Марианна вспомнила рассказ одного ветерана о том, как кричат инвалиды, у которых продолжает «болеть» ампутированная когда-то рука. И еще она вспомнила книгу одного чилийского философа, писавшего, что начало любой физической боли коренится в душе. Марианна никогда не сомневалась в этом: столько раз причиной ее физических страданий была душевная боль. И разве сейчас, когда Марисабель обмолвилась о том, что хочет оставить их дом, не отозвались эти слова острой болью в сердце?


— Марисабель, доченька, тебя к телефону, — сказала, войдя в гостиную, Рамона.

— Здравствуй, голубка! — услышала она «приплясывающий» голос Лили. — Я хочу посоветоваться с Бето об одном деле, не знаю, сказал ли он тебе об этом…

— А я здесь при чем? — холодно ответила Марисабель.

— Я подумала, не обижаешься ли ты на то, что…

— С какой стати!

— Да, чтобы не забыть, Умберто приглашает на выставку мексиканских древностей. Может быть, ты поедешь с ним?

Появление в гостиной Бето обрадовало Марисабель. Переменив тон и кокетливо поправляя прическу, она сказала в трубку сладким голоском:

— А почему бы и нет, хорошая идея! Я принимаю приглашение. Впрочем, Умберто мог бы позвонить и сам…

— Он здесь, передаю ему трубку.

— Марисабель?

— Да, Умберто, я с удовольствием пойду с тобой на выставку. Ты заедешь за мной? Когда?

Лили шепнула Умберто на ухо:

— Скажи, завтра в одиннадцать у кабаре «Габриэла», — она подмигнула Умберто, дескать, знаю, что делаю.

— Завтра в одиннадцать? — сказал Умберто. — У кабаре «Габриэла». Согласна? Вот и хорошо!

Трубку снова взяла Лили:

— Вы договорились? Вот и славно! Поцелуй Бето!

— Ты сама можешь это сделать после того, как он даст тебе «мужской совет»! — деланно веселым голоском сказала Марисабель сразу для Лили и для Бето.


Нет, не понравилось Рамоне, слушавшей в дверях щебетание Марисабель, выражение лица Бето: растерянное и угрюмое одновременно. Так с мужчинами нельзя. Конечно, это не то, что позволяла себе по отношению к Луису Альберто ее покойная дочь Эстерсита, злая на весь мир, но ведь слово за слово, поступок за поступком…


— Снова великовозрастный сеньор пристраивается к юной сеньорите? — ухмыльнулся Бето. — Ведь знает, что юной сеньорите не нравятся великовозрастные сеньоры!

— Великовозрастные сеньоры отличаются от сосунков завидным постоянством! — парировала Марисабель.

— Постоянством занудства!

— Постоянством привязанности!

— Постоянством ишиаса!

— Постоянством воспитанности!

Тут уж Бето не преминул процитировать куплет из общеизвестной песни «Волны». Срывающимся от бешенства голосом и делая вид, что у него в руках гитара, он пронзительно завизжал на манер площадного певца-марьячи:

В море кит вздыхает кротко,

на красотку смотрит кит

и, вздыхая, говорит:

«Обними меня, красотка!» Ай-яй!..[1]

Марианна решила как-то разрядить обстановку и с мягкой укоризной в адрес Бето сказала:

— Разве симпатии возникают только между ровесниками? Где бы ты был, если бы твой отец не влюбился в меня, а я в него?

В гостиную с подносом, на котором дымились чашечки с кофе, вошла Чоле.

— Сынок, да что это с тобой? Ты уж и петь начал? — улыбнулась она Бето, но, увидев его лицо, осеклась.

— Чоле, — ответила за Бето Марисабель, — он не только петь начал, он начал давать «мужские советы» моим подругам! Почему бы нам не дать ему денег на открытие консультации?

Бето расхохотался и ринулся обнимать Марисабель, но та, холодно отстранив его, выбежала из гостиной.

Глава 11

Неделю назад, спустившись к консьержу дома, в котором он снимал квартиру, Блас Кесада предупредил его, поглаживая редкие волосы:

— Дон Венансио, ко мне приехал брат. Он поживет у меня некоторое время. Мы близнецы, вы сразу это поймете. Вот разве что растительности у него побольше! — с нарочитым комическим сокрушением воскликнул обладатель молодой загорелой лысины. — Он сейчас как раз у меня и, когда будет уходить, представится вам.

— Как это я не заметил, что к вам пришли! — профессионально встрепенулся дон Венансио.

Он обычно всячески подчеркивал свое сторожевое рвение еще и потому, что иногда оно входило в сомнительное противоречие с его пристрастием к некоторым маркам рома, особенно к той, чья реклама гласила: «Ром «Мафусаил», нынче весел, завтра — как не пил!»

Дон Венансио старательно пытался оправдывать вторую часть рекламы, а выглядел в соответствии с первой. Впрочем, исчерпав запас веселья, он тут же начинал дремать.

