В эту, пятую годовщину своей деятельности, он сидел, рассеянно глядя на осеннее небо, с письмом принцессы в руке и с мыслями о прошлом в голове. Он удивлялся тому, как верно сражалась за него судьба. Даже против возможности быть узнанным он был как бы заколдован. Однажды в доме на Портланд-плес он встретил художника, которому когда-то позировал. Художник внимательно всмотрелся в него.

— Неправда ли, мы где-то встречались?

— Да, мы встречались, — сказал Поль с подкупающей искренностью и достоинством. — Я вспоминаю об этом с благодарностью. Но если бы вам угодно было забыть это, я был бы вам еще более благодарен.

Художник пожал ему руку и улыбнулся:

— Уверяю вас, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите!

Что касается театрального мира, то те низшие его слои, в которых вращался Поль, не попадали в высокие сферы его политической деятельности. Театральное прошлое осталось позади, далекое и позабытое. Его положение было прочно. Порой какая-нибудь заботливая матушка взрослой дочери пыталась наводить справки о его прошлом, но Поль был достаточно ловок, чтобы не давать матерям слишком много поводов для беспокойства.

Он жил под обаянием Великой Игры. Когда он придет в свое королевство, то сможет выбирать, не ранее. Его судьба все ближе и ближе подвигала его к цели, медленно, но непреодолимо. Через немного лет он должен будет войти в парламент, получить власть, положение, возможность воскрешать и пробуждать от сна Англию, загипнотизированную злыми влияниями. Поль уже видел себя на кафедре теперь столь близкого ему дома с зелеными скамьями, громогласно провозглашающим спасение родины. И если при этом он больше думал о том, кто ее пробудит, чем о самом пробуждении, то только потому, что он был все тот же маленький Поль Кегуорти, которому агатовое сердечко принесло Блестящее Видение в прачечной блэдстонского дома. Талисман все еще лежал в его жилетном кармане, прикрепленный к концу часовой цепочки. А в руках Поль держал письмо настоящей принцессы.

Стук в дверь пробудил его от снов наяву. Вошла незаметная молодая женщина с карандашом и записной книжкой.

— Вы готовы, сэр?

— Не совсем. Присядьте на минуточку, мисс Смитерс. Или, если вас не затруднит, помогите мне вскрыть эти конверты.

Как видите, Поль был великим человеком, в распоряжении которого была стенографистка.

Из массы корреспонденции он отобрал и отложил в сторону немногие письма, требовавшие его собственноручного ответа; потом, взяв остальную пачку, он встал у камина лицом к огню, с папиросой в зубах, и стал диктовать незаметной женщине. Она записывала его слова с робкой почтительностью, потому что для нее он был бог, парящий на олимпийских высотах. Поль думал, что она смотрит на него, как на бога, из-за своей классовой принадлежности. А между тем она была дочерью настройщика роялей в Морбэри, отпрыск ряда незапятнанных поколений. Она никогда не знала голода и холода и настоящего бремени бедности. Сама мисс Уинвуд была гораздо лучше знакома с пьяной нищетой.

Поль представил себе, что немытый сорванец, оборванный, в штанишках, висящих на одной подтяжке, каким он был когда-то, заговорил бы с ней. И ясно увидел то выражение презрения, которое должно было появиться на лице стенографистки. При этом он громко рассмеялся посреди совершенно неюмористической сентенции, к величайшему удивлению мисс Смитерс.

Кончив диктовать, Поль отпустил ее и сел писать. Спустя некоторое время вошла мисс Уинвуд. Пять лет немного изменили ее. Поседевшие волосы надо лбом, от чего только выиграла прелесть ее цветущего вида, несколько лишних морщинок в углах глаз и губ — вот все, в чем выразилось прикосновение времени. Когда она вошла, Поль повернулся и направился к ней навстречу.

— О Поль, я двадцатого должна быть на заседании комитета помощи утратившим работоспособность морякам и солдатам, не так ли? Я ошиблась — я занята в этот день.

— Едва ли, драгоценнейшая леди, — сказал Поль.

— Занята!

— Тогда, значит, вы мне об этом ничего не сказали, — заявил непогрешимый Поль.

— Да, — подтвердила она покорно. — Это моя вина. Я ничего не сказала вам. Я позвала епископа Фромского к завтраку, а я ведь не смогу выпроводить его к четверти третьего, не так ли? Какое же число у нас свободно?

Вместе они подошли к книге записей, и после недолгого обсуждения новое число было назначено.

— Сегодня я придаю особенное значение числам, — произнес Поль, указывая на настольный календарь.

— Почему?

— Сегодня ровно пять лет, как я поступил на вашу драгоценную службу!

— Мы эксплуатировали вас, как галерного раба. Поэтому мне очень приятно слышать, что вы называете свою службу драгоценной, — ответила леди ласково.

Поль, полусидя на краю кромвелевского стола в оконной нише, рассмеялся.

— Я мог бы сказать много больше, если бы дал себе волю!

Она присела на подлокотник большого кожаного кресла. Их позы указывали на дружескую простоту отношений.

— Если вы довольны, мой мальчик… — сказала она.

— Доволен? Как вам не стыдно! — он протестующе поднял руки.

— Вы честолюбивы.

— Конечно, — признал он. — Что же хорошего было бы, если бы я не был честолюбив!

