— Нечего хлопать глазами, остолопина, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, проговорил он мексиканцу. — Поменяй тазы и больше не заявляйся, пока я тебя не позову.

Помощник Тилли бросился выполнять то, что ему приказали, старательно отводя глаза от кровати. Когда мальчуган, наконец, удалился, Джим снова отбросил простыню и возобновил свои попытки сбить жар в этом безжизненном, неподвижном теле.

«Я не смотрю на нее с вожделением. Это просто больная женщина!» — снова и снова повторял он себе, и, в конце концов, ему удалось успокоиться. Он был слишком обеспокоен тем, чтобы помочь этой несчастной и такой прекрасной женщине, о которой ему до сегодняшнего утра вообще ничего не было известно.

Шли часы, Хуан бессчетное количество раз приходил и менял воду, а у Сэйдж держалась такая высокая температура, что, казалось, вода в тазу нагревалась моментально, за несколько минут.

Наступили сумерки, и Джим дал больной следующую порцию лекарства. Открылась дверь, и в комнату неслышно вошла Тилли. Она зажгла лампу и поставила ее перед зеркалом на туалетный столик.

— Иди, поужинай, Джим, — тихо сказала она, остановившись у изголовья кровати. — Я посмотрю за ней.

Джим покачал головой. Он не мог бы ничего объяснить, но у него было какое то странное чувство, что жизнь этой молоденькой женщины каким то образом связана с его жизнью и зависит от его присутствия. Ему было страшно, что он покинет ее, а вернувшись обратно, уже не застанет в живых.

— Я не голоден, Тилли, — сказал он и добавил. — Я бы выпил чашечку кофе. Будь добра, принеси, пожалуйста.

Тилли открыла было рот, собираясь настаивать на том, чтобы он все таки поел, но, увидев его упрямо сжатые губы, раздумала. Спорить с Джимом Латуром, когда он чего нибудь придумал, все равно, что просить Миссисипи, чтобы она потекла в обратном направлении.

Тилли бросила последний взгляд на больную, которая в этот момент начала метаться в бреду на постели, и только сказала:

— Я пришлю Хуана с кофе. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.

Джим только кивнул в ответ, она вышла так же бесшумно, как и вошла, пытаясь вспомнить, доводилось ли ей когда-нибудь видеть, чтобы этот человек так волновался о ком либо. Пожалуй, что подобное было только, когда Корд Макбейн без официальной свадьбы взял за себя Джонти с ребенком, впрочем, ребенок то был от него, но Латур тогда был похож на сумасшедшего.

Наступил вечер, затем ночь. В комнату доносились звуки веселья и аккорды пианино. Временами раздавались взрывы хохота. Когда Хуан открывал дверь в зал, чтобы отнести посетителю сандвич, эти звуки становились громче, потом они затихали. Часов в одиннадцать Тилли легла спать.

Вначале вечера, еще на закате, в дверь постучался Джонни Легкая Нога. Он спросил, как себя чувствует больная, посидел немного и ушел. Вскоре после того, как Тилли зажгла лампу, приходил доктор Стюарт. Он снова послушал грудь и легкие Сэйдж, пощупал ее пульс и тихо, устало сказал:

— Я не знаю, Джим. Похоже, лекарство не помогает. Где-то утром у нее наступит кризис. Вот тогда мы и увидим: выживет она или умрет.

Услышав в его голосе погребальные нотки, Джим рявкнул:

— Не говори «умрет», Джон! Не смей даже думать об этом!

Примерно около полуночи в комнату без стука вошла Реби. Она выглядела ужасно сердитой. С потемневшим от гнева лицом Джим накрыл Сэйдж и обратил на шлюху свой тяжелый, мрачный взгляд.

— Что тебе надо, Реби? — резко спросил он.

— Ты что, собираешься сидеть тут всю ночь? — Тон, каким она задала этот вопрос, был наполовину жалобным, наполовину враждебным. — Почему бы Тилли или этой скво[1] не позаботиться о ней?

Она кивнула в сторону Сэйдж, и ее глаза ревниво сузились, когда она заметила прекрасные черты и густые каштановые волосы, разметавшиеся по подушке.

Когда Джим повернулся к хозяйке публичного дома, его взгляд был холоден, как лед.

— Вообще то, это не твое дело, Реби, но я отвечу. Тилли и Немии здесь нет, потому что этого не хочу я. У Тилли был сегодня тяжелый день, а что касается Немии… Я решил, что больная может испугаться, если вдруг очнется и увидит сидящую рядом женщину из индейского племени.

— Ха! — фыркнула Реби. — Что то я сомневаюсь, что она боится индейцев! Как насчет того полукровки, который сейчас дрыхнет в моей постели? Я бы сказала…

Она прервала свою горячую тираду на полуслове, увидев, как окаменело лицо Латура. «М да, пожалуй, она погорячилась и забыла, что в его венах тоже течет индейская кровь. Произносить в его присутствии слово „полукровка“ было не очень вежливо и уж, конечно, неразумно». Реби с минуту постояла в ожидании, что Джим скажет ей хоть что нибудь. Но так и не дождавшись ответа, вышла из комнаты.

Джим забыл о ней в ту самую секунду, как за обидевшейся шлюхой закрылась дверь, и вновь вернулся к своим заботам о Сэйдж. Ее тяжелое, прерывистое дыхание наполнило комнату. И мужчина вновь поднес ко рту женщины ложку прозрачного лекарства.

С интервалами в полчаса он то вновь обтирал ее тело, то подносил к ее губам стакан с водой, бережно придерживая Сэйдж под голову. Иногда она делала глоток другой, а иногда вода стекала у нее по подбородку, и тогда Джиму хотелось кричать от отчаяния и собственного бессилия.