Жильцы в шутку так и звали его — «Мафусаил»…


Тогда, неделю назад, брат Бласа Кесады ушел через полчаса, вежливо поклонившись консьержу. Действительно, они с братом были одной осанки и очень похожи чертами лица, вот только у приезжего были усы, борода, лоснящиеся от бриолина черные волосы с аккуратным левым пробором и темные очки, и одежда была пестрее: в зеленовато-коричневую клетку костюм и яркий желтый галстук.

— Блас просил передать вам, что к нему придет сослуживица, — похожим, но чуть осипшим голосом сказал тогда консьержу брат Бласа Кесады, назвавшийся Альфонсо Кесада.

Да, это был тот самый режиссер телевидения, побывавший около храма отца Адриана, а днем позже — в доме старого фотографа дона Кристобаля…


Первое, что на сей раз сделал Альфонсо Кесада, войдя в квартиру брата, это задернул шторы и, пройдя в ванную комнату, снял лоснящийся черный парик, очки, отклеил усы и бороду, превратившись в самого что ни на есть Бласа Кесаду.

Это и был он в своем истинном обличии — хозяин модного кабаре «Габриэла», приобретенного им недавно в центре города.

Он быстро переоделся, а весь камуфляж аккуратно сложил в шкаф, повесив туда и запоминающийся клетчатый костюм.

Затем он подошел к письменному столу и, достав из него большую фотографию работы дона Кристобаля, внимательно стал разглядывать хозяев, чад и домочадцев дома Сальватьерра.

Раздался телефонный звонок.

— Да, Вивиан, — сказал он, узнав голос одной из танцовщиц своего кабаре, — это я, Блас.

— Я только что забегала, но «Мафусаил» сказал, что тебя нет, а есть только твой брат…

— Верно, у меня временно гостит брат… Я только вошел. Что ты хочешь мне сказать?

— Среди моих знакомых есть одна, которая может тебя заинтересовать…

— Объем в бедрах?

— Ты не понял! Она знакома с домом Луиса Альберто…

— Не надо сейчас об этом! — резко прервал ее Блас Кесада. — Я скоро выезжаю в кабаре. Там и поговорим… Виктория поправилась?

— Да, она сегодня танцует!.. — Вивиан помедлила. — Блас…

— Что еще?

— Блас, ты не мог бы мне ссудить…

— Ты и так мне должна.

— Блас… — голос Вивиан упал. — Блас, ты поможешь мне?

— Обо всем поговорим в кабаре! И гляди у меня! Еще раз поскользнешься на сцене, пеняй на себя!

Блас Кесада бросил трубку и вернулся к столу. Снова стал разглядывать фотографию, одновременно прочищая курительную трубку шильцем. Набил трубку, закурил.

Улыбнулся и неожиданно резко вонзил острие шильца в фотографию, проткнув ее там, где находилось сердце Луиса Альберто Сальватьерра.

Глава 12

Гибкая, сероглазая красавица с копной каштановых волос, Виктория Хауристи порою сама потешалась над своим артистическим прозвищем — Индомабле — Неукротимая.

Эта «кличка» была записана в контракте, по которому ее пригласили из Испании в Мексику, где такого рода словечки горячили мужчин, норовивших показать каждой встречной женщине свою ловкость объездчиков, да только не на такую напали. Что она, кобыла из стада мустангов?

Любой задира тут же смекал, что имеет дело с истинной басконкой.

Впрочем, она действительно была неукротима: и в своей личной независимости, и в той страсти, которой отличались ее выступления на сценах кабаре.

Прозвище переходило из контракта в контракт и осталось неизменным в последнем контракте в ресторане-кабаре «Габриэла», который после гибели его хозяина во время землетрясения перешло к новому владельцу — Бласу Кесаде.

Двадцатитрехлетняя Виктория не спешила с замужеством. То ли ироничный склад характера, то ли привитый дочерям матерью, работницей ткацкой фабрики, взгляд на любовь и честь с детства отличали ее от подруг, да и здесь, в кабаре, ее считали дикушей. Это и доставляло ей больше всего хлопот — несоответствие имиджа доступной жадным взглядам стройной танцовщицы и ее характера.

Только Вивиан, с которой у нее сложились более или менее добрые отношения, знала о ее недолгой, но глубокой влюбленности в дона Луиса Альберто Сальватьерра.

Виктория и Вивиан не раз хохотали, вспоминая, как Луис Альберто, напиваясь с горя в их заведении, то предлагал незамедлительно жениться на Виктории, то держать пари — кто быстрее выпьет бутылку шампанского, конечно, за его счет, а кто проиграет — в наказание выпить еще две!..

Однажды подругам пришлось доставить Луиса Альберто домой в состоянии неодушевленного предмета. Виктория сразу поняла, что этот прекрасный человек переживает большую семейную драму, и не позволила себе позариться на то, что принадлежало не ей, — на сердце человека, раздираемое любовью и ревностью к его жене — Марианне.

Изредка он заглядывал к ним, один или с Марианной. Между женщинами установились дружеские отношения, Марианна хлопала ей, и Виктория сердцем чувствовала, что искренне. Раза два она забегала к ним, откликаясь на приглашения Марианны, и они судачили о городских событиях, новой парфюмерии и голливудских разводах.