Как и остальное человечество, она имела собственное имя, и привыкла, чтобы прямые и честные друзья звали ее эти именем. «А друзей так мало!». Поль слышал этот нежный вздох и видел, как подымалась и опускалась белая грудь. Итак, следующее письмо он начал: «Дорогая Софи!». Но он не мог вложить столько же чувства в эти слова, как в «Моя принцесса!», и следующей ступенью уже было: «Моя Софи». Таким образом дошло до обращения «Дорогая» и в тексте замелькало просто «Софи». И так прямая и честная дружба пришла к предназначенным ей пределам, как всякая прямая и честная дружба между двумя молодыми и пылкими сердцами.

Первые три месяца этого года были волшебным временем. Поль жил каждой клеточкой своего тела. Дневной круг проходил незаметно. Он вставал в семь, ложился спать в два, и с блестящей выносливостью проводил эти девятнадцать часов бодрствования. Он объехал всю страну, пробуждая юношество Англии, найдя наконец тот великий художественный талант, который был дан ему судьбой, — талант оратора.

Как-то раз он напомнил Джен один разговор, происшедший много лет тому назад, когда он бежал из студий художников:

— Ты спросила меня, чем я буду зарабатывать себе на пропитание. И я ответил, что займусь каким-нибудь искусством.

— Да, я помню, — сказала Джен, внимательно глядя на него. Ты сказал, что считаешь себя поэтом, но что, может быть, будешь музыкантом или живописцем. Наконец ты решил, что ты актер.

Поль весело признался:

— Я был адски плохим актером!

Потом он объяснил, в чем была его ошибка на сцене. Он не любил чужого вымысла и желал играть не Гамлета, не Тома, не Дика, не Ромео или Гарри, а только себя самого. Теперь он мог играть себя самого. Это была своего рода игра. Это было и искусство. Таким образом, его детское пророчество некоторым образом исполнилось. С детства он боролся за самоопределение. Он испробовал все пути. И наконец нашел настоящий: он любил играть на чувствах толпы, как будто это были клавиши органа.

По этому поводу Джен сказала:

— А мой способ выражать себя — игра на клавишах пишущей машинки.

— Твое время еще не настало, — ответил он. — Но когда ты найдешь свой настоящий путь, то выскажешься тем яснее.

Замечание, может быть, и остроумное, звучало для Джен ироническим утешением…

Один из праздников во время сессии Поль затратил на посещение имения маркизы Чедлей в Ланкастере. Он мчался в шикарном автомобиле по величественному парку, по той дороге, где когда-то ехал в фургоне с ребятишками, из которых был самым оборванным, — и сердце его охватило вполне понятное волнение. Он проехал и через Блэдстон и увидел мельком то место, которое когда-то было его пустырем, — теперь там стоял ряд низеньких домиков; увидел трубы мрачной фабрики, которые все еще дымились, дымились… Маленькие Бэтоны, ставшие большими Бэтонами, влачили здесь свое существование. А сам Бэтон? Жив ли он? А мистрисс Бэтон, бывшая Полли Кегуорти, называвшая себя его матерью? Удивительно, как редко он вспоминал о ней… Он убежал отсюда оборвышем в цыганском фургоне. Он возвратился созидательной силой страны, возлюбленным принцессы, почетным гостем пышного дворца. Он опустил руку в жилетный карман и нащупал агатовое сердечко.

Да, в большом дворце Поля приняли как почетного гостя. Его имя было известно само по себе, не только в связи с Уинвудами. Он оказывал большие услуги своей партии. Уже переходило из уст в уста слово — должно быть, сказанное Френсисом Айресом — что он «грядущий человек». Леди Чедлей сказала:

— Меня удивляет, что вы помните, о чем мы говорили, когда я впервые встретилась с вами.

Поль смеялся, потому что она вовсе не помнила самой первой их встречи.

— Боюсь, что тогда я был слишком молод и легкомыслен, — сказал он. — Это было много лет тому назад. Я не был еще взрослым.

— О, нет! Мы говорили о пробуждении страны от сна.

— И вы дали мне прозвище, леди Чедлей: «Человек, который пробудит Англию». Оно в точности формулировало неясные еще стремления. С тех пор я никогда не забывал его пять минут кряду. Но как можете вы помнить случайное милостивое внимание, оказанное незначительному мальчику?

— Мальчик, мечтающий о величии родины, не может быть незначительным, — возразила она. — Вы доказали мне, что я была права. Ваши мечты сбываются — вы видите, я не забываю!

— Я обязан вам значительно больше, чем вы можете себе представить, — сказал Поль.

— Нет, нет! Не преувеличивайте. Это была шутливая фраза, не больше!

— О, это много. И это еще не все.

— Что же еще?

— Вы одна из двух или трех человек (он вспомнил фабрику в Блэдстоне), открывших мне новые горизонты.

— Я очень горжусь, если это так, — ответила леди Чедлей.

