Однако бедность не вызывала в нем скорби. У него был вид человека, живущего в мире с собственной душой. К чему бы он ни пришел по избранной дороге, это принесло ему удовлетворение, что было удивительно, если то, о чем догадывалась Рена, правда.

Девушка поднялась на второй этаж и подыскала гостю место, где он мог бы переночевать. Голова ее при этом кружилась от невероятного открытия.

Рена не понимала, как именно, но знала: появление этого человека все изменит.

Вернувшись вниз, она увидела, что мужчины сидят на кухне, а на столе перед ними разложены монеты.

— Ваше описание было превосходным, — сообщил Джону преподобный Тэнди, вынимая большое увеличительное стекло и начиная внимательно изучать одну из монет. — У меня от этих подробностей слюнки потекли. Да… да… великолепно.

— То есть, вы знаете, что это за монеты? — спросил Джон с ноткой возрастающего волнения.

— О да, в этом нет никаких сомнений. Боже правый, что за находка!

— Они ценные? — настаивал Джон, и Рена затаила дыхание.

— Они могут стоить очень и очень дорого, но не тогда, когда их только семь. Видите ли, их главная ценность состоит в исторической значимости. Это последние золотые соверены, отчеканенные при Карле I. Их было всего тридцать. Говорят, что их отдали его старшему сыну, когда тот отправлялся в изгнание.

— В таком случае, они, должно быть, разбросаны по всему миру, — упавшим голосом сказала Рена.

— Нет, молодого принца Карла настолько любили, что никто из его сторонников не взял с него ни пенса, предоставляя убежище и защиту. Таким образом, он прибыл во Францию со всеми тридцатью нетронутыми соверенами и поклялся никогда их не тратить, всегда хранить вместе, чтобы они напоминали ему о его предназначении вернуться на родину королем Карлом II. Со временем, разумеется, так и случилось. Никто не знает, что стало с монетами. Но у короля был хороший друг Джонатан Релтон, который в свое время помог ему выжить в изгнании. В награду Релтон получил это поместье и титул графа Лэнсдейла. Король любил навещать его здесь. По одной из версий он доверил Лэнсдейлу хранить монеты, которые к тому времени приобрели для него почти мистическую ценность.

— И эти монеты перед нами? — спросил Джон, в благоговейном ужасе.

— Часть из них, я в этом уверен. Если бы иметь все тридцать, такой набор мог бы стоить… сколько угодно, вплоть до ста тысяч фунтов.

Ни Рена, ни Джон не могли вымолвить ни слова. С такими деньгами — даже с половиной этой суммы — они были бы спасены, Мыза была бы спасена, и спасены были бы жители поселка.

Однако это была далекая мечта.

— Но даже семь должны чего-то стоить, — почти умоляющим тоном произнес Джон. — Если тридцать стоят сто тысяч, то семь должны стоить около двадцати трех.

— Боюсь, что нет. Ценность заключается в полноте набора. По отдельности каждая из этих монет может стоить около пятисот фунтов.

Три с половиной тысячи фунтов совершенно недостаточно, чтобы провести все необходимые работы. Разочарование было жестоким.

— Но мы еще можем найти остальные, — ободряюще сказал Адольф.

— Нет, они у Уингейта, — подавленно ответил Джон. — Он видел, как мы копали прошлой ночью, и сегодня это место перерыто сверху донизу. Если там что-то и было, он Забрал себе.

— Могу я спросить, какое он имеет ко всему этому отношение? — спросил Адольф тихим голосом, заставив Рену перевести на него взгляд.

— Он хочет выдать за меня свою дочь, — со злостью ответил Джон. — Он предпочел бы герцога, но и я сойду при необходимости. Уингейт видит мое бедственное положение и намерен въехать в дом, рассыпая деньги на каждом шагу.

— О да, — пробормотал Адольф. — Он всегда так действовал.

— Вы его знаете? — спросил Джон.

Сначала показалось, что Адольф не ответит. Он устремил в пол скорбный взгляд, как будто его придавило бремя, слишком тяжелое для слов. Но он поднял голову и произнес так, будто слова с болью вырывали у него из груди:

— Он мой сын.

Джон ошеломленно уставился на него.

— Адольф, этого не может быть. Этот человек порочен, как сам грех…

— Оставь, — тихо сказала Рена. — Это правда.

Адольф слабо улыбнулся девушке.

— Вы сразу поняли, не так ли?

— Когда вы появились сегодня утром, я приняла вас за его двойника. У вас одинаковое строение тела. Необычное строение. И вы были так далеко, что я не могла рассмотреть лицо, но ваша голова походила на его голову.

— Ну да, — внезапно Джон хлопнул себя по колену. — Я все пытался понять, кого мне напоминает Уингейт. Он напомнил мне вас.

Адольф кивнул:

— Не столько чертами лица, хотя у нас обоих великоватые головы. Скорее формой тела.

— Вот что я видела утром, — сказала Рена. — Но я была так напугана им и находилась в таком взвинченном состоянии, что вообразила, будто он разделился на два человека. Поэтому я закричала.

— Как неосмотрительно с моей стороны было испугать вас, моя дорогая.

