По какой-то необъяснимой причине Китти на всю жизнь запомнила этот день и, состарившись, всегда вспоминала именно этот сочельник, поскольку в нем, похоже, сосредоточились все невзгоды, все счастье и гордость, которые составляли ее жизнь.

Она не ждала ни от кого подарков на Рождество и, как обычно, ничего не могла подарить детям, тем не менее в доме царила восторженная, праздничная атмосфера.

В школе дети разучили рождественские гимны и, занимаясь генеральной уборкой засыпанных сажей и дурно пахнущих комнат, запели «Тихая ночь» и «Здравствуй, Санта-Клаус». Детишки постарше переделывали безобидные стишки, так что у них получилось нечто вроде «…когда пастухи стирают носки по ночам», и Китти неодобрительно зацокала языком, заявив, что это — святотатство, одновременно с трудом сдерживая улыбку.

И тут во входную дверь постучали. Сердце у Китти замерло, а потом гулко заухало в груди, потому что, как правило, это означало очередные неприятности. Она вдруг решила, что лошадка, которая тянула повозку с молочными бутылками, понесла и Кевин разбился насмерть. Но оказалось, что им нанесла визит леди из благотворительного общества. Ее направили к О’Брайенам сестры из монастыря. Леди принесла с собой подарки, рождественский пудинг, кекс с сахарной глазурью, немножко сухого печенья и банку тушенки.

— И сколько же у вас детей? — жизнерадостно осведомилась гостья, в своих очках с толстыми стеклами очень похожая на добродушную сову.

— Девять, — с гордостью ответила Китти. — Мой старший, Кевин, сейчас на работе. И еще один на подходе.

— Подумать только! Какая замечательная, большая и счастливая семья, — заявила «благотворительная» леди и принялась раздавать детям безделушки — целлулоидных кукол для Лиззи и Джоан, йо-йо и резиновые мячики — для мальчиков и погремушку для Нелли, которая, правда, была еще слишком маленькой, но тем не менее пришла в полный восторг.

Этот день можно было бы назвать счастливым, но только до тех пор, пока домой не вернулся Том. Взбесившись, он заявил, что не нуждается в подачках, и швырнул кукол в огонь, где они с шипением вспыхнули языками синего пламени и сгорели без остатка. Он, наверное, сжег бы и остальные игрушки, если бы мальчишки не улизнули с ними, но Том все-таки успел растоптать погремушку.

При виде столь бессмысленного уничтожения Джоан и Нелли подняли такой рев, что Том посчитал необходимым сорвать зло на том, кто первым подвернется ему под руку, и таким человеком, к несчастью, оказалась его жена. Он с такой силой ударил Китти по лицу раскрытой ладонью, что ее голова с глухим стуком врезалась в стену кухни. Том уже занес руку, чтобы нанести следующий удар, но вдруг замер в изумлении. Кто-то набросился на него сзади. Удары были слабыми, они не причиняли ему совершенно никакого вреда, но это неожиданное нападение спасло Китти от дальнейших побоев. Том развернулся, готовый нанести ответный удар и отправить ребенка, осмелившегося поднять на него руку, на тот свет.

— Оставь ее в покое! Не смей трогать нашу маму!

Перед ним, сжав крошечные кулачки, стояла Лиззи. Ее золотисто-карие глаза пылали гневом. Толстая коса свесилась на грудь и начала расплетаться, поэтому каштановые кудри торчали в разные стороны, как нитки из дикого шелкопряда.

Том взмахнул рукой, и девочка навзничь упала на пол. Разумеется, Лиззи не могла оказать ему сопротивление и походила на беззащитный цветок со сломанным стебельком. Впрочем, ее отец не столько разозлился, сколько опешил, потому что никто из мальчишек никогда не пытался защитить свою мать. Это не было проявлением трусости — просто они знали, что она расстроится еще сильнее, если он изобьет и их.

А вот Лиззи была вне себя от ярости — причем ярости неподдельной, какой никогда не испытывал Том…

— Я тебя ненавижу, — произнесла девочка спокойным, невыразительным голосом. Ее как громом пораженная семья никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. — Я тебя ненавижу и жалею, что ты не сдох в тот вечер, когда бомбой выбило дверь. Я жалею, что тебя не было дома, когда из труб вылетела сажа, и ты не задохнулся. Я хочу, чтобы ты умер!

В кухне воцарилась мертвая тишина. Китти казалось, что еще немного, и она лишится чувств. Сейчас Том наверняка убьет их всех.

В мозгах Тома что-то щелкнуло. Он попытался сообразить, какое имя носит эта дикая кошка в обличии маленькой девочки. Потом он вспомнил. Ее зовут Лиззи, она — старшая из девочек. И самая смуглая. Ему всегда было трудно вспоминать имена своих детей, а иногда он даже не помнил, сколько их у него вообще. Но сейчас Том был уверен, что это именно Лиззи и что ей исполнилось восемь или девять лет.

Господи Иисусе! А ведь она красавица. И как он не замечал этого раньше? А какое самообладание! Она продолжала приближаться к нему, медленно и бесстрашно, грозя ему ножом.

