Потом Джой, не шелохнувшись, лежала в постели.

Вспоминая.

Размышляя.


Ее мать, разумеется, догадалась. Догадалась, как только Вай Ип принесла ребенка домой. Это было несложно: из обычных для новорожденных приплюснутых черт у Тун Ли выделялся крупный носик, и волосы имели отчетливый рыжеватый оттенок. Надо отдать ей должное, Элис никогда не говорила об этом дочери, возможно, потому, что уловила из лаконичного сообщения Джой о присутствии в их новом доме прислуги под номером один то, что ее напутственные слова вроде «все мужчины одинаковы» или «эти китайские девицы готовы подцепить кого угодно» будут плохо восприняты. Помня о рискованно непреклонном поведении Джой, она все же не волновалась из-за пересудов соседей, вопреки собственным изречениям. Что подумают люди? Пожалуй, Джой это не беспокоило.


Когда минуло три долгих дня после ужина в день Праздника луны, Джой сообщила Эдварду о своих планах. Она встретилась с ним за завтраком – аккуратно уложенные волосы, голубая блузка с коротким рукавом, белые слаксы. Наливая мужу чай, она не смотрела на него.

– Я сказала Вай Ип, что ей не надо возвращаться в Китай, – произнесла Джой размеренным, тихим голосом.

Она впервые заговорила с ним после ссоры.

Эдвард поднял глаза, не донеся до рта кусочек тоста.

– Что?

– Я поговорила с людьми. В Китае ее не признают. Ее и ребенка. Ей не удастся найти работу, а ребенка могут подвергнуть остракизму из-за… из-за его внешности. Учитывая ту ситуацию – коммунисты и все такое. И они будут жить впроголодь. – (Эдвард не пошевелился.) – Я решила: мы за нее отвечаем. Ты отвечаешь. И я не хочу, чтобы на моей совести было благополучие этого ребенка. Тебе надо позаботиться о том, чтобы в новом доме хватило места на всех. Думаю, ты с этим справишься.

Наступило долгое молчание. Эдвард поднялся из-за стола и подошел к ее стулу. Потом опустился на колени и на миг прижался лицом к ее руке, а затем поднял голову.

– Я думал… думал, ты уйдешь от меня, – дрожащим голосом произнес он.

Джой молчала. Она смотрела в окно, губы у нее дрожали. На коже она чувствовала его горячие слезы.

– О господи, Джой, я так тебя люблю! Прости, прости меня. Мне было ужасно одиноко. Я…

Джой резко повернула к нему голову и отдернула руку:

– Не хочу об этом говорить. Никогда!

Глава 15

Сабина сидела на перевернутом ящике в летнем домике, набросив на плечи изъеденную молью попону и плотно натянув на грудь рубашку, но все же дрожала от холода. Она была здесь уже с полчаса, прислушиваясь к настойчивым призывам Тома из конюшни и следя за тем, как сумерки переходят в ночь, застилающую все вокруг своей чернотой. Тихо плача в этом заброшенном убежище, парализованная изумлением и горем, она даже была не в состоянии застегнуть измятую рубашку.

Сначала Сабина не знала, куда идти, повинуясь только властному желанию скрыться от Тома, избавиться от горечи унижения. Поэтому она пошла в нижние поля, вышла, не помня себя от горя, на дорогу к деревне и в конце концов оказалась в летнем домике. Теперь Сабина пребывала в замешательстве: если она вернется в дом, ей придется объясняться с матерью. А если останется здесь, то совсем замерзнет, потому что оставила свитер на двери стойла. Одно она знала точно: ей придется уехать из Килкарриона, нельзя оставаться здесь после того, что она совершила.

Сабина вытерла нос тыльной стороной ладони и, вспоминая, как положила руку Тома себе на грудь, вновь разразилась сердитыми слезами. С каким ужасом он тогда посмотрел на нее. Что он про нее подумал? Она не лучше матери – такая же шлюха. Зачем она это сделала? Она все испортила. Но в голове вертелась другая мысль: «Неужели я такая противная? Что ему стоило поцеловать меня в ответ?»

Боясь привлечь к себе внимание, Сабина не включила свет, но на наручных часах разглядела, что уже полшестого. Во дворе раздавалось хлопанье дверей и звон ведер – лошадям задавали вечерний корм. Где-то там суетится бабушка – чистит собак или загружает морозильную камеру. В доме Линда отсчитывает последние полчаса, потом забирается в свою маленькую блестящую красную машину и едет домой. Вероятно, будет смотреть сериал. Ее день расписан в зависимости от этих сериалов, и даже дед принимает лекарства в соответствии с графиком просмотра.

Вспомнив о дедушке, Сабина стала еще сильней тереть глаза. Наверное, он думает, где его внучка, – сегодня она почти не была у него. Наверное, дед думает, она теперь как мать – беспечная, невнимательная. Эгоистичная. Но ей нельзя сейчас идти в дом. Ей некуда идти – по крайней мере, нет такого человека, на которого можно положиться. Сабина в сердцах двинула ногой по груде старых цветочных горшков, не заботясь о том, что они могут разбиться, и почти не видя их распухшими от слез глазами. Потом подняла голову, как принюхивающаяся гончая.

Энни. Она может пойти к Энни. Энни поймет. А если у Энни неудачный день, она может позвонить от нее Бобби и попросить его приехать. В конце концов, необязательно все ему рассказывать.

