Каждый раз, когда Шнипп боялся, он говорил: почему вы боитесь?

– Откуда главный врач знал, что видит перед собой зубную щетку, а не собаку? – спросила я.

– Он не был полным идиотом, – ответил Шниппенкёттер.


Инверницци приходил еще, не каждый день, но всегда в назначенное ему время. Шнипп убедился, что беспокоился напрасно. Взрывной пояс был игрушечный, и Инверницци даже сам себе запрещал попробовать поджечь воображаемый запал. Ни разу еще компания вокруг него не показалась ему подходящей для этого. Правда, молодые девушки в трамвае прилепили ему на лицо свою омерзительную жвачку, но потом заговорили с ним очень приветливо. Инвалид в коляске попросил у него огонька, но, когда он увидел, с каким наслаждением тот глубоко затянулся, он подумал: этот уже знает, ради чего готов умереть. Несколько улиц он преследовал древнюю старуху с окаменевшим лицом, но вдруг увидел, что ее шея напоминает ему шею матери.

– Он начинает видеть людей, – сказал Шниппенкёттер, – и поэтому теперь он ничего им не сделает.

– Вы тоже начали видеть его? – спросила я. – Но только как вы это смогли? Он ведь не перед каждым обнажается до конца.

Шнипп посмотрел на меня совершенно непонимающим взглядом. И с этого момента мне больше не было его жалко.


Раздватри, раздватри. Спасибо. Я больше не курю. Нет, я не доставала для него взрывчатку. Вы думаете, я была нужна ему для этого?

– В Аргентине я был всесилен, – сказал он, – и абсолютно бессилен. Я не смог найти ни одного суда, который осудил бы меня, и так по сей день.

– Если бы ты еще любил Долорес, – сказала я, – но, по правде, я не верю тебе, что ты ее убивал. Ты просто стоял и смотрел. А теперь ты испугался. Слишком поздно, Инверницци.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Инверницци, – ответила я, – ты меня еще совсем не знаешь.


В первый раз мы встретились сразу после полудня. Я попросила портье соединить меня с его номером.

– Да? – сказал он усталым голосом.

– Я жена вашего лечащего врача, – сказала я. – Мне нужно сообщить вам кое-что лично.

– Он мертв? – спросил он.

– Еще нет, – сказала я. – Могу я к вам подняться?

– Прошу вас, – сказал он после некоторой паузы.

Я села в вестибюле, прошло две, три минуты. Я успокоилась немного, встала и пошла к лифту, нажала кнопку «мансардный этаж» и постучала к нему в его «люкс». Он открыл не сразу. Возможно, он уже перестал думать, что кто-то придет.

Он принял меня в чесучовом костюме, поцеловал мне руку и предложил войти. Я села на софу, за спиной у меня было окно, из которого открывался вид на индустриальную часть города. Первое, что мне бросилось в глаза, была икона над телевизором, настоящая, не то что раньше. Салон был выдержан в белых тонах; рядом с обеденным столом стоял письменный стол, на нем было пусто. Сквозь обшитый лаковыми панелями проход взгляд проникал в спальню, дверь туда была открыта. Работал кондиционер. Инверницци все еще стоял. Он постоянно мигал от яркого солнечного света, его лицо было все так же заострено книзу, как и во времена нашего детства. Он не узнавал меня, прическа Красной Смерти сильно меняла мой облик и делала для всех чужой. Я могла, конечно, снять очки с тонированными стеклами. На высоких каблуках я не казалась такой уж маленькой, только мой голос остался все тем же неизменно детским. Вы ведь это тоже слышите, так ведь?

– Что вы будете пить? – спросил Инверницци.

– Ничего, спасибо, – сказала я. – Вас все еще мучают сильные боли?

– Не стоит беспокоиться, спасибо, – ответил он сдержанно и официально. – Я прошу меня извинить, что не могу сесть, но в данное время я должен оставаться в корсете.

– Когда он вам будет не нужен, то знайте: его код– ARS.

Он впился в меня удивленным взглядом, вежливая маска на его лице съехала вбок.

– Где бы я могла вымыть руки? – спросила я.

Он молча указал на коридор.

В ванной комнате я разделась и сложила одежду на край ванны. Оглядела себя в зеркале. Потом вернулась в салон, села на софу и посмотрела Инверницци в глаза. Он не двинулся с места.

– У вас есть сигарета? – спросила я.

– Я не курю, – сказал он – но тут вообще-то… Он выдвинул ящик стола.

– Ах да, это же этаж для некурящих, – сказал он, с трудом выпрямляясь. – Но я могу попросить принести… Подождите, я сам схожу.

– Да ладно, не стоит. Ваша жена не курит?

– Она мертва, – сказал он, – ваш муж наверняка рассказывал вам об этом.

– Шниппенкёттер мне никогда ничего не рассказывает.

– Сеньора, – сказал он тихо. – Вы удостаиваете меня огромного доверия. Признаюсь, я не знаю, чем заслужил его.

– Это никак не связано с вашими заслугами, – сказала я, – надеюсь, я не очень досаждаю вам.

Он ответил в высшей форме изысканно:

– Я весьма обязан вам.

– Вы первый мужчина, кому я показываюсь в голом виде.

– Это большая честь для меня, – сказал Инверницци, – и это вам очень к лицу, если вы позволите мне так выразиться.

– Вы можете себе позволить что угодно, – сказала я. – Я пришла, чтобы изменить с вами моему мужу.

