Оказалось, что мой отец и Максим Григорьевич были знакомы и дружили еще задолго до того, как папа встретил маму. Вместе они и начинали службу. У них был командир — настоящий герой и образец для подражания, похожим на которого мечтали стать оба молодых мужчины. На первом же году службы он погиб, прикрывая их — зеленых и неопытных. Тогда оба: и папа, и дядя Максим дали обещание, что увековечат память об этом человеке хотя бы в именах своих детей. Первый же мальчик, родись он (не важно, у кого), должен был быть Арсением. Спустя какое-то время дядя Максим встретил мать Сени и женился, потом судьба развела его и папу по разным концам страны. Маму мою отец встретил, когда ей едва стукнуло 17, и влюбился без памяти. А она… она относилась к нему очень хорошо и, определенно, тоже ответила вначале. Но, в отличие от чувств отца, ее собственные так и не переросли в любовь. Однако же замуж она вышла и была счастлива и довольна, тем более что почти сразу после свадьбы забеременела. Отец души не чаял в ней и будущем ребенке. Когда стало известно, что будет мальчик, естественно, вопрос об имени и не стоял. Вот так и пошло, что все месяцы беременности папа и мама говорили со своим будущим сыном, звали его Арсением, готовились стать полноценной счастливой семьей. А потом было несчастье, которое все разрушило. Мама плакала, когда говорила об этом, и я сама задыхалась, ощущая ее боль, такую, которая не стихает с годами, не притупляется. Мальчик умер и едва не забрал маму с собой. Ее проблемы с сердцем были родом из того же времени. Родители отдалились друг от друга, так как единственный способ пережить горе, который знала мама, это уйти в себя.

Спустя время папу перекинули на новое место службы, и там они встретились с Максимом Григорьевичем снова. К тому времени он был уже женат, и у него был маленький сын. Арсений.

И случилось то, что происходит в жизнях людей сплошь и рядом. Мама и дядя Максим влюбились друг в друга. Мгновенно, безрассудно и совершенно безнадежно, потому что оба были несвободны. Когда узнаешь такое о ком-то постороннем, то это кажется неприятным, но естественным ходом вещей, из разряда «ну, что же тут поделаешь». Но не тогда, когда это касается твоих родителей, чьи отношения виделись мне всегда не просто образцом — идеалом, недостижимым для других эталоном. И вот теперь оказывалось, что в совершенной картине моей памяти масса темных или затертых мест, да и вся она совсем не та, к которой я привыкла. На то, чтобы смириться с этим, мне понадобилось время, но в итоге я признала для себя, что мои родители — не совсем те люди, какими я их себе представляла. И это не их вина, а мое заблуждение. Это не делало их лучше или хуже, это просто было правдой.

И мама, и дядя Максим, будучи людьми глубоко порядочными, конечно, не позволили себе никакого сближения, но от этого их чувства никуда не делись и не становились меньше. Потом появилась я, судьба то разводила их, то снова сталкивала на новых местах службы. Годы шли, но каждый раз при новой встрече оба понимали, что все, что они чувствуют друг другу, никуда не уходит и вряд ли куда уйдет. Потом пришло время папе уходить в отставку, и наша семья купила тот домик у моря. Мама с радостью переехала, продолжая надеяться, что однажды победит свою тягу к дяде Максиму. Но папа погиб, и маме это показалось карой, наказанием за то, что она так и не смогла достаточно полюбить своего мужа. Она вбила себе в голову, что ее подсознательное стремление к другому, которое она не смогла изжить с годами, убило папу. На тот момент, когда в нашей жизни появился дядя Максим с намерением остаться насовсем, ее чувство стыда почти уничтожило ее волю. Чувство вины, которое она испытывала перед отцом, она целиком перенесла на меня и этим создала между нами стену. Поэтому никогда ни на чем не настаивала и просто позволила наступить в своей жизни новому этапу. Быть с давно любимым человеком, но все равно оставаться несчастной от того, что ей виделось в моей отстраненности и замкнутости осуждение. И надо сказать, что сейчас я понимала, что и ее терзания по поводу несуществующих грехов, и мой нелюдимый тогда характер, и вбитая отцом привычка от всего ограждать маму сыграли с нами самую жестокую шутку из возможных. Ни одна из нас не видела реального положения вещей. Я тогда погрязла в своих обидах, огрызаясь на любые попытки сблизиться, мама раздувала все больше чувство собственной вины и не понимала, как подступиться, а ситуация с Арсением все только усугубила до предела. Она старалась сблизиться с колючим мальчишкой, в надежде, что это поможет и лучше понять меня. Но каждый из нас читал сигналы других неверно, обозревая ситуацию строго в тоннеле выбранной однажды позиции, и поэтому все становилось только хуже. Несколько маминых попыток усадить нас всех и поговорить, которые, оказывается, были уже жестами ее отчаяния, были с гневом отвергнуты именно мною. И это еще больше укрепило ее уверенность в том, что это она во всем повинна. В итоге она просто позволила себе смириться, решив, что вместе с моим отцом потеряла и меня навсегда. Мама никогда не была борцом, как, впрочем, и я, так что сейчас прекрасно понимала ее и ни за что не судила. Скорее уж себя. Да, я была подростком, да, обиженным, но, черт возьми, не младенцем же и не настолько слепой, чтобы годами не замечать боли, которую причиняю своим отчуждением.