— Теперь, когда я вижу вас вблизи, мне не страшно. Но тогда в голову пришли такие дикие фантазии. Я побежала к дому, оглянулась и увидела, как вы идете навстречу друг другу. А потом вы просто оба исчезли.

— Рена рассказала мне об этом, — сказал Джон, — и я сам пошел посмотреть. Но там никого не было.

— Я не понимаю, как вам удалось настолько быстро добраться до леса, — сказала Рена.

— Мой сын был полон решимости как можно скорее убрать меня с глаз долой, — ответил Адольф. — Пока вы не закричали, он понятия не имел, что я был там, но, повернувшись, он увидел меня. Мы пятнадцать лет не встречались и еще дольше не разговаривали. Но он узнал меня, так же как я узнал его. Он не обрадовался, потому что ненавидит меня так же, как я… страшусь его. Он подошел ко мне, оскалившись раньше, чем заговорил. «Какого дьявола ты вздумал сюда явиться? Пришел донимать меня и отравлять мне жизнь?» Не дождавшись ответа, он схватил меня за руку и потащил к деревьям, и, когда мы скрылись в лесу, сказал: «Уходи отсюда и не возвращайся».

Адольф смолк.

— И что же вы ему сказали? — спросила Рена.

— Ничего. Я просто смотрел на него в молчании. Он отступил на шаг, поднял руку, как будто отмахиваясь от меня, и закричал: «Держись от меня подальше! Не подходи!» Потом повернулся и быстро зашагал прочь.

— Вам угрожает опасность, — взволнованно сказал Джон. — Он доберется до вас, как добирался до других.

— Нет, мой дорогой мальчик, — мягко сказал Адольф. — Он не причинит мне вреда. Он будет рвать и метать, но никогда ко мне не прикоснется: он слишком боится меня.

— Уингейт никого не боится, — сказал Джон.

— Вы ошибаетесь. Всегда есть сила, которую боятся, есть что-то, что сильнее самого человека.

— Не понимаю, как такой сын мог родиться от такого отца, — задумчиво произнес Джон.

— Я тоже когда-то удивлялся этому. Джейн, моя дорогая жена, так и не узнала о его темной стороне. Я скрывал от нее правду. Франклин — это его настоящее имя, Франклин Тэнди. Он был нашим единственным ребенком, и она души в нем не чаяла. Я не мог допустить, чтобы разбилось ее сердце, а потому покрывал его преступления. Я называл их детскими шалостями, но в душе знал, что все гораздо серьезнее. Ему нравилось причинять боль беззащитным созданиям. Оторвать крылышки у насекомого было для него пустяком, он вытворял гораздо более страшные вещи. Однажды я видел, как он отнял у ребенка котенка, а потом свернул тому шею прямо на его глазах. А когда ребенок расплакался, Франклин только хохотал. — Адольф вздохнул. — Ему было около семи лет, когда он сделал это. Слава Богу, мать умерла, когда ему было восемнадцать, и глубина его порочности еще не успела стать очевидной. Он рыдал возле смертного одра матери, а через час после того, как она умерла, продал ее любимое ожерелье, чтобы оплатить карточный долг. С возрастом он становился все хуже. Он соблазнял женщин и бросал их. Ему не было дела ни до чего и ни до кого, кроме себя, своего удовольствия и возможности добыть денег. Деньги — они были его богом. Я видел это, но ничего не мог исправить. В конце концов, его похождений накопилось столько, что оставаться на родине стало невозможно. Он хорошо управлялся с цифрами и поступил на работу к одному финансисту. Тот проникся к нему доверием, взял к себе в семью. Он думал, что Франклин сирота… А потом вдруг умер при таинственных обстоятельствах. Мой сын пришел ко мне в слезах и отдал себя на мою милость. Он клялся, что смерть была случайной, умолял помочь ему скрыться. Да простит меня Бог, я позволил убедить себя ради памяти его матери, и дал ему достаточно денег, чтобы он мог добраться до Ливерпуля, а оттуда уплыть в Америку. С ним поехал друг, который потом иногда встречал его за границей. Иначе я так и не знал бы ничего о нем, потому что с тех пор Франклин как в воду канул. И я продолжал обманывать себя, что он невиновен. Однако вскоре выяснилось, что вдова и дети покойного остались ни с чем. Деньги, которые должны были обеспечить их жизнь, исчезли. В Америке он снискал такую славу беспощадного финансиста и железнодорожного предпринимателя, что слух о нем дошел даже сюда.

— Но как вы узнали, что Джереми Уингейт — это Франклин Тэнди? — спросила Рена.

— У моей жены был прадед по имени Уингейт, обладавший настолько резким и неприятным нравом, что истории о нем долго передавались из поколения в поколение. Разумеется, Франклин восхищался им. Должно быть, ему казалось, что это имя для него достаточно безопасно. Он находился на расстоянии нескольких тысяч миль от тех людей, которые могли бы усмотреть связь. Но я-то понял. Каждый раз, когда слухи о жестокости Джереми Уингейта доходили до нашей страны, я узнавал своего сына.

Старик уронил голову на руки и заплакал.

Рена и Джон немедленно оказались рядом. Джон, открытый и чистосердечный человек, обнял старика и принялся утешать его.