заблагорассудится.

— И все-таки я считаю, что врача не мешало бы пристрелить!

— А вдруг, этот врач просто не сумел разубедить Сюзанну.


Этот вечер стал тяжелым испытанием для благовоспитанной Сьюэллен, но она держалась вежливо, хотя и несколько холодно. Зато Говард, как всегда, излучал обаяние. После ужина мы сели у камина в библиотеке, и Сюзанна, в ниспадающем свободными складками платье изумрудного цвета, свернулась калачиком на оранжевом бархатном диване, нежась при мерцающем свете огня, играющего яркими искрами. Она потягивала золотистое бренди и, наклоняя голову, наслаждалась персиковым ароматом, исходившим из хрустального бокала. Она словно сошла с шикарной рекламной картинки: «Она пользуется духами от Сюзанны».

— У меня в Нью-Йорке все кончено, — вздохнула она. — Как впрочем и с карьерой модели.

Говард сочувственно посмотрел на нее, в то время как Сьюэллен, не проронив ни слова, перевела взгляд на вазочку с миндалем, стоявшую на кофейном столике. И как всегда, на помощь пришел Тодд.

— Но это же неплохо, — возразил он. — Ты и до Дюреля считалась первоклассной моделью, и я не пойму, почему ты сейчас не можешь ею оставаться.

— Ты действительно не понимаешь, — с грустью в голосе ответила Сюзанна. — Я представляла лицо фирмы, моим именем назвали лучшую продукцию. И теперь, после того как Дюрель порвал со мной, другим косметическим фирмам я уже без надобности. Зачем «Эсте» или «Ревлону» связываться со мной, если Дюрель выжал из меня все, что мог? В глазах людей мое лицо, мой образ всегда будут ассоциироваться с Дюрелем, с косметикой от Сюзанны. — Неожиданно она заплакала. — Косметика от Сюзанны… — Она застонала так, будто только что похоронила свое дитя. Я понимала, что она сейчас чувствовала, и, поддавшись порыву, обняла ее, чтобы хоть как-то утешить. — Я не могу опуститься до какой-нибудь второсортной фирмы после того, что было. Ведь это же ясно, правда? — Она сделала большой глоток бренди. — Тодд, мне уже почти тридцать, — продолжала она, глядя только на него, словно они были одни в комнате. — Журналы предпочитают брать семнадцатилетних девочек. В тридцать я для рекламы уже старуха. Конечно, можно и дальше работать моделью, но это уже будет не то. Что это даст? Какой смысл, если… если нельзя рекламировать лучшую продукцию?