Сайфер, гордый своей выдумкой, гордился также и дружбой Зоры. Теперь он растерянно переводил глаза с нее на доску. Лицо у него было совсем жалкое, убитое.

— Но почему же?

Глаза молодой женщины наполнились слезами. Она видела, что ее неодобрение больно его задело. Преисполненная великодушия, Зора не осудила Сайфера за невероятную вульгарность, как осудила бы всякого другого. Но она искренне за него огорчилась. Что ни говори, он — незаурядный человек, с грандиозными, хотя и нелепыми, идеями, — как же он сам не замечает, насколько омерзительна эта доска.

— Это недостойно вас, — смело ответила она. — Я хочу, чтобы все уважали вас, как уважаю я. Поймите, тут дело не только в креме. За кремом стоит человек.

— Ну да. Затем я и поставил доску — чтобы показать человека.

— Но она не дает ни малейшего представления о рыцаре и джентльмене, каким я вас считаю. Надпись производит обратное впечатление: как будто она сделана мелким корыстолюбивым человеком, способным за деньги продать даже самоуважение. О! Неужели вы не понимаете?! Это так же отвратительно, как если бы вы ходили по улицам в шляпе с надписью: «Крем Сайфера».

— Как же мне теперь быть?

— Убрать доску, и поскорее.

— Но ведь я для того и купил этот дом, чтобы ее выставить.

— Мне очень жаль, — мягко сказала Зора, — но моего мнения это не изменит.

Он еще раз взглянул на доску и повернул обратно.

— Идемте домой.

Возвращались они молча. Когда проходили мимо кустов, окружавших дом, Сайфер, не говоря ни слова, отвел в сторону мокрую ветку, чтобы она не обрызгала платье Зоры.

— Вы рассердились на меня? — спросила молодая женщина.

Он остановился и поднял на нее ясные, блестящие глаза.

— Вы что же, считаете меня идиотом от рождения? Думаете, я неспособен отличить искренность и дружескую откровенность от грубости и такой осел, что не умею ценить их превыше всего? Вам нелегко было сказать мне это. Но вы правы. Я совсем одурел со своим кремом. Когда я о нем думаю, то чувствую себя просто машиной, дело которой — распространять его по земле. И тут вы мне страшно нужны. Надпись на доске — возмутительная гнусность, ее сегодня же уберут. И покончим с этим!

Он протянул руку. Зора подала свою, и он горячо ее пожал.

— Что же, вы теперь продадите дом, раз он для вас бесполезен?

— А вы хотите, чтобы я его продал?

— Почему вы спрашиваете меня?

— Зора Миддлмист, я в некотором смысле человек суеверный. Не знаю почему, но убежден, что мой успех связан с вами. Я готов сам сжечь все свое достояние, лишь бы не потерять вашего уважения. За него я отдам все на свете — кроме моей веры в крем.

— А ею вы ни ради чего бы не пожертвовали — даже чтобы сохранить мое уважение? — спросила Зора, подстрекаемая дьяволенком, который сидит в сердце самой чистой женщины и не любит, чтобы его прелестную обитель ставили ниже какой-то мази. Это был тот же дьяволенок, который заставляет новобрачную спрашивать влюбленного мужа, кого бы из двух женщин он спасал, если бы обе тонули — ее или свою мать? Тот самый дьяволенок, который на вопрос: «Ты никогда не говорил этого другой женщине?» устами мужчины горячо клянется: «Никогда»! — и лжет, что другую нельзя так любить, что за нее он готов продать душу сатане, и, натешившись враньем и лживыми клятвами, сворачивается клубочком и сладко засыпает.

Но в данном случае дьяволенок был посрамлен:

— Моя вера в крем для меня дороже всего на свете, и я не пожертвую ею ни ради кого, — торжественно ответил Сайфер.

— Очень рада это слышать, — как будто искренне сказала Зора. Но дьяволенок насмешливо допытывался, действительно ли она так уж рада, пока Зора не пристукнула его каблуком по голове, — тогда он успокоился. Тем не менее уважение ее к Сайферу после такого ответа только возросло.

К ним присоединились Эмми и Септимус.

— Думаю, я мог бы такое устроить, — начал Септимус, — если прорезать в доске квадратное отверстие величиной с фут и позади него поместить магазин.

— В этом уже нет нужды, — сказал Сайфер. — Миссис Миддлмист приказала немедленно убрать доску.

Тем дело и кончилось. На другой же день доску порубили на дрова, которые были отправлены с любезной запиской в подарок миссис Миддлмист. Зора назвала это жертвой всесожжения. И, глядя на горящие дрова, ощущала невыразимое удовольствие, которое не смогла бы объяснить ни своей матери, ни, возможно, даже самой себе. Септимус впервые дал ей почувствовать сладость своей власти над людьми. Но что такое Септимус! Его каждая, даже Эмми, может превратить в своего раба. Совсем другое дело — Сайфер. Добиться того, чтобы у нее под каблуком оказался Друг человечества, гигант среди фармацевтов, — это не всякой женщине под силу.

Эмми, посмеиваясь, хвалила Зору за то, что она ткнула Сайфера носом в его крем, — теперь он не будет ко всем так с ним приставать. Зора возмущалась грубостью ее выражений, но великодушно признавала, что на несоответствие рекламы требованиям хорошего вкуса указала действительно она.