Ночь уже заканчивалась, а температура продолжала держаться, несмотря на все его огромные усилия. По временам и дыхания уже совсем не было слышно, и Латуру казалось, что смерть уже стоит у изголовья кровати, собираясь принять свою жертву. Но в следующее мгновение женская грудь вздрагивала, вновь медленно вздымалась, и он облегченно переводил дыхание.

Глаза у Джима стали красные от бессонной ночи, пальцы сморщились от того, что он опускал их в воду. Ему все чаще приходилось откидываться назад, чтобы хоть немножко дать отдохнуть спине, но в следующую секунду он вновь склонялся к лежащей перед ним женщине и напряженно всматривался в ее лицо, уже едва различая его очертания при тусклом свете керосиновой лампы. И вдруг ему стала видна на бледном лбу Сэйдж маленькая капелька пота!

Из его груди вырвался вздох облегчения, будто с плеч свалилась огромная тяжесть, и только теперь Джим почувствовал неимоверную усталость и радость. Он чувствовал себя слабым, как ребенок, и в то же время ему хотелось выбежать на улицу и кричать, кричать так, чтобы даже на небе было слышно: «Эй, вы все! У нее спал жар! Она будет жить!»

Теперь мужчина продолжал сидеть рядом с Сэйдж, наблюдая за тем, как дыхание больной становится спокойным и легким, как обычно у спящих людей. Он сменил мокрое от пота постельное белье, потом одел на женщину ночную рубашку Джонти, которую та оставила, уезжая из дома. Джим даже немного расчесал ей волосы, и теперь они лежали на подушке, покрывая ее шелковистыми каштановыми волнами. Ему было неизвестно, какого цвета глаза Сэйдж, и он, сидя на стуле у ее постели, думал о том, что, может быть, уже завтра увидит их и услышит ее голос.

Солнце встало, и его первые лучи осветили комнату, делая ненужным свет керосиновой лампы. Джим устало встал, подошел к лампе и, прикрыв стекло широкой ладонью, дунул на пламя. Потом также устало повернулся и на негнущихся ногах вышел из комнаты, чтобы сказать Тилли, что теперь она может заступить на дежурство у постели больной.

Его повариха вопросительно взглянула на него, стоя у плиты, как только он вошел в кухню, но молчала, ожидая, чтобы хозяин заговорил первым.

— Думаю, что с нею все будет нормально, Тилли, — устало улыбнулся Джим. — По крайней мере, температура упала и дыхание стало легче.

— Я молилась за нее прошлой ночью, — Тилли радостно кивнула головой. — Думаю, что господь слышит молитвы старых отставных шлюх.

Джим устало улыбнулся одними глазами.

— Надеюсь, что он слышит и экс-бандитов тоже. Потом он сел за стол и сказал:

— Сейчас я чего-нибудь поем, а потом пойду спать на целый день.

— Ну и что ты с ней собираешься делать, Джим? С нею и ее племянником? — спросила Тилли, хлопоча у плиты и приготавливая ему свиную отбивную с яичницей.

Джим не ответил ей. А действительно, что будет с этой женщиной, когда она выздоровеет? Была ли у нее определенная цель, когда она скрывалась от этого типа, кто бы он ни был, или Сэйдж просто бежала, не зная и не заботясь о том, куда бежит?

Он покачал головой.

— Не мне что то с ней делать, Тилли. И мы еще ничего не знаем о том, кто она такая, Сэйдж Ларкин. А кроме того, сейчас я чертовски устал, чтобы об этом думать.

Тилли метнула на Джима умудренный взгляд и подумала: «АГА АГА. НЕСМОТРЯ НА ТО, ЧТО ТЫ МОЖЕШЬ О НЕЙ УЗНАТЬ, ДЖИМ ЛАТУР, Я ГОТОВА ПОСПОРИТЬ НА КАКИЕ УГОДНО ДЕНЬГИ, ЧТО ТАК ИЛИ ИНАЧЕ, НО ТЫ ПОПЫТАЕШЬСЯ ОСТАВИТЬ ЕЕ ЗДЕСЬ. КОГДА МУЖИК ТАК СТАРАЕТСЯ ВЫТАЩИТЬ ЖЕНЩИНУ ИЗ ЛАП СМЕРТИ, ТО ПУСТЬ МНЕ НЕ ГОВОРЯТ, ЧТО ОН БЕСПРЕПЯТСТВЕННО ПОЗВОЛИТ ЕЙ УЙТИ».

С такими мыслями Тилли поставила перед хозяином его завтрак и пошла посидеть к Сэйдж. Минут через двадцать, утолив голод, Джим вылез из за стола и направился через пустой салун к лестнице, ведущей в комнату наверху. Тихонько отворив дверь в комнату, в которой он вчера приказал уложить Дэнни, Латур вошел, стараясь не разбудить мальчика, спящего в кровати Реби.

Он горько усмехнулся своим мыслям, представив, что должна была сказать его любовница, выставленная назад в бордель.

Мальчик лежал на боку, свернувшись калачиком и подложив под щеку свои маленькие руки. Джим посмотрел на заплаканное лицо ребенка и вдруг, уже во второй раз за последние сутки, почувствовал приступ щемящей нежности.

«Жаль, что ты не мой сын, малыш!»

Эта мысль, внезапно родившаяся в мозгу, удивила его самого. Он что то не мог припомнить, чтобы когда то очень уж хотел иметь сына. Ему всегда хватало Джонти. Может, это чувство возникло оттого, что дочь теперь принадлежит другому человеку? А может, у него просто появилось желание полюбить кого то вот такого, как этот малыш, невинного и беззащитного? Джим не знал ответа, но подумал, что, наверное, и к этой женщине, возле которой провел бессонную ночь, он испытывает нечто подобное — стремление защищать и оберегать слабого.