Смех Зоры вернул его на землю — и к земному счастью.

Приятно позавтракать вот так, тет-а-тет, на террасе Парижской гостиницы в Монте-Карло. Перед террасой площадь, затененная высокими деревьями. Яркое солнце, фонтан, пальмы и голуби. Веселая белизна домов, голубовато-серые горы, резко выступающие на фиолетовом небе. Вокруг симфония спокойных красок: жемчужные тона легких летних платьев; белоснежное полотно, хрусталь и серебро столиков; светлая зелень салата, золотистая смуглость фруктов, нежная розовость лососины; то тут, то там вспыхивают яркие блики — цветы на женской шляпке, пурпурный или топазный блеск вина в граненом бокале. Но еще больше веселит душу прелесть уединения вдвоем. Единственный человек для вас здесь — ваш спутник или спутница. Вы словно очерчены волшебным кругом, отделившим вас от всех остальных людей, и они для вас — не более чем декорации, красивые или уродливые. Стоящие перед вами деликатесы неловко даже назвать пищей: какие-то загадочные лакомства, созданные из прохлады и неожиданных вкусовых ощущений — салат из рыбы, в котором дары моря и земли слились в холодную божественную гармонию; нежнейшее мясо ягненка, вскормленного на зеленых лугах, где растет златоцвет, в идеальном сочетании с тем, что люди называют соусом, хотя на самом деле это только масло, сливки и душистые травы, смешанные рукой какого-то небожителя; румяные персики, целомудренно одетые в снег и тающие во рту.

Конечно же, это отдых и услада. Эпикурейство? Да, но зачем питаться чечевицей, когда под рукой у вас лотос? К тому же в Монте-Карло и чечевица стоила бы не дешевле. Даже избалованному завсегдатаю модных ресторанов приятно позавтракать наедине с красивой женщиной в Парижской гостинице; тем больше очарования в таком уединении для юного, не испорченного жизнью существа, которому все эти ощущения внове.

— Я часто смотрел, бывало, как люди здесь едят, и спрашивал себя, что они при этом испытывают, — заметил Септимус.

— Но ведь вы, наверное, не раз завтракали точно так же?

— Да, но один. Со мной никогда не было… — Он запнулся.

— Кого?

— Прекрасной дамы, которая сидела бы напротив меня! — договорил он, краснея.

— Почему же?

— Не было такой, которая бы меня пригласила. Я всегда недоумевал, как это мужчины ухитряются знакомиться с женщинами и не теряться перед ними; по-моему это особый дар. — Он говорил теперь с глубокой серьезностью человека, решающего трудную психологическую задачу. — Некоторые люди, например, собирают старинные кружки и кувшины; куда бы они ни приехали, непременно отыщут там старинную кружку. А я, если бы и год искал, то не нашел бы; так и с этим. В Кембридже товарищи прозвали меня Сычом.

— Сыч охотится на мышей, — сказала Зора.

— А я даже этого не умею. Вы любите мышей?

— Нет. Я бы хотела охотиться на львов, тигров и на все, что в жизни есть яркого и радостного, — неожиданно доверчиво призналась Зора.

Он смотрел на нее с грустным восхищением.

— Ваша жизнь должна быть полна всем этим…

Она поглядела на него поверх ложки с персиком, которую собиралась поднести ко рту.

— Хотела бы я знать, имеете ли вы хоть отдаленное представление о том, кто я и что я, что здесь делаю одна, и почему мы с вами так восхитительно завтракаем вместе. Вы вот мне все рассказали о себе, а меня ни о чем не спрашиваете.

Ее немного даже задевало это кажущееся равнодушие. Но если бы такие люди, как Септимус Дикс, не доверялись безоглядно женщинам, откуда взялись бы в наш век рыцарство и вера? Зора вошла в его жизнь, и он принял ее так же просто, ни о чем не спрашивая, как некогда простой троянец принимал богиню Олимпа, которая являлась ему на розовом облачке, облеченной в славу (но, помимо этого, одетой крайне скудно).

— Вы — это вы, — сказал он, — и больше мне ничего не надо знать.

— Как вы можете быть уверены, что я не искательница приключений? Их, говорят, тут много. А если я воровка?

— Я предлагал вам взять на хранение мои деньги.

— Вы затем это и сделали, чтобы испытать меня?

Септимус покраснел и вздрогнул, как ужаленный. Зора поняла, что оскорбила его, тотчас же раскаялась и стала просить прощения.

— Нет! Я сказала не подумав. Ужасно скверно с моей стороны. У вас, конечно, не могла возникнуть такая мысль. Вы совершенно на это неспособны. Простите меня!

Повинуясь сердечному порыву, она протянула ему через стол руку. Он робко взял ее своими неловкими пальцами, не зная, что с ней делать и следует ли ее поднести к губам, и так держал, пока Зора сама, после легкого дружеского пожатия, со смехом не взяла руку назад.

— Вы знаете, эти деньги все еще у меня, — сказал Септимус, вынимая из кармана пригоршню крупных золотых монет. — Мне никак не удается их истратить. Я пробовал. Вчера купил собаку, но она хотела меня укусить, и пришлось отдать ее портье. Это золото такое неудобное, тяжелое, карманы оттопыриваются.

