Отец тоже, видно, устал и молчал половину обратной дороги. Но как только я стал настраивать себя на то, что сейчас приеду, заберусь под душ, а потом упаду, и до утра меня нет в мире людей и проблем, он решил поговорить.

— Сень, я никогда не лез особо в твои отношения с девушками… женщинами… но тут такое дело, — отец замолк, видно, подбирая слова.

Я же не раскрывал рта, потому что меня посетило чувство странной тревоги и напряженности. На самом деле единожды разговор у нас состоялся. Это было во времена моих прежних похождений, когда девчонки за мной толпами таскались, и доходило до дежурства под двором и даже пару раз до девчачьих потасовок с визгами и выдранными волосами. Одной из них и стал свидетелем отец и сделался таким мрачным, каким я его редко видел. Позвал меня в кабинет и молча указал на стул, продолжая хмуриться.

Я по своему тогдашнему обыкновению вальяжно развалился, готовясь к лекции о раздолбайстве и возмущении соседей из-за разыгравшейся сцены.

— Арсений, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать — подобные вещи не должны случаться, — начал он своим обычным командным голосом.

— Даже не представляю, как бы я мог предотвратить это, — ухмыльнулся я. — Я никого из них не звал и ничего ни одной не обещал. Какие ко мне вопросы?

— То безобразие, что произошло на улице, целиком и полностью тобою спровоцировано, и ты несешь полную за это ответственность! — припечатал отец, и я невольно сел прямо под его суровым взглядом.

— С какой стати? Если они сами, идиотки, напридумывали себе, я-то при чем? — огрызнулся я, хотя в глубине души уже тогда знал — отец прав.

— Так обращаться с девушками, женщинами — недостойно и низко. Мужчина, если он таковым является по своей сути, никогда так не поступает. Подумай, что было бы, если бы это увидел не я, а Марина или Василиса?

На самом деле уж кто кто, а Васька была свидетельницей подобного раньше, что заметно поднимало градус ее и без того немалого презрения ко мне. И упоминание об этом вызвало злость. А вот при мысли о том, что Марина присутствовала бы при той кошачьей драке, меня накрыл удушливый стыд.

— Достойно следует обращаться лишь с достойными женщинами, а если эти сами виснут и липнут — не отцепишь, то с какой стати мне с ними носиться, как с писаными торбами? — Вот уж посетившее меня чувство вины я точно демонстрировать не собирался.

— Ты сам выбираешь свое окружение и тех, с кем сближаешься. И значит, тоже только сам несешь ответственность за то, какие люди рядом с тобой. А если ты их не считаешь заслуживающими уважения и порядочного обращения, то можно ли тебя причислить к числу достойных? А что касается женщин, какими бы они ни были — я всегда считал, считаю и буду считать, что мужчине с ними нужно либо вообще не общаться, либо общаться с должным уважением. На этом все, что я имею тебе сказать. Свободен!

— Сеня, сынок, — наконец решил продолжить отец, возвращая из прошлого. — Ты уже не в том возрасте, когда мне нужно учить тебя. Хочу только сказать… есть такие моменты в жизни мужчины, когда нужно быть полностью уверенным в том, что делаешь. Если протягиваешь за чем-то руку, ты точно должен знать, что именно это тебе нужно. Причем не на время, не на сию минуту, а навсегда. Понимаешь меня?

Я испытал секундное желание прикинуться идиотом, до которого не доходит, но тут же устыдился. Вышел я уже давненько из того возраста, когда мог ускользать от честных ответов и ответственности за поступки, прячась за хамством и якобы полным отсутствием совести или злостным непониманием. Поэтому все, что я мог — это пробормотать: «Понимаю, пап». И лишь спустя минут десять я решился спросить совета, впервые в жизни. И заставить себя было совсем не просто. Но с другой стороны, меня всегда восхищали отношения отца и Марины, хотя с моей матерью ничего у него не срослось, так у кого же спросить, как не у него. Никогда отец не сказал ни единого дурного слова о женщине, которая, произведя меня на свет, сочла семейную жизнь и воспитание ребенка чрезмерной обузой для себя. Ну, опять же, это я так думаю, потому что отец не комментировал и не обсуждал это со мной. А если так, то значит, что, даже делая все правильно и по совести, как мой отец, ты не получаешь гарантии, что будешь счастлив и сделаешь счастливым близкого человека.

— Как мужчина должен узнать… что это твое? А уж тем более навсегда, — я смотрел прямо перед собой, сосредоточившись на темной дороге, хотя на самом деле основным сейчас был слух.

— Сень, а я и не говорил, что ты можешь узнать — твое или нет. Близкий человек не вещь, не питомец, чтобы быть твоим или вообще чьим-то. Тут вопрос в том, готов ли ты стать его опорой, взять на себя обязательства, а не определиться с правами собственности. Ты либо делаешь это, либо должен честно и окончательно отойти в сторону, если видишь, что не тянешь, или это не тот человек, для которого ты готов пойти на это. Тут все просто. Сомнениям не остается места.

— Но ведь она… этот самый человек тоже должен хотеть этого. А если не хочет? Если ты не сможешь дать… всего… то есть, как узнать, достаточно ли того, что делаешь, или нет? Вдруг вся твоя забота ей просто не нужна, как и ты сам? — Неожиданно ощутил себя потеющим, как на экзамене… хотя разве я на экзаменах потел?