Это совсем не маме нужно было просить прощения, а мне. За нежелание видеть все очевидное, за упрямство и неприятие, за трепетное взращивание обид, за неумение говорить и объяснять, предпочитая уходить. И я так и сделала. Плакала на ее коленях, впервые в жизни признавая все свои ошибки, плакала вместе с ней, ощущая при этом, как уходит боль, копившаяся годами. Как я становлюсь свободной, приобретая, наконец, настоящую, правильную связь с самым родным человеком.

И последним моим открытием было то, насколько сильно я скучала по Арсению. Казалось бы, как можно скучать по человеку, который, собственно, не успел занять никакого места в твоей жизни, не стал ее неотъемлемой и привычной частью. Но вот, однако, же. Это началось не сразу, днями я была слишком занята всевозможными переживаниями и не то что забывала о нем, а просто не оставалось физических и душевных сил еще и на это. Когда его лицо вставало перед глазами, и в голове начинали всплывать картинки и вопросы, я отстранялась от них. Но совсем отключиться мне не позволял сам Арсений. Первый раз он позвонил через час после моего приезда в центр, потом еще через несколько часов. Я тогда была слишком напряжена и сосредоточена и практически отмахнулась от него. Но ближе к ночи, когда мама уже уснула, мне это сделать не удалось. Мы проговорили больше часа, в итоге скатившись почти до секса по телефону. Хотя какое там почти. Это же Арсений, у него не бывает почти или чуть-чуть. Он шептал мне в ухо без всяких ремарок, что сделал бы со мной, будь я сейчас рядом. Искушал и бесстыдно трахал своим голосом, то похотливо растягивая звуки, то порыкивая, как оголодавший зверь. И я в реальности ощущала каждым своим нервным окончанием его дыхание на вспотевшей коже. Дрожала от малейшего движения, когда напрягшиеся соски терлись об белье, когда он нашептывал мне, как будет целовать и сосать их, никуда не торопясь, смакуя. Сжимала бедра, безуспешно стараясь погасить тягучие спазмы от пустоты внутри, слушая, как он дико хочет уложить меня на спину и облизывать, то едва касаясь, то жестко, и наблюдать, как меня трясет и гнет, как цепляюсь за все, утопая в кайфе, слушать мои крики… Видела, как наяву, его темноволосую голову у себя между ног и прожигающий насквозь взгляд, вынимающий душу. А он добивал меня, бормоча сквозь наше общее резкое дыхание, как собирается загнать в меня свой член и залюбить до бесчувствия. В голове плыло, когда он протяжно выстанывал свое «Ва-а-асю-у-унь». Мое ставшее вдруг беспредельно похотливым воображение тут же рисовало его голым, лежащим на спине, покрытым сверкающим бисером пота, с рукой, стискивающей его напряженную плоть. Я прижимала ладони к пылающему лицу, шепотом ругала его, обзывала сволочью и скотиной похотливой, разъяренной кошкой шипела, чтобы он не смел мне все этого говорить сейчас, что повешу трубку, если не прекратит, но так и не нажимала отбой, позволяя и дальше истязать себя этим безумием. В ответ на мой невзаправдашний гнев он хрипло смеялся и мягко-торжествующе говорил, что будет делать это снова и снова, чтобы я даже не вздумала забыть о нем и о том, что будет вытворять, когда вернусь. Но продолжалось это ровно три дня. А потом Арсений будто исчез. Ни СМС, ни звонков, а когда я сама решилась набрать его, мне никто не ответил, и включился автоответчик. В первый момент я, как трусливый спалившийся ребенок, хотела сбросить звонок, но потом подумала какого, собственно, черта?

