Она владела искусством уклоняться и избегать опасных мест лучше любого политика. Джини, наблюдая за движением минутной стрелки, уже смирилась с мыслью, что ей не удастся пробить оборону. Она задала следующий каверзный вопрос, на который актриса стала терпеливо отвечать. Она говорила, как и прежде, опустив глаза, а Джини осматривала комнату в надежде найти какую-нибудь деталь, чтобы хоть как-то скрасить статью, из которой, как она уже знала, могла выйти в лучшем случае добросовестная ремесленная поделка.

Эта уборная казалась совершенно безликой, и Джини была уверена, что именно по этой причине Наташа выбрала ее для интервью. На туалетном столике не было ни одной фотографии, телеграммы, визитной карточки. Больше всего он походил на операционный стол, только вместо тампонов, зажимов и скальпелей на нем ровными рядами располагались принадлежности Наташиной профессии – средства, с помощью которых актриса восемь раз в неделю превращалась в другую женщину. Там были мягкие колонковые кисти, маленькие баночки и тюбики с гримом, огромная пудреница с розовой пудрой, на которой лежала похожая на цветок чертополоха розовая пуховка.

Полка на противоположной стене была занята великолепными париками, а рядом на вешалках, под защитой белых полотняных чехлов висели костюмы Эстеллы, в том числе белое платье, в котором появляется коварное дитя в первом акте. Джини вдруг пришло в голову, что у костюмов такой вид, словно они терпеливо ожидают, пока актриса, надев платье, вдохнет в него жизнь. Это платье из белого хрустящего органди напоминало куколку, из которой появлялась на свет красивая и опасная бабочка Эстелла.

Можно ли играть женщину, подобную Эстелле, размышляла Джини, женщину, с детства обученную разбивать сердца мужчин, если где-то глубоко внутри твоей собственной личности не таятся зачатки тех же черт характера? В конце концов, Эстелла – не что иное, как воплощение мести несчастной, безумной, обманутой мисс Хэвишем всему мужскому полу, мести, цель которой – духовное убийство. Можно ли сыграть такую женщину или других странных, многоликих женщин, которых Наташа играла в фильмах ее мужа, если не иметь возможности представить их себе? А можно ли их себе представить, если в твоей душе нет крошечного зернышка, которое, попав на благоприятную почву, не превратит в такую же женщину тебя самое?

Она не знала ответа на этот вопрос, имеющий отношение, как она понимала, не только к актрисам, но и ко всем женщинам вообще. И ей хотелось бы задать этот вопрос Наташе, только она не знала, как его сформулировать, избежав банальности.

У нее оставалось не больше пяти минут. Джини снова повернулась к актрисе, продолжавшей говорить, и стала ее разглядывать. Наташа Лоуренс была знаменита, но описать ее в будущей статье было необходимо, а описывать красавиц – трудная задача. На ней было очень простое темное платье. Три зеркала за спиной служили обрамлением для прелестной головки, и весь триптих был подсвечен мощными лампами без рефлекторов, создававшими светящийся ореол вокруг темных тяжелых волос и бледного лица. По-видимому, эффект был рассчитан заранее: Джини видела перед собой не одну женщину, а нескольких, и, когда Наташа двигалась, они повторяли ее движения.

О длине ее волос можно было судить только по отражению, потому что они были зачесаны назад и собраны в тяжелый низкий пучок. Была ли она красива? Да, она действительно очень красива, думала Джини, но сущность ее красоты трудно уловить. Может быть, ее красота заключена в этих черных прямых бровях, в очертаниях скул или она в этих поразительных иссиня-черных глазах, которые на экране и на сцене были способны передать тончайшие оттенки эмоций, любое мимолетное движение души?

Возможно, красота этого лица и заключалась в его необычайной подвижности. Лицо Наташи оставалось выразительным, несмотря на то, что речь ее была начисто лишена выразительности. Она казалась напряженной и настороженной, а еще – усталой. Она могла бояться или не бояться чего угодно другого, но вопросов она действительно боялась. Джини это видела. Она снова взглянула на часы. Актриса уже поднималась со стула. Оставалось две минуты.

– Вам, должно быть, не особенно приятно постоянное присутствие телохранителей?

Вопрос, как Джини и надеялась, застал Наташу врасплох. Но она быстро справилась с замешательством.

– Конечно. Но ведь это необходимо. В моем положении… – Она слегка пожала плечами. – Уже несколько лет телохранители – часть моей жизни. Я привыкла.

– Я слышала… – начала Джини, протягивая руку, чтобы выключить магнитофон.

– Уверена, что слышали вы немало. – Актриса улыбнулась слабой улыбкой и двинулась к двери.

– Как вы себя чувствуете на театральных подмостках? Вероятно, на съемочной площадке вы больше защищены?

– На самом деле нет. Защищенной я себя нигде не чувствую. Магнитофон у вас выключен? Мне не хотелось бы этого обсуждать.