Зора, уже наученная опытом, объяснила ему, что золото можно обменять на ассигнации в отеле, у портье, и он удивился ее осведомленности. Такая мысль ему и в голову не приходила. И Зора снова почувствовала свое превосходство над ним.

Этот завтрак был первым из многих совместных завтраков и обедов; за обедами последовали прогулки, экскурсии и посещения театра. Если Зоре все еще хотелось убедить нахала с противными глазами, что у нее есть друзья, то она достигла цели. Правда, нахал и его приятели строили гнусные предположения относительно нее и Септимуса Дикса. Они вообразили, что это миллионер, попавший в сеть авантюристки. Но Зора, не подозревая о том, веселилась с легким сердцем и чистой совестью. Непреклонная в своей ненависти и презрении к мужчинам, она не видела в своих поступках ничего дурного. Да в них и не было ничего дурного, если судить с точки зрения ее молодого эгоизма и неопытности.

Она почти забыла о том, что Септимус мужчина, и относилась к нему по-матерински, как к ребенку. Однажды она встретила его выходящим из магазина с новой шляпой на голове, которая была ему мала, заставила вернуться и стояла рядом, пока он не выбрал себе более подходящий головной убор. В некотором смысле он походил на женщину, но застенчивую и деликатную, которой можно было вполне доверять. И еще одно новое ощущение появилось у Зоры после знакомства с Септимусом — ощущение своей власти над людьми. Но для того, чтобы разумно употребить такую власть, нужно быть мудрой, а женщина, мудрая в двадцать пять лет, в шестьдесят не может понять, почему она так и осталась старой девой. Всего приятнее пользоваться обретенной властью, как ребенок палкой, которой можно бить. Именно так и поступала Зора, отнюдь не мудрая в отношениях с Септимусом.

Впервые в жизни человек стал ее собственностью. Когда-то у нее была собака, умевшая проделывать разные фокусы, и это было восхитительно, но та радость обладания ничего не значила в сравнении с этой. Это было чудесно — чувствовать, что человек всецело тебе принадлежит. Как только у нее появлялось желание побыть в его обществе, — что бывало нередко, так как одиночество в Монте-Карло оказалось более тягостным, чем Зора предполагала, — она посылала за ним рассыльного, и тот всегда приводил ей желанную добычу.

Поэтому Септимуса будили теперь иногда в самые неподходящие для него часы — например, в три часа дня, когда, по его словам, все разумные люди должны спать, а если не спят, то только по причине своего неразумения; нередко его отыскивали в десять утра в каком-нибудь убогом маленьком кафе, где он ел мороженое и выглядел при этом неважно, поскольку провел всю ночь не раздеваясь. И так как из-за этих поисков задерживалось выполнение ее желаний, Зора потребовала, чтобы Септимус изменил свои привычки. Раздавая щедрые чаевые горничным и лакеям, жертвуя сном и пищей, он добился, наконец, того, что научился вставать и одеваться утром, в общепринятое время. А затем терпеливо ждал приказаний Зоры или же смиренно отправлялся за ними в ее резиденцию, словно зеленщик или мясник.

— Почему у вас волосы так странно торчат во все стороны? — спросила она его однажды. После эпизода со шляпой Зора взяла на себя заботу о внешности своего друга.

Септимус, подумав, ответил, что они его не слушаются — должно быть, он разучился с ними обращаться. Тогда ему велено было отправиться к парикмахеру и научиться причесываться. Молодой человек повиновался и вернулся оттуда напомаженный, прилизанный, с волосами, расчесанными на пробор — ни дать ни взять методистский проповедник. Зора посмотрела на него, ахнула — он, в самом деле, был ужасен — и объявила, что предпочитает видеть его лохматым, после чего Септимус, посоветовавшись с горничной в отеле, вымыл голову содой и снова вошел в милость у своей повелительницы.

Но так как Зора была добра и по натуре отнюдь не тиранка, она временами испытывала угрызения совести и говорила ему:

— Если вам хочется делать что-нибудь другое, пожалуйста, не стесняйтесь.

Но Септимус, тусклым взором обозрев открывающиеся перед ним возможности, обычно заявлял, что, кроме предложенного Зорой, не знает, что ему еще делать. Тогда она начинала его отчитывать:

— Нельзя же так! А если бы я предложила вам переплыть через Анды и закусить жареными лунными лучами, вы бы тоже сказали «да»? Почему у вас совсем нет инициативы?

— Не знаю. Такой уж я, должно быть, уродился. Тихий. Есть такие. А некоторые скачут, как кузнечики. Знаете, кузнечики ведь очень занятные. — И он стал говорить о насекомых.

Постепенно они подружились и рассказали друг другу все о себе. Зора знала теперь нехитрую историю жизни Септимуса. Без отца и матери, без братьев и сестер, он был совершенно одинок. От отца, сэра Эразмуса Дикса, весьма известного в свое время инженера, суровости которого в раннюю пору детства Септимуса молодой человек был обязан своей застенчивостью, он унаследовал небольшое состояние. После окончания Кембриджского университета Септимус бесцельно странствовал по Европе. Теперь он жил в небольшом домике в Шепгерд-Буше; при доме была мастерская, или сарай, служивший ему лабораторией для опытов.