11

У нас с Дарреном разное представление о том, что называется рестораном. Можно, в конце концов, купить еду в ларьке с хот-догами, но я сомневаюсь, чтобы девушка из рекламы их ела. В «ресторане» всего полдюжины разномастных столиков, и вокруг каждого стоит как попало от двух до шести разрозненных стульев. На столах пластиковые скатерти в красно-белую клетку и пластмассовые цветы. А из музыкального автомата звучит музыка. Тем не менее свечи настоящие, а кормят вкусно, хотя выбор блюд ограничен – спаг. бол. и больше ничего.

И мы взяли спагетти по-болонски. Даррен заказал бутылку красного вина. Никто из нас не осмелился спросить карту вин.

В ресторане еще три пары, а одна женщина явилась с собакой. Меня окружают рыхлые груди и обширные животы. В такие места я никогда не хожу. Одно хороню – я так далеко от дома, что здесь меня никто не узнает. Поразительно, что Даррен чувствует себя здесь так же свободно, как и в «Оксо Тауэр». Я чувствую себя неловко и боюсь заразиться провинциальной скукой. Боюсь начать думать, что можно носить синее с зеленым или что можно хорошо провести вечер, распевая песни в каком-нибудь убогом пабе. А ведь это уже происходит. Нужно быстренько обстряпать то, что я задумала, и возвращаться в цивилизацию, пока во мне не произошли необратимые изменения.

Приносят еду и напитки. Даррен притих, я гоже, как назло, онемела. Я же никогда не лезу за словом в карман. Почему это случилось сейчас, когда мне нужно его обольстить? Я знаю, что мне нужно. Неужели так трудно затащить его в постель? Но теперь это, кажется, просто невозможно. Я вздыхаю и оглядываю ресторан. Пожилая пара просит официанта их сфотографировать, и, как ни удивительно, на его лице нет ни презрения, ни жалости, которые он вроде бы должен испытывать. Они улыбаются, замерев с бокалами в руках. Я хочу съязвить, но замечаю, что Даррен тоже смотрит на них с улыбкой.

Нежно смотрит.

– Разве это не удивительно? – кивает он в сторону безобразной парочки. Он, кажется, не понимает, как они ужасны, и говорит, как здорово встретить пожилых, счастливых и по-прежнему любящих друг друга людей. Я перебиваю его и говорю, что пара, возможно, встречается тайно, а так как в Блэкпуле и Брайтоне не было мест в гостиницах, то они решили поехать в Уитби. Он смеется и, не обращая внимания на мои слова, продолжает говорить, как он верит в дружбу, преданность и понимание.

– И в секс, – добавляю я. Вернемся к делу.

– Это только составляющая любви. Конечно, это тоже важно.

Он имеет в виду этих стариков, и, как ни странно, пока он разводит всю эту лирику, я почти верю во все это. Его оптимизм заразителен. Наверное, это от вина.

Но я вовремя прихожу в себя.

– Какая сентиментальность, – фыркаю я. Не знаю, почему я такая злая. Наверное, по привычке.

Даррен не обижается, а улыбается.

– Возможно, но лучше быть сентиментальным, чем циником.

– Я не циник, я…

– Реалист, – договаривает он. – То есть не верите в вечную любовь?

– Вечную любовь! – фыркаю я презрительно. – Ее не существует. Люди используют друг друга и идут дальше. Это встречается на каждом шагу. Вы, наверное, верите и в лох-несское чудовище, и в Санта-Клауса, – бросаю я резко. И смотрю на Даррена, но он молчит. То ли он злится, то ли огорчен. Оказывается, и то и другое.

– Почему вы не умеете быть воспитанной? Не забывайте, я оказываю вам любезность. Вы сами напросились ко мне в гости. Разве вам было так уж плохо здесь со мной и моими родными?

Вначале я теряюсь и не знаю, что сказать. Вздыхаю и, пригубив вино, отвечаю честно.

– Нет, мне с вами не было плохо. Я… – тут пришлось преодолеть колебания и сделать над собой усилие, – я действительно прекрасно провела время. У вас хорошая семья.

Даррен тут же смягчается и начинает улыбаться:

– Я на это надеялся, но не был уверен. Вы то улыбаетесь, а то…

– Что?

– Рычите, по-другому и не скажешь.

Я снова вздыхаю, признавая его правоту.

– Я, конечно, верю, что люди могут любить или хотя бы хотеть друг друга. Мы вообще довольно слабые создания. И из-за нашей слабости не можем сохранить любовь, поэтому страдаем. Я считаю, лучше вообще избегать неприятностей.

– А вы не впадаете в крайность?

– Здесь не бывает середины. Быть слегка влюбленной – это не выход.

– Теперь я с вами соглашусь. – Он недолго молчит, а потом мягко спрашивает: – Помните тот вечер в ресторане «Оксо»?

Неужели это было три дня назад? Как будто прошла целая вечность.

– Я спросил, что вас задевает по-настоящему. А потом понял, что это не мое дело, и сменил тему. – Я киваю. – Интересно, вы по-прежнему считаете, что это не мое дело? Я действительно хочу знать, что вас так обидело, что вы замолчали? – он говорит все это, не глядя на меня и играя баночкой с перцем.

Я удивлена, что его это интересует, и хочу все объяснить. Но получится ли?