Джини спрятала магнитофон в сумку и встала. Вдруг она поняла, что страшно устала и ждет не дождется, когда наконец закончится эта встреча и она сможет выйти из театра. Предполагалось, что в ходе интервью журналист получает новую информацию, однако в таких интервью, как это, ничего подобного обычно не происходило, и в неудаче Джини – справедливо или несправедливо – винила не себя, а условия и обстановку встречи. После часовой беседы она располагала от силы тремя-четырьмя замечаниями, которые хоть в какой-то мере создавали образ актрисы Наташи Лоуренс. В результате скорее всего получится статья, ничего или почти ничего не говорящая читателю.

Джини взглянула на актрису, уже собравшуюся открыть дверь уборной, и лишь ради идущего в гору молодого редактора выпалила последний вопрос, даже не надеясь на ответ:

– Это правда, что вы собираетесь переехать в «Конрад»?

К ее удивлению, этот вопрос вызвал большее оживление, чем все предыдущие. Наташа улыбнулась, потом засмеялась.

– Откуда только берутся все эти слухи? – ответила она. – «Конрад»? Не думаю, чтобы они приняли меня с распростертыми объятиями, как вы считаете? Нет, я возвращаюсь в Калифорнию. Я купила дом в окрестностях Голливуда. Мне его перепланировал… – и она назвала имя архитектора, хорошо известного на Западном побережье. Потом с легким вздохом добавила: – Все должно быть готово на этой неделе, как раз к тому времени, как я расстанусь с «Эстеллой».

– Можно это использовать в статье?

– Да. Я не делаю никакой тайны из того, что возвращаюсь в Калифорнию. Извините, но время действительно истекло.

Она протянула руку и на мгновение сжала руку Джини. Вежливое формальное прощание. Она еще раз напомнила Джини, что перед публикацией должна быть представлена копия статьи, чтобы проверить, насколько точно изложены факты. Только факты, повторила актриса и еще раз обворожительно улыбнулась. А потом Джини оказалась в коридоре, и дверь за ней уже захлопнулась.

Джини пробиралась по лабиринту проходов за кулисами, ощущая дурноту от запахов грима, лака для волос, дезинфицирующих средств и пота. Боковой коридор привел ее к служебному входу. Снаружи все так же лил дождь, а сумерки, в которые с самого рассвета был погружен Манхэттен, так и не рассеялись. Ей предстояло сесть на «Шаттл» и лететь в Вашингтон, округ Колумбия, где ее ждали муж и сын. Был канун Дня Всех Святых, она с нетерпением ждала возвращения домой, и мысли об интервью уже начинали испаряться из ее головы. Она шла по направлению к Таймс-сквер. Голубоватый тяжелый от влаги воздух был насыщен запахами городской зимы – запахами жареных каштанов и воздушной кукурузы. Она еще возвращалась мыслями к интервью, пока ловила желтое такси и уговаривала водителя – совершенно безумного на вид и, по-видимому, никогда в жизни не говорившего по-английски – отвезти ее… в аэропорт.

В такси она открыла блокнот и сделала несколько пометок. Но ей тут же пришлось его закрыть, чтобы объяснять водителю, как лучше проехать, причем он либо не понимал ее инструкций, либо не желал им следовать. Образ театральной уборной окончательно потускнел, и ее мысли обратились к событиям ближайшего будущего: самолет, снова такси, знакомые улицы, кирпичные мостовые, благопристойные фасады домов, муж и сын, ждущие в доме ее умершего отца.

Потом, как откатывающаяся назад волна, мысли стали уносить ее в прошлое. Она вспоминала похороны отца, посещения последней из его клиник – эти остановки на пути к концу, концу, неизбежному для каждого человека, но в данном случае преждевременному. Две бутылки виски ежедневно, загубленные надежды и талант, и никакого примирения, которое, как она верила, непременно должно было произойти в эти последние дни. Ее отец жил в гневе и умер в гневе, и теперь все, что осталось от прежней жизни, следовало уничтожить.

Чужие женщины будут мести, чистить, скрести, полировать, наводить чистоту в доме, готовить его к продаже, словом, стирать память о тридцати годах ее жизни. А потом она, ее муж Паскаль и их чудесный сын, которого она так неистово, почти болезненно любит, смогут уехать. Уехать куда захотят. Вся Америка откроется перед ними – север, юг, восток и запад. Может быть, сначала они вдохнут свежий бодрящий воздух Восточного побережья, а может, отправятся на юг, в далекую страну, где она никогда не бывала, но которую часто рисовала в воображении: плантации, исландский мох…

Она представляла себе встречу с сыном, тот час или два, которые они проведут вместе. Он был еще слишком мал для Дня Всех Святых, но они с Паскалем все же подготовились к празднику. Накануне они выдолбили огромную оранжевую тыкву, вырезали в ней два круглых отверстия для глаз, треугольный нос и большой улыбающийся, а не страшный рот. Эта тыква с горящей свечой внутри будет стоять в окне и приветствовать Джини по возвращении, будет встречать ряженых – детей, которые придут к дому с шутками и поздравлениями. Лишь до этого предела Джини намеревалась отдать должное празднику. Она хотела, чтобы у ее сына было настоящее детство, которого не было у нее, но она слишком недавно потеряла близкого человека – если это выражение в ее случае подходило, – чтобы с легким сердцем веселиться в ночь призраков и мертвых.