«Привет! Позвони мне. Я волнуюсь.»

Отправила и тут же пожалела, но потом решила просто не думать. Арсений не перезвонил. И не отписался. А спустя три дня навестить нас приехал Максим Григорьевич. Один. Когда, набравшись смелости и переступив через себя, я все же спросила, почему Арсений не приехал, мужчина отвел глаза и сказал, что он слишком занят. Дядя Максим старался быть убедительным, но скрыть свое чересчур явное смущение не смог. Горечь, медленно копившаяся эти дни, поднялась к горлу и пропитала, кажется, каждый уголок души, отзываясь почему-то и чисто физической болью, и слабостью в каждой мышце и органе. А чего ты хотела, Василиса? В самом деле, это ведь Арсений…

ГЛАВА 34

Арсений

Кто бы знал, как трудно сделать такую простую вещь — разжать руки и отпустить. Дать уйти, позволить появиться расстоянию, создать дистанцию… Как не назови и с какой стороны не глянь, мне все равно что душу вынимают. Без разницы, что разумом понимаешь, что это временно, все внутри рвется следом. Догнать, схватить, не отпускать… Сказать так много, о чем до сих пор не решился. И не потому что трус, а потому что, может, еще рано, да и язык становится корявой деревяшкой, как только думаю, как подобрать те самые слова. Правильные. Окончательные. Такие, что сотрут все плохое в прошлом, смоют, как штормовые морские волны, все наносное и никчемное и оставят только нас двоих, спаянных накрепко. Вот поэтому я пока выворачиваюсь наизнанку лишь в прикосновениях, это мой единственный способ показать Василисе мою обнаженную душу, ту, что больна ею без всякой надежды на выздоровление и живет лишь мечтами, в которых мы уже не враги и не случайные любовники, а много, много большее. Совру, если скажу, что четко представляю, каково это — быть с ней всегда, но это ведь уже ничего не значащие частности. Прикрываю глаза и неистово клянусь самому себе, что скажу Василисе все как есть, как только вернется, выложу прямо, и пусть делает с этим, что хочет. Ну, не держится все, что к ней чувствую, внутри, раздирает меня, бесит, когда в ее словах или жестах проскальзывает этот едва заметный, но постоянный намек на то, что она точно знает — происходящее сейчас мимолетно. Это каждый раз как хлесткая пощечина, только ощущается она не на лице, а прямиком на сердце. И я проглатываю их одну за другой, понимая, что заслужил. За то, как вел себя раньше с моей Васькой, за то, скольких женщин заставил в свое время пройти через это. Вот уж верно, пока не испытаешь на своей шкуре, не поймешь, как больно и даже унизительно понимать, что ты для кого-то лишь временное пристанище. Да, вполне возможно, многие из моих партнерш тоже не видели во мне постоянный причал, но лгать себе нет смысла — так было далеко не всегда. Теперь я знал все это с той, другой стороны, на которой надежда на большее никак не хочет умирать, несмотря на любые слова, договоренности и даже точную уверенность, что с тобой этот человек не останется ни за что. Да уж, вот такая она причудливая эта самая надежда. Самая великая и неубиваемая и в тоже время самая жестокая штука в жизни. И от осознания, сколько чужой боли и обид я с легкостью оставил за спиной, у меня кишки узлом сворачиваются. И это то, что уже никогда не исправить, назад не отмотать. Но я больше не собираюсь отмахиваться от чувства вины. Возможно, когда-нибудь я пойму, как отмолить все свои грехи, иначе так и буду вечно бояться, что они мне аукнутся потерей моей единственно необходимой женщины. Но об этом я подумаю потом, а сейчас… Последний раз вдохнуть запах волос, уткнувшись в них лицом, наплевав на взгляды окружающих, захапать всю руками, никого не стесняясь, клеймя сознание тем, как именно она ощущается, и умоляя Ваську запомнить собственную близость. Пропитаться насквозь ее утренним теплом, проорать каждой клеткой: «Нуждайся во мне, всем святым заклинаю, нуждайся, как я в тебе!!». А потом неизвестно где найти силы с улыбкой разжать руки и пожелать счастливого пути. Как же это, сука, невыносимо! Неужели, если любишь, приходится жить с этим постоянно?