— Я подожду лучшего мужчины, — заявила она Робби.

— Всегда побеждает более красивая, — язвительно парировала Робби.

Поражение было болезненным. "Позитивное мышление" не помогало избавиться от горечи потери.

"В мире нет справедливости", — решила Дэнни.

— Только не это, — мягко наставляла ее мать. — Никто не любит хнычущих проигравших. Не все становятся боссами, Дэнни, должна быть и прислуга.

Но разве от этих слов ей стало тогда легче?

Несколько месяцев спустя она одержала очередную победу, когда в городском ежегоднике ее имя было напечатано рядом с определением: "Ее ждет блестящая карьера". "Придурковатая Митчел" должна была чувствовать себя поверженной. А Дэниель Флетчер поступила в престижный колледж.

— Не все хотят быть прислугой, — сказала она матери. — Некоторые хотят быть боссами, я полагаю.

Дэнни любила родителей, сестер, младшего брата Кевина. Любила большой уютный родительский дом и седло барашка, которое подавали на обед по воскресеньям.

— Хапперстаун всегда… всегда останется в моем сердце, — со страстью в голосе произнесла Дэнни, когда ей вручали диплом в зале городской мэрии.

Патетика была вполне оправданна торжественностью момента. Она же не чаяла уехать из городка — попасть в большой мир и стать Кем-то значительным, "уважаемой персоной", которая едет куда хочет и знает всех, а все знают ее. И она, конечно, выйдет замуж за Поля Ньюмена или Стива Макквина, можно сразу за обоих. И тогда… "К черту Хапперстаун!" — прошептала она.

3

Дэнни влюблялась дважды за годы учебы в колледже Бэрнард: сначала — в Нью-Йорк, а затем в Тэда Слоуна. В обоих случаях это была любовь с первого взгляда — и навсегда.


"Столица мира", — записала Дэнни в своем дневнике, хотя ее Нью-Йорк был только частью, осколком целого. С севера он был ограничен общежитиями Колумбийского университета и Гринвич-Виллиджем — с юга: всего несколько квадратных миль, заполненных магазинами, театрами, концертными залами, кафетериями, книжными лавками, ресторанчиками и джазовыми клубами. Сердцем "ее" города был Центральный парк.

Эти несколько чудных кварталов, верила Дэнни, — самое привлекательное место не только во всей Америке, но и на всем земном шаре. Лучшее из лучших. Выдержанное, как старое вино, сохранившее прекрасный букет и теперь поданное для ее наслаждения.

А ведь есть другой Нью-Йорк — с чудовищами гетто, где проживают нищие и цветные. Как же он отличается от тех знаменитых "стрит" и "авеню", как Флэтбуш, Шипсхед-бэй и Хантерс-пойнт! Такое соединение в одно целое не укладывалось в ее сознании. Эти районы напоминали о прозябании в Хапперстауне. И сами жители подобных городских клоак казались гражданами второго сорта.

Дэнни вышагивала по Манхэттену с искренним любопытством провинциалки, восхищаясь теми развлечениями, которые предлагал ей Нью-Йорк, радуясь, что именно здесь ей предстоит жить, работать, выйти замуж, добиться преуспеяния благодаря этому магическому прямоугольнику. Здесь она собиралась набраться мудрости, искушенности в житейских делах, городского лоска. Она хотела, чтобы люди, когда она умрет, сказали у ее могилы: "Здесь лежит истинная горожанка".

По дороге в колледж Дэнни неожиданно останавливалась посреди улицы, вглядываясь в толпу, в небо над городом, заполняя легкие жаркими испарениями нью-йоркских мостовых. Город источал смесь ароматов, пряностей и автомобильных выхлопов.

А еще он был молод, внушал надежды и чувство свободы.


"Никогда не верь никому за тридцать — или будешь плакать". Но здесь и не было никого старше тридцати! Мир был моложе в те буйные годы конца шестидесятых. Такого не было ни раньше, ни позже.

В конце того десятилетия потребовалось изобрести особый словарь, чтобы выразить новый стиль жизни, а старые слова приобретали совсем другое значение.

Хиппи, яппи, дети цветов, новоявленные иисусы толпой ворвались в мир, пугая и шокируя старших любовью напоказ, сексуальной групповухой, наркотическими трансами, хэппенингами, неистовыми пьяными загулами, лежанием где попало и беспрецедентной раскованностью.

— Я знаю, — сказал Ральф Флетчер перед отъездом Дэнни в колледж, именно так — не я "надеюсь", а "я знаю", — у тебя достаточно здравого смысла, чтобы не связываться с этими… э-э… этими бородачами.

Передачи вечерних теленовостей внушили ему антипатию ко всем кудлатым, патлатым и небритым. Даже собственные усы его стали смущать.

Тирада отца вызвала у Дэнни вздох сожаления. Она обожала отца, но чувствовала, что он принадлежит к эпохе динозавров. Советы Мэри Флетчер были иного свойства.