— Не понимаю, чего ради ты с ним так возишься, с этим Сайфером, — сказала Эмми.

— Я дорожу его дружбой, — возразила Зора, отрываясь от чтения письма.

Это было за завтраком. Когда горничная принесла почту, Эмми с жадностью накинулась на письма, но единственное адресованное ей письмо было деловое, от антрепренера, — не то, которого она ожидала. И Эмми обозлилась.

— Ты совсем иначе стала относиться к мужчинам, милая, — съязвила она. — Прежде, бывало, ты презирала их, не хотела ни видеть их, ни разговаривать с ними, а теперь жить без них не можешь.

— Милая Эмми, — спокойно возразила Зора, — мужчины как возможные женихи или мужья и мужчины как друзья — это совершенно разные вещи.

Эмми со злостью крошила кусок торта.

— Все они мерзавцы.

— Господи! Почему?

— Ах, я не знаю. Все одинаковы.

Она пугливо вскинула глаза на сестру, как бы опасаясь, что сказала слишком много, и тотчас же беспечно рассмеялась.

— Они все такие лгуны! Фаусетт обещал мне роль в своей новой пьесе, а сейчас пишет, что не даст.

Поскольку театр доставлял Эмми много огорчений, а Зора в глубине души с самого начала не одобряла выбранную младшей сестрой профессию, она и теперь не слишком огорчилась. Зора вообще не принимала всерьез Эмми. Та была для нее милым и капризным, балованным котенком, с кошачьими запросами, стремлениями и привычками. Она даже представить себе не могла, что Эмми способна попасть в трагическое положение. Котенок в роли Антигоны, Офелии или другой гонимой роком героини, котенок измученный, убитый горем, — конечно, такое трудно вообразить даже наделенному пылкой фантазией любителю котят. Поэтому Зора очень спокойно отнеслась к высказанной Эмми причине ее беспокойства и продолжала читать письмо. Оно было от Календеров, из Калифорнии. Ее новые знакомые просили Зору навестить их во время кругосветного путешествия.

Зора отложила в сторону письмо и задумалась, помешивая ложечкой чай в стакане; ей грезились горы со снежными вершинами, голубой прозрачный воздух, персиковые рощи и все чудеса далекой солнечной страны. И Эмми тоже рассеянно мешала ложечкой свой чай, но мысли ее были иные — самые горькие и страшные, какие только могут родиться в женской голове.

9

Септимус никогда еще не видел, как женщины падают в обморок. В первый момент он вообразил, что Эмми умерла, и в отчаянии принялся тереть одну свою руку о другую, словно муха крылышками. Осознав наконец случившееся, молодой человек первым делом вытащил из кармана огромный перочинный нож, который всегда носил при себе — как он объяснял, на случай, если сломается карандаш — и предложил его Зоре: ему смутно представлялось, что, когда женщина падает в обморок, ей нужно прежде всего разрезать шнуровку. Зора побранила его за вздорный совет и велела позвать горничную.

Все произошло совершенно неожиданно. Они сидели, как обычно, в гостиной: Зора и Септимус — над картами и справочниками, а Эмми — за чтением у камина. Только на этот раз она читала не книгу, а газету «Дейли-ньюс», привезенную накануне Септимусом, ездившим по делам в Лондон. Вечерние газеты считались в Нунсмере роскошью, поэтому Септимус припрятал газету от Вигглсвика и отнес ее дамам. Внезапно послышался легкий шум у камина, и Эмми без чувств откинулась на спинку кресла, зажав в руке часть газеты; другая часть, вкладыш, валялась на полу.

С помощью Септимуса Зора и горничная перенесли бесчувственную девушку на диван, отворили окно и дали ей понюхать нюхательную соль. Септимус все тревожился, не умерла ли она; Зора благодарила Бога за то, что ее мать уже была в постели. Тем временем Эмми пришла в себя.

— У меня закружилась голова, — прошептала она.

— Да, милая, — сказала Зора, опускаясь перед ней на колени. — Но теперь тебе лучше?

Эмми испуганными глазами смотрела мимо Зоры на что-то невидимое и ужасное.

— Как глупо с моей стороны! Должно быть, от жары. Или от этой доски мистера Сайфера, которая так назойливо сверкала на солнце. — Она бросила умоляющий взгляд на Септимуса. — Говорила я какие-нибудь глупости?

Когда молодой человек сказал, что она просто откинулась на спинку кресла и потеряла сознание, Эмми вздохнула с облегчением и закрыла глаза Немного оправившись, она попросила, чтобы ее отвели наверх, но перед уходом судорожно и многозначительно сжала руку Септимуса.

При всей его неискушенности этот молящий взгляд и пожатие руки сказали Септимусу многое — что Эмми доверяет ему и надеется на него — и отчасти объяснили причину ее обморока. Снова он стоял одинокий и растерянный в этой маленькой гостиной, запустив пальцы в растрепанные волосы и озираясь по сторонам, словно ждал озарения свыше. Но оно не осеняло его, и, не зная, что делать, он бессознательно, следуя мужской привычке держать в порядке все, что напечатано, принялся складывать газетные листы, разглаживая их там, где они были смяты рукой Эмми. И тут ему бросились в глаза строки, от которых он вздрогнул и растерянно уставился в газету. То было объявление о бракосочетании Мордаунта Принса, состоявшемся в британском консульстве в Неаполе.