— Вскоре вы захотите покинуть наше гнездо и — что тогда сказать? — вознесетесь в высоком полете.

Поль, слишком искренний, чтобы отрицать справедливость этого пророчества, ответил:

— Да, наверное. Но я буду «rarissima avis» — редчайшей птицей, для которой гнездо всегда останется главным предметом почитания.

— Это хорошо, — сказала мисс Уинвуд.

— Это правда.

— Да, я уверена. К тому же если вы не покинете нашего гнезда и не создадите собственного имени, вы не сможете подвинуть наше дело. Мы с братом — старое поколение, а вы — молодое.

— Вы самая юная женщина, какую я знаю, — заявил Поль.

— Через несколько лет я уже совсем не буду ею, а мой брат порядком старше меня. Мы должны найти вам хорошую девушку с большими деньгами, — прибавила она полушутя.

— О, прошу вас, не надо! Ее вид был бы мне невыносим. Кстати, я нужен вам в субботу вечером?

— Нет, если мы только не пригласим обедать мисс Дарнинг.

Мисс Дарнинг была старая, уродливая наследница, и мисс Уинвуд любила шутить по ее поводу. Поль посмотрел на нее с укором.

— Дражайшая леди, я не чувствую себя спокойным за свою судьбу, если она в ваших руках. Я буду обедать в субботу у принцессы.

Загадочная улыбка промелькнула в ясных глазах Урсулы Уинвуд.

— Что ей надо от вас?

— Чтобы я занимал египтолога. — Поль указал на письмо, лежавшее на столе. — Здесь это написано черным по белому.

— Боюсь, что в ближайшие дни вам придется здорово подзубрить.

— Было бы невежливо не сделать этого, неправда ли? — отозвался Поль лукаво.

Мисс Уинвуд кивнула в знак согласия и ушла, а Поль в блаженном настроении снова принялся за дело. Поистине она была для него самой дорогой из всех леди.

София Зобраска стояла одна у камина в конце длинной гостиной в субботу вечером, когда доложили о приходе Поля.

Это была изысканного вида красивая женщина лет двадцати семи, брюнетка со свежим цветом лица, крепкого и вместе с тем тонкого сложения. Ее темно-синие глаза, слегка затуманенные, ласково улыбнулись ему, когда он приблизился. Она медленно подняла левую руку, и он прикоснулся к ней губами со старомодной почтительностью.

— Как мило, что вы пришли, мистер Савелли, — сказала принцесса с мягким иностранным акцентом, — покинув ваше интересное общество в Дрэнс-корте.

— Всякое общество без вас, мадам — хаос, — сказал Поль.

— Grand flateur, va[30], — возразила она.

— C’est que vous etes irrésistible, princesse, surtout dans ce costume — la[31].

Она дотронулась до его руки веером из страусовых перьев.

— Уж если необходимо уродовать язык, мистер Савелли, то предоставьте мне эту роль палача.

— Я поверг к вашим стопам дань моего сердца в самой безупречной грамматической форме, — не согласился с принцессой Поль.

— Но с акцентом Джона Буля. Это единственное, что в вас есть от Джона Буля. Для спасения моих ушей я принуждена буду дать вам несколько уроков.

— Вы найдете во мне такого ученика, какого никогда еще не было ни у одного учителя. Когда мы начнем?

— Aux Kalendes Grecques![32]

— О, вы настоящая женщина!

Она заткнула уши. — Послушайте! — повторила она его слова раздельно.

— Ah, que — vous — etes — femme, — повторил Поль, как попугай. — Так лучше?

— Немного.

— Я вижу, что начались «греческие Календы»!

— Гадкий, вы поймали меня в западню.

И оба рассмеялись.

Из этой вполне легкомысленной беседы можно заключить, что какое-то солнце растопило ледяной барьер между Счастливым Отроком и принцессой. Они познакомились полтора года тому назад, когда София купила Четвуд-парк и поселилась там как одна из великих этих мест. Поль часто встречал ее и в Лондоне, и в Морбэри, он обедал на ее званых обедах, он стрелял ее куропаток, он танцевал с ней. Ему случалось и беседовать с ней, особенно он помнил одну беседу, июньским вечером, когда они на час углубились в обсуждение вопроса об относительном значении любви в жизни мужчины и женщины.

Принцесса была француженка, ancien regime[33], по крови родственница Колиньи, и она, по обыкновению французского высшего общества, вышла замуж за принца Зобраску, в карьере которого история может отметить единственный только благоприятный случай — его раннюю кончину. Бедная принцесса, счастливо овдовев двадцати одного года, на несколько лет вычеркнула из своего существования мысль о любви. Потом, как женщина, вернулась к обычному течению жизни.

Утонченная аристократка с огромным состоянием, она могла бы удовлетворять всем своим прихотям. Она могла бы также, если бы захотела, выйти замуж за одного из сотни вздыхающих по ней прославленных джентльменов, но ни в одного из них она не чувствовала себя влюбленной, а без любви не хотела возобновлять эксперимента; однако у нее вовсе не было намерения совсем отказаться от возможности любви. Отсюда памятная беседа в июньский вечер. Отсюда, может быть, и то любезное интимное приглашение, которое она прислала Полю после нескольких официальных встреч.