Легкая улыбка исчезла с его лица. Он открыл от удивления рот.

– Сеньора, я должен вас разочаровать. Я болен.

– Вы – мужчина-смерть, – сказала я. – Я тоже. Я – женщина-смерть.

Теперь он принялся медленно разглядывать меня, деталь за деталью. Я села так, чтобы он мог лучше рассмотреть меня.

– Вы очень красивы, – сказал он.

– Тогда, значит, самое время для меня снова одеться, – сказала я. Я чувствовала его взгляд на своей спине, направляясь в ванную. Когда я вернулась, он ходил по комнате взад и вперед. Он обернулся.

– Вы совсем не любите своего мужа? – спросил он хриплым голосом.

– Я не любила его ни секунды, – сказала я.

– Зачем же вы вышли за него замуж?

– Из интереса, – сказала я.

– Из интереса, – повторил он машинально, – а теперь вы интересуетесь мною?

– Сеньор, – сказала я, – если вы будете много спрашивать, то я не знаю, смогу ли я прийти еще раз.

Когда я подавала ему на прощание руку, которую он опять поцеловал, я сказала:

– Если случится так, что мой муж будет вынуждать вас рассказать ему о вашей любовной связи, не говорите ему, кто эта дама. Это не составит вам никакого труда. Вы ведь и в самом деле не знаете, кто я.


Даже если он это и знал, он молчал до самого последнего своего вздоха. Или нет? Может, он выкрикнул мое имя, когда дернул запальный шнур? Но тогда Шниппенкёттер еще мог его услышать.

Тот день, когда Инверницци узнал меня, был его последним днем. Он вышел из комнаты, поклонившись, не произнеся ни слова. Когда я оделась, я села в вестибюле и сидела там два или три часа. Читать я не могла, я курила, впервые после тридцати лет перерыва. Обслуживающий персонал гостиницы мог, если бы потребовалось, под присягой подтвердить, что я сидела там, поскольку заказывала чай, причем трижды.

Когда я вернулась домой, здание уже было ограждено, и полицейские попросили меня пройти на половину Шниппенкёттера, чтобы идентифицировать трупы. Да, сказала я, вот этот – мой муж. А это – мой любовник.

Я не плакала.

Рот Инверницци все еще был открыт. Может, он с ликованием выкрикивал мое имя, так же, как слышал тогда на лестнице ликующие крики Долорес?

Что вы скажете мне по этому поводу, Шнипп?

Анна Ли, если ему для его покаяния необходимо было увенчать его собственным прелюбодеянием – тогда да, он мог выкрикнуть ваше имя. Но он не мог его выкрикнуть, вообще не стал бы ничего выкрикивать, если хотел своей смертью доказать, что любил в своей жизни только одну женщину – Долорес.

Спасибо, Шнипп. Вы говорите мне то, что я и сама знаю. Иначе я не сидела бы тут. Он не забрал меня с собой, не меня. Но настоящая сеньора переживет это и будет молчать.

И все же, Шниппенкёттер, Курд, мой супруг: не очень-то воображайте по поводу своего конца. Это было недоразумение, ваше место совсем не на сцене среди героев. Вы по ошибке попали не в ту пьесу. Зато были великолепным актером, это я признаю. В чем же истина? – имели вы обыкновение спрашивать. Для этого вы должны хотя бы на секунду, на одно мгновение принять во внимание следующее: истинна любовь. Если встать на точку зрения, что Инверницци выдумал всю эту историю, то сейчас он сделал ее правдой.

Я никогда не спрашивала его, чья это была кровь на том куске тряпки в его талисмане. Я бы не вынесла правды. Но еще меньше я хотела, чтобы он мне солгал.

Давай начнем как маленькие, сказала я, надеюсь, ты все еще и остался для меня тем маленьким, как раньше. Тут он впервые с удивлением взглянул на меня. Но все еще не узнал. Тела легко заменяются одно другим, а через тридцать шесть лет они теряют всякий намек на память. С каким удовольствием я тоже бы оседлала в четырнадцать стул в конторе, сказала я. Но он ничего не помнил.

Эту мелодию я когда-то слышал, сказал он, когда я стала ему в ухо напевать без слов ту детскую песенку-дразнилку: у Инверницци есть задница, но нету пипки у Инвернипки. Как мне хотелось бы увидеть тебя в спортивном костюме цветов аргентинской национальной сборной! Он засмеялся: да уж, она стоила того. Твой муж никогда не спрашивает, куда ты уходишь во второй половине дня? Во второй половине дня он пишет, сказала я, пишет книгу ревности.

В газете, которую подсунул под дверь гостиничный рассыльный, стояло сообщение об ужасном преступлении в Иерусалиме: террорист взорвал себя перед входом в супермаркет и унес с собой жизни пятнадцати человек, в том числе шестерых детей. Duende, сказал Инверницци.

При последнем свидании у меня были месячные. Может, я еще могла бы и родить, сказала я, но с меня достаточно такого ребенка, как ты. А быть джентльменом тебе и сегодня не обязательно. На мне было детское платье с кольцами. Миленькое, сказал он и принялся его разглядывать; кровяное пятно было старым и оставило его равнодушным. А вот за это я сейчас тебя убью, сказала я. Он засмеялся. Я обхватила его шею обеими руками и сдавила пальцами. Его глаза расширились, как позднее в смерти. Он выгнулся, схватил меня за волосы, и в его руках остался мой красный парик. Мой маленький влажный череп, седовласая бритая головка, сморщенное личико обезьянки.