– Я понятия не имею, о чем ты говоришь. – Джой напряженно стояла, еле сдерживаясь. – Я не разговаривала с Сабиной о тебе.

Кейт рассмеялась глухим безрадостным смехом:

– О, ты могла и не говорить ничего особенного, но я знаю тебя, мама! Знаю, как ты это умеешь. Как не произнесенные тобой слова могут быть столь же ядовитыми, как и то, что ты делаешь. И поверь мне, что-то все-таки произошло. Потому что моя дочь взяла тебя за образец настоящей любви, блин! А все, что делаю я, теперь чертовски несовершенно.

– Это не имеет ко мне никакого отношения. – Джой сохраняла строгое выражение лица. – И у меня нет для этого времени. Правда.

Но Кейт уже не могла остановиться.

– Знаешь что? Жаль, я не такая, как вы с папой, да? Жаль, у меня никогда не было белого свадебного платья. Жаль, моя школьная любовь не длится всю жизнь. Но времена меняются, и, веришь или нет, многие люди моего возраста такие же.

Джой еще сильней вцепилась в спинку стула.

– Я не оправдала ваших ожиданий? Я не достойна вашей с папой чертовой любовной истории? Но это не делает меня плохим человеком. Это не означает, что ты вправе осуждать меня за каждый пустяк.

– Я никогда тебя не осуждала.

– Ну перестань, мама! Ты заставляла меня сомневаться в любой мелочи, которую я совершала. Ты осуждала меня за Сабину, за Джима. Ты дала мне понять, что не одобряешь Джеффа, хотя он чертов врач.

– Я не осуждала тебя. Просто я хотела видеть тебя счастливой.

– Ах, какой вздор! Вздор! Ты даже не позволяла мне дружить в детстве, с кем хочется! Посмотри! – Кейт достала из кипы фотографию, где она была снята с Тун Ли. – Помнишь его? Спорю, не помнишь.

Джой мельком взглянула на снимок и отвела глаза:

– Я прекрасно помню, кто это, не волнуйся.

– Да, Тун Ли. Мой лучший друг. Лучший друг, с которым мне не разрешили играть, поскольку ты считала, что девочке моего круга не следует играть с сыном прислуги.

– Дело не в этом, Кэтрин. – Джой вдруг сникла и уселась на стул. – Ты неправильно поняла.

– Неужели? Помнится, в то время ты выражалась очень четко. «Неподходящий» – так ты говорила. Помнишь? А я все еще помню. Потому что это меня очень задело. Неподходящий!

– Все было не так, – совсем тихо произнесла Джой.

– Он тебя не устраивал. Точно так же, как не устраивало все, что я делаю. Как живу, в кого влюбляюсь, как воспитываю дочь. Даже то, кого я выбрала себе в друзья. В шесть лет! Неподходящий, блин!

– Ты неправильно это поняла.

– Как? Как я могла неправильно понять, черт возьми? Мне было шесть лет!

– Я уже сказала, все было не так.

– Так скажи мне!

– Хорошо. Хорошо, скажу. – Джой глубоко вздохнула и закрыла глаза. – Причина, по которой я не разрешала тебе играть с Тун Ли… – Она снова вздохнула. За дверью скреблась и подвывала одна из собак, прося, чтобы ее впустили. – Причина, по которой я не разрешала тебе играть с Тун Ли… Я не могла этого вынести. Потому что мне было слишком тяжело. – Открыв глаза, блестевшие от слез, она посмотрела прямо на Кейт. – Потому что он был твоим братом.

Глава 14

Джой Баллантайн так сильно страдала от утренней тошноты, как рассказывала впоследствии знакомым ее мать, что ее муж уволил одну за другой двух кухарок, убежденный в том, что они пытались отравить Джой. Сначала Элис приняла это на свой счет, поскольку в свое время приложила немало усилий для поиска прислуги номер один, но даже ей пришлось признать, что частые приступы рвоты у Джой и неспособность по неделям подняться с дивана никак не ассоциировались со здоровой беременностью.

Ибо начиная с шести недель, когда Джой сообщила Эдварду о предстоящем отцовстве, ее самочувствие стало еще больше ухудшаться, бледное лицо приобрело специфический желтовато-серый оттенок, обычно пышные волосы стали тусклыми и безжизненными, несмотря на бесконечные попытки матери уложить их. Ей стало трудно двигаться, она жаловалась, что от ходьбы ее тошнит, столь же трудно разговаривать и почти невозможно бывать на людях, поскольку у нее случались внезапные приступы сильной рвоты. Элис говорила, что жизнь в многоквартирном доме только все усугубляет.

– Все эти кухарки, которые весь день готовят чеснок и бог его знает что еще. Вывешивают на просушку свиные потроха. Готовят пасту из репы. До чего отвратительный овощ, пахнет тухлятиной.

– Да, спасибо, мама. – Джой наклонилась для облегчения над тазиком.

Узнав, что скоро станет бабушкой, Элис заметно взбодрилась – из-за своего физического состояния Джой не могла долго держать это в тайне – и с почти неподобающим удовлетворением взяла на себя роль главы семьи, проживающей в квартире номер четырнадцать в Санни-Гарден-Тауэрс. Она заменила последнюю прислугу номер один девушкой по имени Вай Ип из Гуандуна, которая была гораздо моложе прочих кухарок, но знала английскую кухню, и, как говорила Элис, молодая женщина более энергична с детьми.

