– Мадам Гортензия, – заявила она, – с вашего позволения, я ухожу.

В изумлении молодая женщина выронила ножницы и быстро наклонилась за ними, что дало ей секунду на размышление.

– Куда же вы направляетесь, Годивелла?

– Вернусь в Лозарг. Не сердитесь на меня, мадам. Мне было очень хорошо у вас… только ведь здесь я не дома… Я чувствую себя не в своей тарелке. Право, я думаю, что мне нет здесь места…

– Вам нет здесь места? Рядом со мной, а главное, рядом с Этьеном? Мне казалось, что вы не желали ничего более, чем жить подле него?

– Мне и самой так казалось, но, по правде сказать, я и не нужна ему вовсе. Им всегда занималась Жанетта, лучше, чем кто-либо. Да это и понятно, ведь она его кормилица…

– А вам не пришло в голову, что мне будет тяжело расстаться с вами? Я стольким вам обязана, Годивелла! Что стало бы со мной после трагической смерти моих родителей, когда я приехала в Лозарг? Вы дороги мне, и я уверена, что Этьен вас любит.

– Я буду иногда навещать вас. Мы ведь не насовсем расстаемся. Лозарг не так уж далеко отсюда. Потом, видите ли, мадам Гортензия, мне кажется, что я нужна там. Я уже несколько дней об этом думаю, а сегодня, в день поминовения усопших, еще больше, чем всегда.

Годивелла перевела взор на синеющие дали, по морщинистой щеке скатилась слеза.

– Он там один-одинешенек под развалинами замка. Знаю, он причинил много зла, но он был мне почти как сын. И как подумаю, что он там лежит и никто не прочтет над ним молитвы, не положит ни цветочка, не преклонит колен над его прахом, мне становится так тяжело на сердце.

– Боже сохрани, да я и не думаю мешать вам сходить туда помолиться, милая Годивелла. Вот держите, – она протянула ножницы и вложила их в руку старой женщины. – Срежьте здесь все цветы, какие вам нравятся, и отнесите ему. Я попрошу Франсуа отвезти вас туда…

– Не беспокойтесь, мадам. Мой племянник Пьерроне только что приехал за мной на бричке покойного Шапиу. Но несколько цветочков я возьму, спасибо вам большое. Только… я не вернусь, по крайней мере пока.

– Ну будьте же разумны, Годивелла! Сейчас уже почти зима. Вы же не можете жить в развалинах! В вашем возрасте это будет равносильно самоубийству.

– Беда невелика. Но у меня пока крепкое здоровье, да и нет причин для беспокойства, ведь я буду жить на ферме. Говорят, она не слишком пострадала от взрыва, чего мне еще? Если это не так, я смогу поселиться в деревне у моей сестры Сиголены, которая только рада будет. В любом случае я буду рядом с ним. Ведь у этого окаянного нет убежища, нежели эти руины. В округе говорят, что Лозарг теперь как заколдованный, будто там видели огоньки, тени какие-то, – добавила Годивелла, поспешно перекрестившись.

– Это не новость. В Лозарге всегда было нечисто, и вам это прекрасно известно, – оборвала ее Гортензия с внезапным гневом.

– Вы что, забыли, что я и сама видела там… Не говорите об этом, мадам Гортензия, – простонала Годивелла, опять осенив себя крестом. – Ваша бедная тетка сегодня почивает в мире, и уж если есть там заблудшая душа, боюсь, это сам господин Фульк…

– Ну и что теперь? Если маркиз проклят богом, он ведь всегда сам этого добивался!

– Может, оно и так, но милосердие божье безгранично, разве нет?

– Но в него надо верить и всегда просить о нем господа, а маркиз постоянно избегал этого. Ах, Годивелла, – добавила молодая женщина внезапно упавшим голосом, – неужели и вправду вам так необходимо покинуть нас с Этьеном?

– Вы же знаете, что я вовсе не нужна вам. А вот если я окончательно брошу его, мне будет казаться, что я предала смысл моей жизни. Я хочу умереть подле него как старый верный пес, который не может пережить хозяина и умирает на его могиле. Поймите меня, хотя вы молоды и вам это будет не просто.

Гортензия поняла одно: Годивеллу уже ничто не удержит, и она отпустила старую няньку. Та удалилась с охапкой белых цветов и порыжевших листьев. Лицо ее светилось, как если бы она шла в бой за свою веру.

– Не беспокойтесь, мадам Гортензия, я позабочусь о ней, – ободряюще крикнул ей Пьерроне. – Я уже совсем взрослый!

У него начали пробиваться усы, и он верил, что вырос. И если Гортензия нашла в себе силы улыбнуться в столь трудную минуту, то только благодаря этому мальчику. Стоя посреди дороги, она смотрела вслед бричке, пока та не исчезла за поворотом. Повернувшись, она пошла домой, унося с собой неприятное ощущение, что призрак маркиза смеется у нее за спиной. Это была первая победа, которую ему удалось одержать после смерти, и Гортензия мысленно взмолилась, чтобы она была последней.

Она с грустью обнаружила, что, несмотря на свои преступления, а быть может, и благодаря им, старый разбойник сохранил свое влияние, которое несомненно окружит вскоре его имя неким фантастическим ореолом, над которым будут не властны даже его жертвы. Отъезд Годивеллы оставил ощущение холода и пустоты, которые Гортензия старалась поскорее забыть и заполнить любовью к Жану. Но, как нарочно, отлучки Жана стали все более частыми и продолжительными, и все чаще появлялся у него этот отсутствующий взгляд, свидетельствующий о том, что его мысли далеко отсюда.

