Повисло тяжелое молчание. Оно стало бы невыносимым, если бы Дюшан не решился нарушить его.

– Говорят, он сейчас болен?

– Да. Простудился после прогулки и все еще кашляет. Боюсь, что он не самого крепкого здоровья. Да принц о нем и не думает. И напрасно. Он либо изнуряет себя верховой ездой, либо проводит ночи напролет за рабочим столом при свечах. И никто не может ему помешать…

– Разве мать о нем не заботится?

На минуту лицо Мармона превратилось в маску гнева и презрения.

– Его мать живет в Парме и предпочитает заниматься ублюдками, произведенными на свет от Нейпперга. После его смерти она все реже бывает в Вене. Тому уже два года. Король Рима заслужил другую мать.

– Он все еще был бы им, если бы некоторые из вас, маршалов, не бросили императора, – сказала Фелисия. – И если теперь он всего лишь герцог Рейхштадтский, чья это вина?

– Не обвиняйте нас, сударыня! Это судьба. А теперь позвольте мне откланяться. Я вижу, что мешаю вам…

Вдруг стало видно, что это старый, уставший человек, и Фелисии стало его жалко. Она улыбнулась ему:

– Вы мне не помешали… Простите меня за мои слова. Я бы хотела снова вас увидеть…

– Я не осмеливался просить вас об этом.

– Я живу вместе с подругой в левом крыле дворца Пальм на Шенкенштрассе. Приходите навестить нас. У нас обеих будет к вам много вопросов.

– Чего вы, собственно, от него хотите? – спросил Дюшан, когда герцог Рагузский вышел.

– Если честно, то я и сама пока не знаю. Но я подумала, что лучше стать друзьями с человеком, который видит принца два раза в неделю. Мне показалось, что вы со мной согласны.

– Это так, и все-таки будьте осторожны. Я не думаю, что он может предать, поражение при Эссоне он тяжело переживает. Но удача Мармона осталась с Бонапартом. С тех пор он все время терпит неудачи. Вспомните защиту Тюильри в прошлом году! Но если взяться за дело с умом…

Гортензия открыто возмутилась, когда Фелисия рассказала ей, что произошло утром.

– Принять здесь этого человека? Того, кто предал моего крестного? Того, кто приказал стрелять из пушек в народ по приказу Карла Десятого в июле прошлого года?

– Нет, того, кого принимает герцог Рейхштадтский в своих личных апартаментах. Не следует быть большей роялисткой, чем сам король. Если мы будем открыто проявлять свои пристрастия, то можно собирать вещи прямо сейчас. Мне кажется, я и так уж слишком разошлась утром.

– Вы правы. Что же до врагов императора, то нам принесли утром записку от герцогини де Саган, нашей соседки. Она примет нас…

– Неужели? Долго же она думала! – И Фелисия направилась к себе в комнату, чтобы переодеться.

Действительно, поселившись во дворце Пальм, подруги отправили герцогине свои визитные карточки, как этого требовали правила приличия и добрососедства. Они думали, что быстро получат ответ, но, несмотря на явное присутствие герцогини, до сих пор не было никаких вестей. Это уже граничило с оскорблением, но в их нынешнем положении лучше было принять приглашение.

Итак, в три часа Фелисия в светло-сером атласном платье с коричневым сутажом и коричневой шляпке с серой отделкой и Гортензия в туалете табачного цвета с отделкой из шелковых листьев осенних оттенков назвали свои имена величественному мажордому, охранявшему вход в гостиную.

– Госпожа княгиня Орсини, госпожа графиня де Лозарг…

Имена прокатились по длинной анфиладе комнат, подхваченные двумя лакеями, и достигли будуара, двери которого немедленно открылись.

Когда-то декорированные Моро, любимым декоратором покойной императрицы Марии-Людовики, третьей жены Франца II, гостиные герцогини де Саган не были выдержаны в каком-либо одном стиле. Моро создал один стиль, перемешав все существующие, что производило несколько ошеломляющее впечатление. Века были смешаны, парча соседствовала с многоцветной вышивкой, красным и черным лаком, позолоченным деревом. Если бы не благородные пропорции комнат, создалось бы впечатление антикварной лавки. Но, войдя в последний салон, подруги поняли, насколько эта обстановка гармонирует с личностью и еще сохранившейся красотой хозяйки дома и двух окружающих ее женщин. Между ними было некоторое сходство: те же белокурые волосы, чуть тронутые сединой, тот же лилейный цвет лица, сохраняемый благодаря тщательному уходу и притираниям, те же большие глаза редкого фиолетового оттенка, который трудно было не оценить.

Очутившись лицом к лицу с теми, кого во времена Конгресса называли Тремя Грациями Курляндии – Вильгельминой де Саган, Паулиной де Гогенцоллерн и Жанной д'Ачеренца, Гортензия и Фелисия испытали странное чувство: им показалось, что у них троится в глазах. Но это ощущение быстро прошло, настолько отличались личности этих дам и настолько герцогиня де Саган подавляла остальных.