Дэнни отправилась с матерью сделать покупки в Принстоне. Ее экипировали полным комплектом "приличной одежды": юбками от Джона Мейерса, свитерками с лэйблом "Фэйр-айл", шестью парами кожаных туфель и солидным запасом белого хлопчатобумажного нижнего белья (материал больше годился для обтягивания матрацев). Теперь каждый нью-йоркский коп мог с первого взгляда распознать ее благонадежность, даже без изучения качества исподнего.

Белый цвет был "приличным", белое соответствовало хорошей репутации. Хлопчатобумажное белье считалось в Хапперстауне лучшим. Сама мысль, что дочь в один день может отказаться от привычных атрибутов женского белья — лифчиков, панталон, чулок и комбинации, — была настолько чудовищной, что даже не обсуждалась.

С точки зрения миссис Флетчер, девушки без лифчика могли принадлежать только к одной профессии. Для нее девственность (и все проявления невинности) была вопросом исключительной важности. Тут никаких отступлений от правил быть не могло.

— В приличном обществе не уважают девушек, которые сами себя не уважают. Ты поняла меня, Дэнни?

Дэнни слушала ее, но не слышала.

Через несколько недель после ее приезда в колледж Дэнни сменила свитера и юбки на маечки и голубые джинсы. Соски совершенно неприлично выпирали, с точки зрения бабушек, а аккуратная прическа превратилась в свалявшуюся копну.

На следующий год она отказалась от традиционных взглядов на девственность, что случилось одновременно с потерей невинности. Виновником был студент-скрипач из колледжа Уилларда. Теперь и с сексом все стало "о'кей". Ничего великого не случилось, но было хорошо. Когда это свершилось, она испытала скорее удовлетворение, чем вину.

"О Боже, — подумала она тогда, — видели бы меня сейчас родители!"

Уже за первый год ее учебы в колледже произошло много таких "превращений". Теперь она спокойно валялась на травке в парке у площади Вашингтона, распевая модные шлягеры; тусовалась в грязи в буйной толпе Вудстока; участвовала в студенческих демонстрациях против войны во Вьетнаме; читала сомнительные статейки в бульварных журналах. Дэнни научилась ругаться, курить самокрутки и "балдеть".

Но все это она делала с определенной умеренностью.

Ральф Флетчер опасался, что она "станет хиппи или того похуже". Хотя Дэнни с удовлетворением и воскликнула в сердцах: "Видели бы они меня!" — она осталась верна семейным взглядам. По современным стандартам Дэнни была вполне разумной и амбициозной молодой женщиной, попавшей в среду бунтующей анархии, но предпочитающей видеть историческую перспективу. Короче говоря, она не стала такой же радикальной бунтаркой, как многие другие.

Достаточно ей было сказать: "Давайте с умом во всем разберемся" — на митинге "За сексуальную революцию", как ее едва не раздавили и не затоптали ногами. Больше Дэнни на подобные сходки не являлась.

Другое дело — участвовать в демонстрации с антивоенным плакатом, когда можно было получить полицейской дубинкой по голове!

Итак, Дэниель Флетчер не носила бюстгальтер, не подкладывала бомб, не трахалась со всеми без разбору, не забывала о своих планах покорения мира…

Чего нельзя было сказать о Кейси Карлсон.


— Воспринимайте нас такими, какие мы есть, — Дэнни защищала свою соседку по комнате в студенческом общежитии. — Не забывайте, мы даже спим в одной койке, Кейси и я. Мы — лучшие подруги и такими останемся.

Однако публичное выражение взаимной привязанности лишь маскировало глубоко сидящие различия.

Дэнни восхищалась Кэтрин Кортни Карлсон, которая предпочитала, чтобы ее называли просто Кейси. Она одновременно завидовала Кейси, жалела ее и возмущалась. Делить комнату с самым сексапильным существом в колледже Бэрнарда было сильным испытанием для тщеславной Дэнни. Как она могла не почувствовать себя "второсортной штучкой", спутником на орбите девчонки, у которой было все?

Что касается женских достоинств, Кейси могла удовлетворить самые взыскательные вкусы. Пышные светлые волосы, классические черты лица, привлекательная стройная фигурка, которую не портили океаны пива и горы жирной пищи. Это было уж слишком. Да к тому же Кейси могла позволить себе бездумно тратить деньги и иметь шикарные вещи (ее мать была известной моделью, что позволило ей часто и с выгодой выходить замуж) — все это снова убеждало Дэнни, как несправедливо устроен этот мир.

Кейси была ужасно избалованна. У нее была своя красная спортивная машина, которая возникла по первому требованию, как и все, чем она владела.

"Возьми мои серьги!" — настаивала Кейси, когда Дэнни принаряжалась на вечеринку.

Или: "Эта вещичка от Диора смотрится на тебе лучше, чем на мне (чистая ложь!). Сделай мне одолжение, надень ее".

Шмотки у нее были великолепные, от лучших модельеров, из самых шикарных магазинов. Слюнки начинали течь от одного взгляда на марку изготовителя.

К тому же она была совсем не дура. "Бабки, красота и мозги", — сказал о ней один парень. Как можно было этому не завидовать?

Конечно, Дэнни не могла поверить в искренность их дружбы. Где же тут равенство? Что могла простая смертная Дэнни предложить взамен?