– Просто меня не устраивают эти руины. – Он смотрит на меня с насмешкой. – Эти жалкие обломки чувств, которые выдают за отношения. – Я испускаю внутренний стон. Как я от этого устала! – Понимаете, ничего это не существует. Нет той романтической любви, которую вы, очевидно, ищете. Я занималась сексом с более чем пятьюдесятью мужчинами и ни разу не занималась любовью.

Я молча жду его реакции. Он не шокирован и не испуган моим признанием. Как это странно и как раздражает. Я хочу внушать ему отвращение. Конечно, все было бы проще, если бы он сейчас ушел. Или ушла бы я. Но я не уверена, что смогу. А он ждет, что я объясню подробнее.

– Из своего опыта, а он у меня, как я сказала, богатый, я знаю, что люди друг друга используют и потом уходят. – Скоблю ножом край пластиковой скатерти. Забавно, что в зале сейчас играла довольно плохая кавер-версия песни «Не уходи».

– Кто уходит?

После слова «кто» его голос, чуть дрогнув, дает слабину, и промолчать теперь становится совершенно невозможно.

– Мой отец. – Откуда эти злые слезы? Как глупо. Я отчаянно удерживала их все двадцать шесть лет. Почему же теперь они льются? Даррен стирает большим пальцем одну слезу и на долю секунды задерживает ладонь на моем подбородке. Она жжет кожу и одновременно странно успокаивает. Я смотрю на него и, несмотря на многолетний опыт, несмотря на то, что знаю его всего несколько дней и что он убийственно прекрасен, – а это должно останавливать, – мне хочется верить этому человеку. Мне кажется, я уже ему верю. И это опасно.

Нужно взять себя в руки.

– Извините. Давайте не будем об этом. – Я сглатываю слезы и отталкиваю его руку. – У меня была тяжелая неделя, и еще вы отказались участвовать в шоу, это были трудные дни. – Он выглядит виноватым.

Это именно то, что мне нужно.

Мне нужно, чтобы он чувствовал себя виноватым.

Я оглядываю ресторан, пытаясь найти новую тему для беседы. Даррена не смущают страшные обои и пластиковые цветочные композиции, а я чувствую, что влипла. Вечер потерян зря. Я думала, что к появлению пудинга (точнее, бисквита со взбитыми сливками, и пудингом его можно назвать только условно) мы будем флиртовать и изъясняться одними намеками. А вместо этого окунулась в неприятные воспоминания, переживания, чувство предательства и, что уже совсем странно, испытала чувство доверия и надежду. В те эмоции, которых старательно избегала.

– Вам повезло, что у вас так много братьев и сестер, – замечаю я небрежно. Мы по-прежнему говорим о личном, но это касается скорее его, чем меня, что гораздо безопаснее. – Вы так много обнимаетесь и целуетесь, что у меня было впечатление, что я на американском ток-шоу.

Даррен улыбается:

– Разве не во всех семьях так? – Я молчу, и он перестает улыбаться и добавляет: – Так бывает в основном на Рождество.

– У нас дома было всегда тихо. Когда он ушел, он унес с собой вместе с постоянным доходом и чемоданами из крокодиловой кожи тепло нашего дома. Прекратились скандалы, чему я была рада. Моя мать больше не плакала и не кричала. Но и не смеялась больше. Неестественный покой.

Как случилось, что я снова заговорила о себе? Я смотрю в свой пустой бокал. Даррен понимает это как намек и наливает мне вина. Я не возражаю.

– Она готовила, стирала и гладила мою одежду, ходила в школу на родительские собрания, так сказать, обеспечивала результат. Она была безупречна. Но я часто думала, что в тот день вместе с отцом я потеряла и свою мать. Казалось, она решила, что любить слишком рискованно, и впала в несокрушимое спокойствие, посвятив себя мне одной. Оглядываясь назад, я вижу, как это было несправедливо. Я ее никогда не брошу. – Все, хватит. Я надоела самой себе, не говоря уж о Даррене. Думаю, это не самая веселая история, которую можно было рассказать. Но я никак не могу остановиться.

– Я ее не обвиняю. То есть я понимаю, почему так получилось. Но порой думаю, что было бы хорошо, если бы она прочла волшебную сказку и закрыла книгу, не узнав, что принц через год найдет себе другую женщину.

Даррен грустно улыбается, и я с трудом заставляю себя улыбнуться в ответ.

– Мы с ней вместе проводили Рождество за Рождеством и все наши дни рождения, каникулы в Девоне, вместе прошли все школьные экзамены, а потом университет. Мама гладила и пела, свои гимны: «Меня кому-то не хватает» и «Если ты уйдешь». Так мы и жили. Она хорошая мать, я знаю, она делала для меня все, что могла. Но иногда мне хочется, чтобы у меня были братья и сестры, чтобы в доме не было так пусто, чтобы не слышать шипения утюга и щелканья радиаторов.

Мы молча ждем, пока официант поставит на наш стол две чашки кофе. Я уверена, что он растворимый, он подан в такой посуде, какую обычно держат в гараже, вместе с упаковкой пастеризованного молока. Но у официанта такой важный вид, как будто он сам вырастил этот кофе и подает его в серебряной посуде семнадцатого века. Меня должно раздражать, что он помешал нашей беседе, но я люблю, когда люди увлечены своей работой.