Остальные члены семьи замерли, словно статуи в парке.

Неожиданно Том ощутил нарастающее возбуждение и шевеление в паху. Но на сей раз оно сопровождалось каким-то новым, ранее незнакомым ему чувством. Желание смешалось с восхищением. Пульсирующая потребность обрела чувственный, щекочущий оттенок.

Но это ведь его дочь!

К вящему изумлению всей семьи, не проронив ни слова, Том развернулся и вышел из дома, забыв даже с грохотом захлопнуть за собой дверь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

К тому времени как Лиззи исполнилось двенадцать, выкидыши стали случаться у ее матери все чаще. Ребенок, который должен был появиться на свет в первое Рождество войны, родился мертвым, и до наступления 1942 года Китти потеряла еще двух малышей, после чего вдруг родила близнецов — Шона и Дугала. На следующий год ей пришлось даже лечь в больницу, чтобы врачи удалили из ее утробы мертвого младенца.

Во время операции хирург пришел в ужас от увиденного. Матка пациентки была растянута, как концертина. Бесчисленные повторные разрывы срослись болезненно и грубо, безо всякой медицинской помощи.

Когда Китти пришла в себя после наркоза, у ее постели уже стоял врач. Он строгим тоном потребовал сообщить ему в подробностях историю ее деторождения. Врач с ужасом узнал, что у Китти имеется одиннадцать выживших детей и что ровно столько же умерло во время родов или вследствие выкидышей.

— Вы больше не можете иметь детей, — жестко заявил ей доктор. Лежавшая перед ним на кровати женщина выглядела на все шестьдесят, хотя ей было сорок лет от роду. — Это слишком опасно и для вас, и для них.

— Но мой муж… — Китти, смущенная и растерянная, умолкла на полуслове.

— Ему придется предохраняться. Или, если хотите, я стерилизую вас.

Хирург пожалел о том, что не сделал этого во время операции. Тогда она бы просто ни о чем не узнала.

— Что это значит?

— Я удалю вам яичники, и вы больше не сможете зачать, — пояснил он, думая о том, до чего же все-таки невежественны эти бедняки.

Врач с нетерпением ожидал, когда закончится стажировка и он сможет вернуться в клинику, где будет лечить пациентов своего круга.

— Но это же страшный грех! — пробормотала Китти, потрясенная до глубины души. — Сам Папа Римский запретил контроль над рождаемостью, а монсеньер Келли выступил против этого с амвона.

— Ни Папа, ни монсеньор Келли не будут вынашивать ваших детей и воспитывать их. Они также не оказывают финансовой помощи нашей больнице, которой приходится бороться с последствиями столь безответственного поведения.

Китти еще больше ужаснулась, услышав критику в адрес Папы Римского и монсеньора Келли.

Хирург сказал, что пошлет за Томом. Поскольку в трезвом виде супруг Китти изрядно опасался врачей, медсестер, полицейских и священников, то, получив письмо с требованием немедленно прибыть в больницу, покорно повиновался.

— Ваша жена может запросто умереть, если вы сделаете ей еще одного ребенка, — без обиняков заявил врач небритому мужчине, который, сгорбившись, сидел напротив него по другую сторону стола. Том пришел на обед домой, чтобы не тратить лишние деньги, и потому не счел нужным переодеться. — А если она умрет, вас обвинят в убийстве. Вы понимаете, о чем я говорю?

Том смиренно кивнул в ответ.

— В убийстве! — с нажимом повторил хирург, наслаждаясь звучанием этого слова. — Из-за этого убийства вас не арестуют и не предадут суду, но тем не менее в вашей религии оно считается смертным грехом.

Не зная, что ответить, Том уставился на носки своих башмаков. Похоже, этот докторишка говорил правду, поскольку носил белый халат — явный признак обширных и глубоких познаний.

— Папа Римский сочтет это смертным грехом, равно как и ваш монсеньор Келли, — уверил Тома врач, втайне поражаясь тому, какую чушь несет, но сидящий перед ним дуболом, похоже, воспринял его слова со всей серьезностью.

— Если хотите, — покровительственным тоном продолжал хирург, — я могу дать вам одну штучку, которая не позволит вашей жене вновь забеременеть.

— О нет, я не смогу ею воспользоваться, доктор! — заскулил Том. — Это же грех, пожалуй, еще более тяжкий, чем убийство.

— Ваша жена говорила мне о том же, — сухо ответствовал хирург. — Какие странные представления у вас, католиков, о грехе.

Ему казалось, что он общается с представителем другой расы. Поведение многих пациентов этой больницы, и католиков в особенности, не укладывалось у него в голове.

Том понимал, что не сможет объяснить этому докторишке в накрахмаленном белом халате, этому богоподобному созданию, разговаривавшему с ним так, словно во рту у него полно горячей каши, и наверняка совавшему свой член в дырку, чтобы не видеть, как мочится, что секс, в результате которого женщина не принимает ваше семя и не превращает его в ребенка, не считается настоящим сексом. В этом были уверены все — и он сам, и его братья, оставшиеся в графстве Корк, и друзья-католики. Вот почему шлюхи не удовлетворяли их. Все знают, что они предохраняются.