— Сомнения, Сень. До тех пор пока здесь, — отец постукал по лбу пальцем, — плодятся эти «если», значит, есть сомнения. А раз так, то лучше уйди с дороги.

— А если… — твою же ж с этими «если», — может, я не готов уйти!

— Сеня, ты мужик. Такие вещи должен точно знать, — отец отвернулся, вглядываясь в темноту.

Я понял, что он дает мне шанс самому продолжать этот разговор или прекратить его. И я решил, что продолжить не готов. Может, когда мы сможем наконец поговорить с Василисой нормально, а не так, как сегодня, срываясь на прежние заезженные рельсы, у меня и появится это мифическое знание, о котором сейчас сказал отец. Пока же мне эта однозначная уверенность представлялась чем-то из разряда фантастики.

Рагу на кухне все же было, правда, уже едва теплое, и хотя казалось, я устал так, что о еде просто думать не могу, на удивление проглотил изрядную порцию. Раньше я частенько высмеивал кулинарные таланты Василисы, конечно, чаще из вредности, но вот сегодня подумал, что сто лет не ел ничего вкуснее. Поднявшись наверх, я со вздохом отметил отсутствие тонкой полоски света под дверью Василисы. А с другой стороны, я разве был сегодня готов продолжить разговор? Скорее уж нет. Отец тут прав. Нужно мне в себе первым делом разобраться, а потом уже ждать ответов от Василисы.

Выйдя на общий для наших комнат балкон, я сел прямо на пол и откинул голову на стеклянную перегородку, что столько лет была непреодолимой преградой между мной и тем самым желаемым. Я должен знать, чего хочу? Ее хочу. Обнаженную, замершую испуганной ланью подо мной, не знающую, чего ожидать. Глядящую широко распахнутыми огромными глазищами своими. С дрожащими губами, с которых так и не сорвалось нужное тогда признание и предупреждение. Но и слов упрека тоже не было, и это мучало еще сильнее. Как и собственная тупость и черствость. Мне бы не ждать ее жалоб, ведь мог бы уже вызубрить, Васька не из тех, кто жалуется, а сразу в ногах ползать и прощения вымаливать, а я только смаковал чувство столь долгожданной победы. Не смог скрыть своего торжества, безмерного кайфа от того, что не просто получил то, что так невыносимо втайне желал, но и оказался первым. Не дал ничем почувствовать, что нисколько не злорадствую, как прежде, а с ума схожу от шальной радости, получив такой не заслуженный подарок. Но не смог, не захотел, струсил. Вместо того чтобы открыться, поделиться настоящими чувствами, как только опомнился, повел себя как всегда. Так, словно не случилось ничего хоть сколько-то важного. А ведь видел, как щеки Василисы тогда запылали уже не от возбуждения, а от смущения. И это я, я та скотина, тварь неблагодарная и бесчувственная, которая своим малодушием, страхом перед бурлящими внутри эмоциями заставила ее устыдиться самого интимного прекрасного мгновения.

Я повернул голову, прижимаясь щекой к холодному стеклу. Как же я хочу все исправить. Если не во всем, то хотя бы в том самом моменте нашей близости. Хочу снова проводить по ее коже руками и губами и пьянеть, наблюдая, как она покрывается мурашками, как съеживаются ее соски, словно от холода. Слушать, как дыхание то замирает вовсе, то становится жадным, практически всхлипами, как будто она тонет в диком водовороте паники и растущего возбуждения, утягивая меня за собой. Ловить влажными пальцами первую дрожь ее тела… потом еще и еще. Упиваться тем, как взгляд туманится, как даже малейший контроль ускользает, и она больше не пытается его удержать. А потом сорваться следом самому. Отпустить себя, утонуть в ней, срываясь в это безумие между нами без всяких тормозов. Шептать, рычать, стонать, выворачивать себя словами наизнанку, чтобы видела, что творит со мной. И вечность потом ни черта не видеть от темноты в глазах и только содрогаться под сокрушительными волнами огня и холода, прокатывающими по телу, пока твой разум в отключке. А потом все снова, но уже медленно смакуя и чувствуя каждую мелочь, прикосновение, нюанс так, чтобы запомнить, укоренить в нас, сделав чем-то постоянным, нестираемым, неудаляемым никакой силой. И только когда немного перестанет ломать и колбасить от этой зверской потребности быть в ней, лежать, гладить, пропускать сквозь пальцы ее волосы, касаться губами влажной кожи и чутко прислушиваться, как рваное после секса дыхание становится расслабленным сонным посапыванием. Да, именно этого я сейчас хочу, от этого меня рвет и вяжет в узлы одновременно. Но похоть, вожделение — это проходящие вещи, уж я-то как никто это прекрасно знаю. И то, что я продолжаю так упорно желать Василису — это все моя гадская упертая натура, с которой борюсь изо дня в день. Как бы противно и пошло не звучало — не «наелся» я ею. Лишь попробовал. И забыть теперь не могу, все катаю вкус на языке. Да и чувство вины сидит в черепе, как гвоздь. Сколько раз уже передумано, пережевано, перефантазировано, как мог бы, да не сделал, что сказать нужно было…