На следующий день, в воскресенье, старый лорд Чедлей увлек Поля в свои апартаменты. У него было очень красное, обветренное, чисто выбритое лицо, очень рыжие волосы и бакенбарды; это был абсолютно порядочный джентльмен, безусловно верный Господу Богу, королю и палате лордов, охоте на лисиц и голландской школе живописи и сознающий свои обязанности лендлорда по отношению к тем двум или трем тысячам человеческих существ, с которыми он имел деловые отношения.

— Видите ли, Савелли, я заглянул в вашу Лигу. Чертовски хорошее дело! Быть может, единственная настоящая мера против надвигающегося потока социализма. Уловляйте их молодыми. Это верный путь. Однако для войны необходимы средства. Вы получаете пожертвования, но в недостаточном количестве; я видел ваш последний баланс. Вам нужна небольшая армия — как бы это назвать?…

— Больших англичан, — подсказал Поль.

— Вот именно. Нужна такая армия, которая могла бы отдавать все свое время вашему делу. Надо создать специальный фонд. Вы и Урсула Уинвуд уж сумеете справиться с этим. То, чего Урсула Уинвуд не знает в таких делах, того вообще знать не надо, и вот кое-что, с чего начать подписной лист.

И он вручил Полю чек, который, к немалому его удивлению, оказался на сумму в пять тысяч фунтов.

Этим было положено начало материального благополучия и настоящего политического значения Лиги молодой Англии. Поль устроил большой публичный банкет под председательством лидера оппозиции и с удивительным букетом всяких знаменитостей. Произносились речи, восхвалялся патриотизм маркиза Чедлея, заполнялись и вручались торжествующему секретарю организации подписные листы.

Могущественная газета приняла это начинание под свою защиту и обратилась к населению с громким призывом. Отделы тоже напрягли усилия. И деньги рекой потекли в кассу Лиги.

Когда парламент прервал заседания на пасхальные каникулы, Поль, самый усталый, но вместе с тем и самый блаженный юноша, помчался в Венецию, где Зобраска с нескрываемой радостью встретила его. Она жила в палаццо на Канале-Гранде, уступленном ей — такова любезная манера итальянцев сдавать внаем — ее венецианскими друзьями; и там с мадемуазель де Кресси она принимала знакомых, стекавшихся со всех концов земли в волшебный город.

— Я постараюсь видеть как можно меньше народа, — сказала она. — В расчете на вас, месье.

Поль пожал ей руку.

— Я очень надеюсь, что мы не встретим ни одной знакомой души, пока я здесь, — объявил он.

Его надежда исполнилась не вполне, но в достаточной мере для того, чтобы устранить поводы для раздражительности. Они проводили идиллические дни. Часто принцесса посылала за ним гондолу в Гранд-отель, где он остановился. Иногда она, самая смелая из принцесс, заезжала и сама. В таких случаях он, дожидаясь ее, сидел с бьющимся сердцем, на узкой веранде своей гостиницы, не видя ни белой громады Санта Мариа делла Салуте, ни неугомонной жизни на воде, ни солнечного света, словом, ничего во всей Венеции, кроме канала.

Наконец, появлялся высокий изогнутый нос гондолы, потом одетый в белое и подпоясанный красным поясом Джакомо, склоняющийся к веслу, потом белый тент и под ним смутно виднеющаяся дорогая фигурка, затем Фелипе, одетый как Джакомо и, как и он, ритмически склоняющийся в такт движению. Медленно, слишком медленно, подплывала гондола к ступеням, из-под тента улыбалось самое милое лицо в мире, щеки принцессы розовели, а глаза были нежны и чуть-чуть робки. И Поль стоял, улыбаясь, объект явно восторженных и любопытных взглядов нескольких одиноких дам на веранде, пока гондола причаливала к омываемым волнами ступеням, и портье гостиницы перебрасывал мостик. Тогда он перепрыгивал в черную ладью, нырял под тент и опускался на мягкое сиденье с чувством восхитительной близости к своей волшебнице, и гондола скользила дальше по зачарованному царству.

— Давайте будем настоящими туристами и основательно осмотрим Венецию, — сказала как-то София. — Я никогда не видела ее по-настоящему.

— Но ведь вы бывали здесь неоднократно.

— Да. Но…

Она смутилась.

— Так что же?

— Я не могу этого сказать. Догадайтесь.

— Простите вы меня, если я угадаю верно? Наш великий Шекспир сказал: «Любовь обостряет зрение глаз».

— Это, это — очень мило, — отвечала принцесса по-французски, — я очень люблю вашего Шекспира.

Из чего Поль заключил, что она допускает правильность его предположения. Итак, обладая полученным ими обостренным зрением, они по обычаю туристов посетили известные церкви и дворцы и все, что они видели, было овеяно невыразимой прелестью. Они смотрели на знаменитые картины, и Поль с проницательностью и уверенностью знатока, открывал ей их красоты, о которых она до сих пор и не подозревала, рассказывал биографии художников и историю Венеции, а София поражалась широте его знаний, приходя к убеждению, что это самый удивительный человек, какого посылало когда-либо небо. А он, в пламени своей любви, трепетал от ее прикосновения и нежных звуков ее голоса, когда она трогала его за рукав и восклицала: «О Поль, посмотрите! Это так прекрасно, что хочется платать от радости».