В свои пятьдесят лет старшая из сестер обладала таким блеском и царственностью, что двум другим оставалась только роль статисток. Она была замужем трижды: за французом, принцем Людовиком Роан-Геменейским, за русским, князем Василием Трубецким, и за немцем, графом фон Шуленбургом. Но эти мужчины, от которых она не имела детей (ее единственная дочь была рождена от любовника-шведа, графа Армфельда), как тени прошли по ее жизни, играя лишь роль декораций и не оставив следа на личности Вильгельмины, как волна не оставляет следов на песке. У нее было много любовников, среди них царь Александр I и Талейран. Некоторые из них ничего не значили для нее, другие сохранили к ней глубокую привязанность. Среди последних были Армфельд, герцог Виндишгоцкий, которого она очень любила, и канцлер Австрии, Клемент де Меттерних, которого она заставила много страдать, но он так и не смог излечиться от этой любви.

Ни для кого не было секретом, что довольно часто канцлер Франца II переступал порог дворца Пальм, чтобы предаться вместе с Вильгельминой нежным воспоминаниям о былой любви.

Сознавая, что они предстали перед царствующей особой, Гортензия и Фелисия присели в глубоком реверансе, очаровавшем, казалось, хозяйку дома.

– Приблизьтесь, сударыни! – сказала она по-французски с сильным славянским акцентом. – Всегда приятно принимать иностранок высокого ранга, тем более соседок. Вы мне простите, надеюсь, что я так медлила с приглашением, но меня очень занимали дела Сагана. Вы, конечно, знакомы с моими сестрами? Нет? Это Паулина…

И на вновь пришедших обрушился поток слов, представлений, приветствий, замечаний о погоде и комплиментов их туалетам.

– Вы, кажется, итальянка, княгиня? В Риме так хорошо одеваются?

– Нет, Ваше Высочество, в Париже, – ответила Фелисия. – Я действительно итальянка, а моя подруга Гортензия – француженка, как Вашему Высочеству должно быть известно…

Вильгельмина широко улыбнулась и энергично стала обмахиваться кружевным веером с перламутровой отделкой, как будто стало невыносимо жарко.

– Конечно, конечно! Ах, Париж! Только там и можно хорошо одеться. Моя самая младшая сестра, герцогиня де Дино, элегантнейшая женщина в мире, знайте это.

– Мне это известно, как никому другому, – сказала с улыбкой Гортензия, – так как я лично знакома с госпожой герцогиней и имела удовольствие гостить в ее доме несколько дней.

– На улице Сен-Флорантен? Вы знаете Душку?

– Да, сударыня. Княгиня Орсини тоже с ней знакома. Это она меня представила. К сожалению, я не могу передать Вашему Высочеству привет от ее сестры. Я не видела госпожу де Дино со времени ее отъезда в Англию.

– Это тем более жаль, – вступила в разговор Жанна д'Ачеренца, – что мы давно не имеем от нее известий. Очевидно, Душке больше нравится быть секретарем у Талейрана, чем писать своим сестрам.

– Я знаю, что он чарует ее своим умом и дипломатическим гением, – добавила третья сестра, Паулина. – Я только надеюсь, что она больше не его любовница. Старик с подагрой! И так уже неприятно, что она ею стала…

Это было сказано довольно неприязненным тоном, и Гортензия решила про себя, что эта дама вряд ли будет ей симпатична, но тут вмешалась Вильгельмина:

– Не говорите о том, чего вы не знаете, Паулина! Этот старик c подагрой куда очаровательнее молодых и блестящих офицеров. Оставим это. Раз вы друзья Душки, вы будете и нашими друзьями. Жанна, будьте добры, позвоните, чтобы нам принесли кофе. В этих огромных дворцах всегда так дует, я почти оледенела. Нам всем нужно что-нибудь горячее.

Фелисия сдержала улыбку. Ничего удивительного в том, что герцогиня замерзла: ее воздушное платье было из легкого шелка и кружев. Вильгельмина де Саган носила муслин и в середине зимы, так как считала, что ей больше всего к лицу легкие платья и пышные меха; меха надевались только при выходе на улицу. Это не мешало ей интересоваться тем, что носят другие женщины, поэтому, пока не принесли кофе по-венски со взбитыми сливками и пирожные, очевидно, любимое блюдо этих дам, она забросала путешественниц градом вопросов о последних тенденциях в моде. Те отвечали как могли лучше и даже предложили герцогине показать ей их последние приобретения, если она только соблаговолит посетить левое крыло этого величественного дворца. Предложение было с энтузиазмом принято.

– Впрочем, венские дамы не могут жаловаться, – сказала Фелисия. – Мы были у некоей Пальмиры, она творит чудеса…

– Она, без сомнения, хорошая модистка, – отрезала герцогиня, – но мне кажется, что она отстает от моды. Это неприятно.

В это время Паулина Гогенцоллерн подошла к окну и, отодвинув штору, воскликнула:

– Смотрите-ка, кажется, юный Наполеон выздоровел. Вон он выходит из дворца…

Сердце Гортензии дрогнуло, не в силах сдержаться, она вскочила.

– Простите меня, Ваше Высочество, – извинилась она, краснея, – я никогда не видела принца, и мне бы хотелось…

– Посмотреть, на что это похоже? Это естественно, да и стоит того. Пойдемте, я заодно покажу вам тот самый балкон, с которого мы наблюдали триумфальный въезд царя Александра. Мои меха!

Словно по волшебству, Вильгельмину окутало облако из песца, превратив ее в шар, а лакеи уже открывали одну из высоких дверей.