— Почему бы нет?

Вместо ответа она теснее прижалась к нему:

— Если б только ты мог любить меня хоть немножко…

— Но ведь я люблю тебя, — ответил он внезапно охрипшим голосом.

Она склонила голову и опять зарыдала. И они стояли, тесно обнявшись, в углу комнаты у двери, невзирая на присутствие старика, который сидел спиной к ним, куря трубку и задумчиво глядя в огонь.

— Нет, нет! — сказала наконец Джен. — Это глупо с моей стороны. Прости меня. Мы не должны говорить о таких вещах. Никто из нас сейчас неспособен рассуждать, а сегодня тем более не годится. Я потеряла отца, а ты только брат мне, Поль, дорогой.

Барней Биль вмешался неожиданно, и при звуке его голоса, они отодвинулись друг от друга:

— Обдумай это, сынок. Не делай ничего сгоряча!

— Вы думаете, что для Джен неумно выйти за меня замуж?

— Для Джен — нет.

— А для меня?

— Для всякого мужчины разумно жениться только на той женщине, которую он любит, — сказал Барней Биль.

— Ну и что же?

— Ты говорил, когда мы ехали сюда, что будешь жить для правды и только для правды. Я лишь напоминаю тебе об этом, — прибавил он непривычно резко.

Джен овладела собой и со сдержанным рыданием, раньше, чем Поль успел ответить, сказала:

— Мы тоже говорили сегодня, Поль, вспомни, — голос ее дрожал, — о пучках моркови.

— Ты права по существу, — сказал Поль, глядя на нее серьезно. — Но я знаю себя. Мое чувство к тебе очень глубоко. Это правда — да мне и не нужно говорить тебе об этом. Мы вместе могли бы прожить счастливую и благородную жизнь.

— Мы принадлежим к двум различным социальным классам, Поль, — сказала она тихо, садясь опять в кресло с прямой спинкой у стола.

— Это не так, — ответил он. — Я отрекся от моей принадлежности к другому классу сегодня вечером. Я был принят в так называемом высшем свете отчасти потому, что там думали, будто я человек благородного происхождения. Теперь, когда я публично заявил, каково мое происхождение, а газеты вскоре напечатают обо мне всякие подробности, я исключен из этого высшего общества. И не буду добиваться быть вновь принятым в него.

— Но они будут искать тебя.

— Ты не знаешь света, — сказал он.

— Он, должно быть, низок и отвратителен.

— О, нет! Он справедлив и почтенен. Я не стану нисколько порицать его за то, что он не захочет считать меня своим. Да и почему бы? Ведь я не принадлежу к нему.

— Да нет же, ты принадлежишь к нему, дорогой Поль! — воскликнула она убежденно. — Если бы даже ты мог отделаться от своего воспитания и образа мыслей, ты все же не сможешь отделаться от своей сущности. Ты всегда был аристократом, а я всегда была дочерью мелкого лавочника и останусь ею.

— А я говорю, — возражал Поль, — что оба мы произошли от народа и принадлежим к нему. Ты поднялась над мелкими лавочниками ровно настолько, насколько и я. Не будем испытывать ложного стыда. Что бы ни случилось, ты всегда будешь в обществе людей хорошего происхождения и воспитания. Ты не можешь вернуться на Барн-стрит. Но ведь между плебейской Барн-стрит и аристократической Майфэр есть еще утонченная и интеллигентная страна, где ты и я можем найти подходящую для нас почву и создать себе общественное положение. Что ты скажешь об этом?

Она не смотрела на него, перебирая карточки на подносе.

— Завтра ты будешь думать иначе. Сегодня ты переутомлен.

— И еще, прошу извинения за вмешательство, — сказал старик, поднимая трубку в своих заскорузлых пальцах, — ты не сказал ей, как ты любишь ее, что следовало бы сказать молодой женщине, у которой просишь руки.

— Я сказал правду, дорогой старый друг! — сказал Поль. — Я чувствую глубокую и искреннюю привязанность к Джен. И этой привязанности я не изменю во всю мою жизнь. Я скоро найду мой пучок моркови, как она называет это, — величие Англии. Она — женщина, которая поможет мне на моем пути. С мечтами я покончил навсегда. Джен самая хорошая и значительная действительность. Сегодняшние дела доказали мне это. Для меня Джен — это правда. Джен…

Поль обернулся к ней, но она, встав с кресла, смотрела не отрываясь, на карточку, которую держала в руке. Ее глаза на мгновение встретились с его глазами, когда она положила ее перед ним на стол:

— Нет, дорогой! Для тебя правда — вот это…

Он взял карточку и взглянул на нее удивленно. На карточке была короткая надпись: «Принцесса София Зобраска», а ниже, карандашом, ее рукой: «С тревогой и сочувствием». Поль зашатался, как будто ему нанесли сильнейший удар. Он пришел в себя под серьезным и ясным взглядом Джен.

— Ты знала об этом? — спросил он тихо.

— Нет. Я только что нашла эту карточку на самом дне подноса.

— Как могла она попасть сюда?

Джен позвонила.

— Не знаю. Если Анна еще не легла, мы можем спросить ее. Так как она была на дне, то, должно быть, ее принесли одной из первых.

— Каким образом это известие могло дойти до нее так скоро? — сказал Поль.