Но любовь их ничуть не остыла. Гортензия знала, что Жан по-прежнему любит ее, и ни на мгновение не сомневалась в этом, ибо их ночи не утратили пылкой страсти первого объятия. Их тела, как голоса прекрасно настроенных инструментов, неустанно сливались в чудесной симфонии, старой, как мир, и вечно новой. Но неотвратимо наступал день и вырывал Жана из объятий молодой женщины, чтобы швырнуть в водоворот суровой жизни, где ей не было места, жизни, которую он ни на что бы не променял. Гортензии очень редко выпадали счастливые минуты, когда после обеда вдвоем Жан закуривал трубку, откинувшись на шелковые подушки кресла и положив ноги на каминный приступок.

– Я не хочу жить за твой счет, тем более что даже своего имени не могу тебе предложить взамен, – говорил он ей.

И он шел помогать своему другу Франсуа Деве в его работе на ферме, отрабатывая таким образом свой хлеб. Так продолжалось изо дня в день, пока тяга к странствиям не заставляла его сняться с места и отправиться в очередной раз в компании верного Светлячка в сторону синевших вдали горных вершин… или в Лозарг.

Это звучное имя вырвало Гортензию из дремы, в которую она незаметно погрузилась. Зябко поеживаясь, она встала с кресла. Огонь в камине давно погас, она поспешно забросала багровые головни пеплом, чтобы утром прислуга легко могла опять разжечь пламя. Потом, взяв на руки Пушинку, которая от удовольствия замурлыкала, свернувшись клубочком, она задула свечи в гостиной, взяла с сундука в прихожей подсвечник, поднялась в свою спальню и поскорей улеглась в постель, нагретую грелкой, предусмотрительно оставленной Клеманс. Гортензия не удержалась от грустного вздоха: когда Клеманс клала в постель грелку, она была почти уверена, что Жан этой ночью не появится, и предчувствие это никогда ее не обманывало.

Гортензии больше не хотелось ни о чем думать, она мечтала поскорее заснуть, ведь во сне она вновь могла встретиться с Жаном. Едва положив голову на подушку, она погрузилась в глубокий сон. Пушинка, прижавшись к ее боку, замурлыкала еще громче. Вот уж кому повезло, что Жана нет, ведь в его отсутствие она могла блаженствовать в хозяйской постели, а не убираться на свою большую синюю подушку.

Вдовствующая графиня де Сент-Круа собиралась возвращаться в Сен-Флу наутро. На завтрак она явилась в шляпе – странном сооружении из бархата, перьев и фиолетового цвета виноградин – и заняла место за столом против Гортензии. Завтрак был подан достаточно плотный, чтобы смягчить усталость долгого пути в добрые пять лье по дороге, покрытой месивом из снега и грязи. Конечно же, подан был и знаменитый кофе, приготовленный Клеманс, вместе с горной ветчиной, свежим сливочным маслом, вареньем из чернослива и восхитительным «Каде-Матье»,[1] еще теплым, испеченным Клеманс рано утром по личному рецепту Годивеллы, от которого исходил аромат ванили и свежего крема.

Старая дама отведала всего, что было на столе, и не стала возражать, когда Гортензия велела Клеманс завернуть остаток пирога и пару баночек варенья и мармелада из айвы, чтобы гостья подольше сохранила приятные воспоминания о Комбере.

– Милое дитя! Ваш дом – настоящий дворец Феи Тартинки, его и так будет трудно забыть.

– Тогда отчего вы не бываете здесь чаще? Почему бы вам не погостить у нас? Ваш визит был столь кратким, не понимаю, что вас так торопит с возвращением.

– Архиерей рассчитывает на мою помощь в подготовке к Рождеству. Он считает, что никто лучше меня не сумеет украсить ясли и позаботиться об изяществе одеяний их обитателей. Если доверить это дело сельскому старосте, Пресвятая Дева будет похожа на крестьянку с дальнего плоскогорья, а святой Иосиф – на бандита с большой дороги.

– А разве Пресвятая Дева не была чуточку крестьянкой? – улыбнувшись, спросила Гортензия.

– Возможно, только я не желаю этого знать. Во всяком случае, это просто недопустимо в церкви. Так что пора мне убираться восвояси. К тому же с моей стороны просто бессердечно задерживаться у вас. Боюсь, как бы мое присутствие не помешало… другим визитам. Было бы невежливо так отплатить вам за ваше чудесное гостеприимство. У любви свои права, и у меня не хватит духу нарушать их.

– Понимаю. Знаю также, что в этих обстоятельствах вы на моей стороне. Я очень ценю это, потому что, поверьте, иногда я и сама не знаю, как себя вести.

– Мой возраст дает мне право давать вам любые советы, дорогая моя Гортензия, но я лучше воздержусь. Я только задам вам один, последний вопрос… если позволите.

– Прошу вас.

– Любовь предполагает определенный риск, вам это известно. Что вы будете делать в случае беременности?

Гортензия поняла, насколько важен этот вопрос, ведь именно ради него и проделала старая графиня это путешествие из Сен-Флу. Вопрос и вправду был серьезным, даже если до сих пор она никогда об этом не спрашивала. Вместо нее об этом думал Жан, и его поведение – результат его раздумий.