Вирджиния Эндрюс - Секреты утра

– Я не понимаю, что ты говоришь, – сказала Триша.

Я продолжала кричать сквозь слезы:

– Я не должна была надеяться на что-то. Я не должна была наряжаться так. Я не должна была даже идти туда. Бабушка Катлер права, все видят, что я из себя представляю, что я чужая для всех, что я совершенно одинокая.

– Это глупо, конечно, она не права. Любой может заблудиться в Нью-Йорке поздно вечером. Перестань реветь, – потребовала Триша. – Великое дело, забыла отдать стакан. Другие люди, даже более именитые, чем ты, могли просто его спереть. Ответь мне, Михаэль Саттон видел, как ты сбежала?

– Я не знаю, – ответила я, размазывая по лицу слезы.

– Ну?

– Я такая дура, никто даже не говорил со мной, даже люди, которые сидели рядом со мной. Такое ощущение, что зал был забит Катлерами.

– Они пожалеют об этом, – Триша расчесывала мои волосы, – однажды они с открытыми ртами будут ловить каждое твое слово, а ты им напомнишь про этот вечер.

Я посмотрела на нее и покачала головой.

– Непременно, – Триша взяла бокал у меня из рук, – у нас есть подарок от первого твоего вечера с Михаэлем Саттоном, а он и не подозревает об этом.

Она сделала большие глаза, и мы рассмеялись. Спасибо судьбе за Тришу, которая мне стала больше, чем сестра. Я с радостью поменяла бы ее на Клэр. Бабушка Катлер, ты была не права, не всегда кровь ищет кровь.

Теперь, когда я была в старшей группе, страсть к занятиям у меня сильно возросла, особенно по сравнению с первым годом обучения в школе Искусств имени Сары Бернар. Когда я проходила по университетскому городку и видела лица новых студентов, еще зеленых, с беспокойными глазами, то не могла не почувствовать превосходства. Я же занималась у таких звезд, как пианистка мадам Стейчен и оперный певец Саттон.

Я знала, что Агнесса написала бабушке Катлер и обо всем ей доложила, потому что мать во время одного из душевных подъемов позвонила и поздравила меня.

– Рэндольф сообщил мне все, – сказала она, – я очень горжусь тобой, Дон. Это подтверждает, что у тебя действительно есть музыкальный дар.

– Возможно, отец также хотел удостовериться в этом. Почему ты не скажешь, кто он, чтобы я могла рассказать ему о своих достижениях? – спросила я.

– Дон, что у тебя за страсть постоянно затрагивать неприятные темы? Придет этому когда-нибудь конец? – с чувством продекламировала она. Можно было представить, как она звонит, лежа на кровати между двумя большими подушками и накрытая несколькими одеялами.

– А мне кажется приятным узнать, кто мой отец, – съязвила я.

– В таком случае, нет, – быстро ответила она, глубина ее чувств поразила меня. Кто бы мог подумать что все так плохо?

– Мама, – попросила я, – пожалуйста, расскажи мне о нем. Почему это неприятная вещь.

– Иногда, – сказала она очень медленно, понизив голос, подобно джазовым певцам, – хорошие взгляды и шарм могут быть только внешним лоском, скрывающим порочность и злобу. Интеллигентность никак не благословение свыше, как думают многие, она не гарантирует, что перед вами хороший человек. К сожалению, Дон, я больше ничего не могу рассказать.

Какой странный и неожиданный ответ, подумала я. Он вызвал еще больше вопросов и еще больше погрузил меня в тайну моего рождения.

– Мама, скажи, он все еще на сцене?

– Я не знаю, по крайней мере, он все еще жив. Да, и раньше она не говорила, что он умер.

– Одна из причин, по которой я позвонила… – голос матери стал торжественным. – Я подумала, что в связи с увеличившимся количеством выступлений тебе потребуется более роскошный гардероб.

– Я не знаю, мне кажется, что этого достаточно.

– Мы с Рэндольфом посоветовались и решили открыть тебе счета в некоторых лучших универмагах. Он пришлет сегодня инструкции. Будешь покупать все, что тебе нужно, – сообщила она.

– Бабушка Катлер одобряет?

– У меня есть немного собственных денег и они вне ее контроля. – В голосе ее прозвучала гордость и удовлетворение. – Во что бы то ни стало, пиши мне о всех своих достижениях, чтобы я могла порадоваться тоже.

Откуда такой интерес? Я была удивлена. Может быть, проснулись материнские чувства? Но обещать я ничего не стала, так как она стала описывать свое новое лечение и новых докторов. Вскоре она сказала, что устала, и мы прервали разговор.

Все, что мать рассказала о моем отце, было ложкой дегтя в бочке меда, она практически ничего не сказала, но плохой осадок остался на долгое время. Что означают ее слова? Если я унаследовала музыкальные способности отца, то может, и отрицательные черты тоже? Как бы мне встретиться с ним? Почему он уехал, так и не попытавшись увидеть меня? Была ли это рука бабушки Катлер, угрозы, что она изничтожит его карьеру или лишит жизни? Или я не интересовала его, и мама действительно была права? Он был плейбоем? Как мне отыскать правду в океане лжи?