Вошла горничная. На вопрос Джен она ответила, что сразу же после того как Поль поднялся наверх и когда Джен была у телефона, шофер подал ей эту карточку. Он вышел из большого лимузина, в котором сидела леди в шляпе и густой вуали. Как Джен приказывала, она сказала, что мистер Фин скончался, и шофер ушел, а она заперла дверь.

Горничную отпустили. Поль стоял у камина, опустив голову и засунув руки в карманы пиджака.

— Я не могу этого понять, — произнес он.

— Она, наверное, приехала прямо от здания мэрии, — сказал Барней Биль.

— Но ее там не было, — воскликнул Поль.

— Сынок, — возразил старик, — если ты всегда в точности знаешь, где находится женщина и где ее нет, то ты мудрее, чем царь Соломон со всеми его женами и иными домашними неприятностями.

Поль бросил карточку в огонь.

— Неважно, где она была. Она проявила вежливость, милостиво прислав эту карточку. Но это ничего не меняет в том, что я говорил. Что у меня общего с принцессами? Они не в моем кругу. Все равно как наяды, дриады, гурии, валькирии и другие мифологические дамы. Принцесса Зобраска не имеет никакого отношения к нашему вопросу.

Он подошел к Джен и, положив руку ей на плечо, заглянул в глаза.

— Я прихожу в самый торжественный час, в критическую минуту моей жизни просить тебя быть моей женой. Отец мой, которого я только начинал любить, лежит мертвый наверху. Сегодня вечером я сжег за собой все мосты. Я иду в неведомое. Нам придется бороться, но мы будем бороться вместе. У тебя есть мужество, и у меня оно осталось. У меня есть кресло в парламенте, за которое мне придется впоследствии сражаться, как собаке за кость, и официальное положение, дающее достаточно хлеба и масла…

— И еще состояние, — заметил Барней Биль.

— Что вы хотите этим сказать? — резко повернулся к нему Поль.

— Состояние твоего отца, сынок. Кому же, думаешь ты, он его оставил? На приюты для потерянных собак или для свободных мыслителей? Не знаю, должен ли я говорить об этом, пока он лежит еще не погребенный, но я видел его завещание, когда он написал его, месяца два тому назад, и если исключить несколько отказов в пользу свободных мыслителей и тому подобных лунатиков, не говоря о Джен, обеспеченной вполне, ты являешься единственным наследником, сынок, состояния около ста тысяч фунтов. Не приходится уже говорить о добывании хлеба и масла.

— Мне это никогда не приходило в голову, — пробормотал Поль, озадаченный. — Конечно, вполне естественно, что отец оставляет свое состояние сыну. Я не подумал об этом. — Он провел рукой по глазам. — Так много событий произошло сегодня. Во всяком случае, — сказал он, странно улыбаясь и силясь успокоить свой взбудораженный мозг, — если отпадают заботы о средствах к существованию, тем лучше для Джен и для меня. Тем более я прав, прося тебя стать моей женой. Согласна ли ты?

— Прежде чем я отвечу тебе, дорогой Поль, ты должен тоже ответить мне. Я, как и Биль, знала все время о воле покойного.

— Да, она знала, — подтвердил старик.

— Таким образом, для меня это не новость и не может изменить ничего в моем отношении к тебе.

— Конечно, никак, — согласился Поль. — Но это придает силу моему предложению.

— О, нет, — ответила Джен, качая головой. — Все это ненужные отклонения. Деньги не имеют никакого отношения к тому, о чем я собираюсь тебя спросить. Ты сказал сегодня, что собираешься жить только для правды, для действительной, голой правды. Так вот я, дорогой Поль, хочу только такой настоящей правды. Любишь ли ты эту женщину?

При этом вопросе Джен, казалось, выросла из здравомыслящей заурядной девушки в большую и яркую личность. Она выпрямилась во весь рост. Ее подбородок гордо поднялся, лицо приняло повелительное выражение, открытый взгляд был устремлен на Поля. Он тоже выпрямился с новым сознанием своего мужества. Так стояли они друг против друга, любящие противники.

— Если ты хочешь правды — да, я люблю ее, — ответил он.

— Так как же ты смеешь просить меня быть твоей женой?

— Потому что одно бессмысленно и иллюзорно, а другое реально и практично.

Она вспыхнула гневом:

— Ты думаешь, что я могу прожить мою жизнь женщины одним только реальным и практичным? За кого же ты меня считаешь? За Амалию, за терпеливую Гризельду, за кошку полосатую?

Поль ответил:

— Ты хорошо знаешь: я считаю тебя одной из женщин величайшего сердца. Я сказал уже это сегодня.

— И ты думаешь, что я женщина более великодушная, чем она? Подожди, я не кончила, — крикнула она громко. — Твоя принцесса… ты разрезал ей сердце на части в тот день, когда объявил себя человеком самого низкого происхождения и обманщиком. Она-то считала тебя высокородным джентльменом, а ты рассказал ей о фабрике, о лавках жареной рыбы и сицилианке-шарманщице. Она — королева, ты в грязи! Она оставила тебя. Сегодня утром она узнала еще худшее: она узнала, что ты сын каторжника. Что же она делает? Она каким-то образом, не знаю каким, попадает в Хикней-хис и слышит, как ты публично предаешь себя — и направляется прямо сюда с весточкой для тебя. Ведь она для тебя, эта весточка. Для кого же еще?