– Вот что я тебе скажу, Джой, дети не только губят наше здоровье, но и совершенно изнуряют нас. Поэтому тебе потребуется человек, который освободит тебя от части обязанностей.

Элис наняла также прачку Мэри из Козуэй-Бей и при каждом удобном случае указывала зятю на превосходно накрахмаленные сорочки.

Между тем Джой проливала молчаливые, горькие слезы, обиженная на этого поселившегося внутри приживальщика, измученная неумолимой тошнотой и раздосадованная собственной недееспособностью. Больше всего она проклинала этого непрошеного узурпатора за то, что он встал на пути ее отношений с Эдвардом. Она теперь не могла уже сопровождать мужа на мероприятия, ее внешний вид, как она догадывалась, разочаровывал его, хотя он ничего не говорил. Это уже частично разъединило их, превратив ее из партнера в будущую маму, над которой трясутся женщины и врачи и для которой оказались под запретом верховая езда, теннис и другие виды физической активности, доступные недавно им обоим. Джой знала, что Эдвард и смотрит-то на нее по-другому. Это было заметно по той осторожности, с какой он приближался к ней после работы, деликатно целуя в щеку, вместо того чтобы страстно привлечь к себе, как он обычно делал. А как муж смотрел на нее, когда она тащилась из комнаты в комнату, стараясь придать себе бодрый вид, а мать оживленно замечала, что в жизни не видела такого бледного лица. Но худшее настало на десятой неделе, когда Эдвард, очевидно раздосадованный отсутствием близости между ними – обычно Джой ложилась с ним четыре или пять раз в неделю, – склонился над ней и стал гладить, ожидая поцелуя.

Однажды Джой, задремав, в панике проснулась. Она не говорила мужу самого ужасного: что теперь ее тошнит даже от запаха его кожи. В тот раз он всего лишь поцеловал ее в щеку, и ей удалось спрятать страх под улыбкой. На этот раз ее замутило от ритмичных движений его руки, а когда он прижался губами к ее рту, к горлу подступила тошнота. Господи, прошу, не надо, молила Джой, зажмуривая глаза и пытаясь остановить подступающую тошноту. А потом, понимая, что не может больше терпеть, грубо оттолкнула его и бросилась в ванную, где ее долго и шумно рвало.

Это было началом. Эдвард не захотел выслушивать ее слезных объяснений, а молча перешел в гостевую комнату. Джой почти физически ощущала волны исходящей от него обиды. И на следующее утро он не пожелал об этом говорить, хотя слуги были в другой комнате. Но на третий вечер, когда она лежала, размышляя над тем, почему он так поздно пришел с верфи, Эдвард пробормотал одно слово: «Ваньчай». И Джой стало страшно.

После этого она никогда больше не спрашивала мужа, где он пропадает вечерами по три-четыре раза в неделю. Но несмотря на усталость, Джой лежала без сна в их двуспальной кровати, ожидая, когда откроется входная дверь и Эдвард, обычно пьяный, ввалится в гостевую комнату, где он спал теперь почти постоянно, за исключением вечеров, когда сильно напивался и забывал, что спит отдельно. Тогда Джой начинало мутить от запаха алкоголя, и она уходила сама. По утрам они не разговаривали: Джой чувствовала себя ужасно и не знала, о чем говорить, а Эдвард, мучаясь от последствий возлияний, вечно торопился на службу. Джой не с кем было поговорить об этом – она не хотела доставлять матери удовольствие, – а той было бы приятно видеть, что они с Эдвардом опустились до семейных неурядиц, вполне обычных для семейных пар вокруг. Стелла была в Англии, а других подруг у нее не было. Другом Джой раньше был Эдвард, и она не собиралась искать кого-то еще.

Итак, Джой худела и худела, в то время как, по словам флотского врача, должна была набирать вес, и потому становилась все печальней. Она понимала: Эдварду проще уйти, чем остаться и смотреть на ее укоризненное лицо.

А потом, примерно на шестнадцатой неделе, Джой проснулась однажды утром и обнаружила, что тошнота почти исчезла, мысль о еде не вызывает у нее отвращения и она с удовольствием прогулялась бы, не страшась почувствовать неожиданные мерзкие запахи. Увидев себя в зеркале, Джой заметила, что щеки у нее немного порозовели, а глаза стали ярче.

– Вот видишь, – отметила мать с легкой ноткой разочарования в голосе. – Ты начинаешь расцветать. Теперь можно немного принарядиться. Выглядеть чуть более радостной для окружающих.

Но Джой хотела выглядеть радостной лишь для одного человека. Когда в тот вечер Эдвард пришел домой, она не просто бодрствовала, а на ней было его любимое платье и она чуть надушилась духами, которые он подарил ей на Рождество. Немного робея, она быстро подошла к нему, едва он открыл дверь, молча прижалась губами к его губам и обняла за талию.

– Пожалуйста, не уходи вечером, – прошептала она. – Останься со мной.

Эдвард опустил взгляд на ее лицо, и в его глазах одновременно отразились жуткая печаль и огромное облегчение. Он крепко прижал Джой к себе, и ей показалось, что сейчас она задохнется. Они долго стояли так, не разговаривая и обнимая друг друга, пока не спало напряжение последних недель.