В то время как других студентов посещали только приятные мысли на первых занятиях, я вынуждена была двигаться как в тумане, единственным светлым пятном было пение и игра на фортепиано.

В Нью-Йорке наступила осень, сократились дни, зеленые тона сменились желтыми и коричневыми. Теперь, когда мы с Тришей ожидали переключения светофора, вокруг было все мокрым, перед глазами стояли серые пятна автомобилей, домов. Но как ни странно, весне с ее буйным цветением, я предпочитала дождливую осень. Возможно, потому что ее таинственность больше подходила к моей музыкальности. Как бы то ни было, осенью в зеркале я замечала у себя более знающий, взрослый взгляд.

После приключения в музее я стала внимательней присматриваться к манерам других девушек и чаще рассматривать себя в зеркале, где я видела семнадцатилетнюю девушку, образ жизни которой круто изменился и эти изменения стерли невинность в ее глазах. Линия губ стала более твердой, шея и плечи более изящными, грудь полнее, талия уже.

Возможно, я была все же еще не женщиной, но стояла уже на пороге. Конечно, я не рассказала Михаэлю Саттону ничего из того, что случилось со мной после побега с бокалом вина из музея, и очевидно, он ни о чем не догадывался.

Пришло время индивидуальных занятий. Когда я пришла, то увидела Ричарда Тейлора за фортепиано. Михаэль Саттон еще не появлялся. Из слов и действий Ричарда я поняла, что пунктуальность не была отличительной чертой маэстро.

– Вчера, – сухо сказал Ричард, – он не появлялся до конца первого часа, с мадам Стейчен все иначе. Она – королева точности. – Ричард сел за фортепиано и начал проигрывать гаммы. Я начала повторять домашнее задание. Через пятнадцать минут в дверях появился Михаэль Саттон, даже не извинившись за опоздание, он заявил, что ненавидит точность. Это было одним из недостатков занятий с ним.

– Творческие люди не должны зависеть от времени, они люди настроения, – разглагольствовал он, разматывая легкий синий шарф и снимая мягкое шерстяное пальто, – школьная администрация не понимает этого, – он бросил вещи на стул и подошел к фортепиано.

– Мы начнем с дыхания. Дыхание, – подчеркнул он, – ключ к вокалу. Забудьте про мелодию, забудьте о примечаниях, забудьте свой голос, думайте только о дыхании, – проповедовал он.

Как только я начала, он прервал меня и обратился к Ричарду Тейлору.

– Можете идти, фортепиано нам сегодня не понадобится, как я вижу, здесь преподавание шло не на должном уровне.

Ричард свернул ноты и, не говоря ни слова, даже не попрощавшись со мной, удалился. Как только за ним закрылась дверь, Михаэль повернулся ко мне и улыбнулся.

– Он талантливый молодой человек, – сообщил он, поглядывая на дверь, – но слишком серьезный, – он наклонился и зашептал мне на ухо, – он нервирует меня. – Михаэль подошел к двери и плотнее закрыл ее. – Но, – продолжил он, возвращаясь, – я остановился на дыхании, вы слишком напрягаете свое горло. Держу пари, после получаса пения вы уже начинали сипеть.

Я кивнула.

– Конечно же, попробуем снова. Я буду учить вас тому, чему меня научил преподаватель вокала в Европе.

Он обхватил меня и покрутил несколько раз вокруг себя.

– Расслабьтесь, – прошептал Саттон в самое ухо. Я чувствовала его дыхание на своей шее, его грудь касалась моих плеч, приятный аромат исходил от его лица. Он нажал правой рукой между моих грудей на диафрагму. – Теперь глубоко вдохните, – сказал Михаэль, – и когда я уберу руку, выдохните.

Я чувствовала его правую кисть возле моей левой груди, и некоторое время ничего не могла делать. Саттон решил, что дыхание у меня не развито, и предстоит еще много работы. Конечно, он тоже чувствовал мое тело, биение сердца, его дыхание участилось.

– Продолжим, вдохните глубоко.

Я вдохнула, плечи поднялись, его рука скользнула вниз, к животу, оказавшись на талии.

– Хорошо, у вас сильный пресс, концентрируйтесь только на моей руке, отталкивайте ее, отталкивайте.

Я делала так, как он требовал, он просил повторить. И так дюжину раз, до тех пор, пока моя голова не закружилась, а ноги стали ватными. Голова закружилась, и он подхватил меня.

– Вам плохо? – спросил Саттон. Я попробовала ответить, но голос меня не слушался.

Я услышала его смех.

– Вы передышали, это не страшно. Уровень кислорода поднялся у вас в крови. Посидите немного спокойно, – сказал он и подвел меня к скамье. Михаэль присел рядом и взял мою руку. – Вы не против? – Измерив пульс, он встал.

Мое лицо покраснело от прилившей к голове крови, сердце бешено колотилось, так что я боялась, лопнут барабанные перепонки, вместо голоса вырывался сип. Я посмотрела на Саттона и увидела чудесный свет у него в глазах. Мое тело стало горячим, тысячи маленьких иголочек впились в него, сердце, казалось, стало таким огромным, что должно было разорвать мою грудь.

– Немного посидите и все будет хорошо.

– Можно встать? Я знала, что время урока подходит к концу, а кроме постановки дыхания мы еще ничем не занимались.