Сабина сбросила попону и, внимательно оглядевшись по сторонам, проскользнула через заброшенный сад к задним воротам, стараясь унять дрожь и икоту – следствие слез – и идти быстрым шагом.

По какой-то причине все три фонаря, стоящие на главной улице Баллималнафа, в тот вечер не горели, и Сабина, радуясь ясному небу, обхватив себя руками, едва не бежала по дороге, слыша лишь звук собственных шагов. Свет исходил только из окон домов, мимо которых она проходила, – там, где шторы еще не задернули, – освещая сценки семейной жизни. Вот молодая пара расположилась на диване перед телевизором, а ребенок играет на полу, вот старушка читает газету, вот накрытый к чаю стол, а невидимый с улицы телевизор бросает в угол комнаты движущиеся отсветы, как от северного сияния. Пробегая мимо, Сабина видела этих людей, и ей становилось совсем тоскливо.

«У меня никогда не будет нормальной семьи, – думала она, вновь ударяясь в слезы. – Я всегда буду сторонним наблюдателем, который заглядывает в окна».

Перед домом Энни Сабина остановилась, стараясь отдышаться и вытирая глаза. В конце концов, не надо было, чтобы Энни подумала, будто кто-то умер. Для одного дня и так довольно происшествий.

Свет внизу горел, хотя шторы были задернуты, как и последние несколько раз, когда Сабина проезжала мимо верхом. В нерешительности остановившись перед крыльцом, Сабина вспомнила слова миссис X. о том, что Энни нужен психотерапевт, и наконец-то застегнула рубашку, собираясь войти.

В этот момент дверь дома распахнулась, и сад осветился полосой ярко-оранжевого света. На пороге стоял высокий худой мужчина с темными волосами, в блестящих велосипедных шортах, который собирался сбежать по ступеням, но, увидев Сабину, схватил ее за плечи.

– Слава богу! – выдохнул он. – Нам нужна «скорая»! – (Сабина оцепенела.) – «Скорая»! У тебя есть мобильник? – Она во все глаза смотрела на него, и мужчина досадливо покачал головой. – Послушай, я всего лишь постоялец. Энтони Флеминг. Просто я вернулся вечером, хотя не собирался, и нашел миссис Коннолли… и… вот, ей нужна «скорая». Срочно. У тебя есть телефон? Этот, кажется, отключен.

У Сабины на миг остановилось сердце, и она заглянула в ярко освещенный дом. Она знала, что у Энни депрессия, но мысль о том, что… не приходила ей в голову. Сабина вздрогнула. Она вдруг вспомнила про девочку из школы, которая два года назад вскрыла себе вены в туалете, – в школе ее запугивали. Как рассказала ей одна ученица, кровь брызнула до самого потолка.

– Она… она… – Голос ее замер.

– Ну, я не специалист, но, похоже, ждать осталось недолго, – ответил мужчина. – Нельзя терять время. Где телефон?

Не обращая внимания на его протест и не замечая беспорядка в комнате, запаха пыли и несвежей еды, Сабина влетела в дом. Ей надо увидеть Энни. Она пошла вперед, но сердце ее сжалось от страха, когда она услышала странные звуки, доносящиеся из кухни. Никто не говорил ей про шум: когда в фильме человек убивает себя, он не шумит.

Крови нигде не было, только кухонный пол из голубого линолеума был залит бесцветной жидкостью, а посредине сидела Энни, обеими руками уцепившись за буфет и пытаясь приподняться.

– Энни! – позвала Сабина.

– О господи-и-и-и…

Энни издала долгий тихий стон. У нее был такой вид, словно она сосредоточивается на чем-то, чего Сабине не видно. Она покраснела от натуги и была непохожа на умирающую.

– Она не умирает, – объявила Сабина мужчине, который вновь появился перед ней.

– Разумеется, не умирает, – нетерпеливо произнес он, хлопая одной рукой о другую. – Она рожает. Но я агент по кредиту, а не врач. И говорю тебе, надо вызвать «скорую».

Уставившись на Энни, Сабина потрясенно пыталась уразуметь слова мужчины.

– Останьтесь с ней, – сказала она, устремляясь к двери. – Я вызову врача.

И Сабина помчалась обратно к Килкарриону, чувствуя, как кровь стучит в висках.


Кейт тяжело оперлась о письменный стол, глядя на коричневатый снимок, который продолжала сжимать в руке, – на собственную широкую улыбку. На круглое лицо Тун Ли, глядящего на нее. Его застенчивость перед камерой теперь приобрела для нее особый смысл, черты его лица – Кейт, вглядевшись в них, увидела их своеобразие – теперь можно было объяснить.

– Почему ты мне не сказала? – наконец произнесла она робким, дрожащим голосом.

Джой, сидевшая со склоненной головой рядом с ней на стуле, устало посмотрела на дочь:

– Что я могла тебе сказать?

– Не знаю. Что-то. Что-то, что могло бы объяснить… Ах, не знаю. – Кейт покачала головой. – О господи, мамочка… все это время…

На улице было темно, и два светильника бросали на стены приглушенные тени, освещая опустевшие полки, на которых осталось несколько неразобранных коробок. Со стены была снята старая карта Юго-Восточной Азии в рамке, с потрескавшимся стеклом, и поставлена у стены.