А когда он закончил, он взял меня за руку, нежно поглаживая чувствительную кожу шрамов. Я инстинктивно прижала руку к телу, хотя мои бедра сами рвались к нему. Томас схватил меня за руку, осторожно вытянул. Рука дрожала. Он вложил в мои пальцы гладкий металлический прямоугольник.

– Это принадлежало моему отцу. С ней он курил по три пачки за день. Потому и умер от рака легких в тот год, когда я женился на Шерил. Я храню зажигалку, потому что простил его за поганую жизнь, но не хочу быть на него похожим. Щелкни и докажи, что ты хочешь меня больше, чем боишься пламени.

Я провела пальцем по ребристому колесику. Выскочил оранжево-синий огонек. Рука дернулась, пламя погасло, и Томас успел подхватить зажигалку, которую я отбросила.

– Попробуй еще раз.

– Я не могу.

– Можешь.

Он вложил зажигалку в мою ладонь. Я щелкнула. Жуткий маленький огонек снова выскочил у самых пальцев. Я смотрела на него. И видела за ним напряженное лицо Томаса, его разбитую губу, его красивые усталые глаза, его желание спасти меня, а не себя.

– Помоги, – попросила я, судорожно сжимая зажигалку.

Он подвел мою руку к хрупкой стопке щепок и скомканной газете под дровами. Я прикоснулась жутким огоньком к бумаге. Каждый нерв моего тела звенел, когда бумага чернела и разгоралась. Потом занялись щепки. Огонь расцвел.

– Вот, – хрипло сказала я и щелчком захлопнула зажигалку. – А теперь сделай так, чтоб оно того стоило.

Томас прижал меня к себе и поцеловал в лоб. Я потерлась левой щекой о его шею. Я дрожала, держалась за него и смотрела, как на расстоянии вытянутой руки оранжево-красное пламя пожирает ароматные поленья. Я ненавидела его.

Томас уложил меня на пол и растянулся сверху. Я обняла его ногами, и он вошел в меня гладко, как по маслу. Глубокие толчки, чувство заполненности изнутри расслабляли тело, кожу, память. Трагедия и страх проникают в наши клетки как отрава, они ведь не просто неосязаемые мысли. Они изменяют нашу ДНК. Доверие и желание приходится узнавать заново, учиться с основ. Я обняла Томаса за шею. В мягком, жутком свете камина я смотрела на его сильное, грустное, сосредоточенное лицо, на его бороду, волосы, рану, которую я нанесла.

Я думала только о нем.

Томас

На этот раз Кэти кончила. В прошлых я не был уверен, Кэти слишком беспокоилась о моей душе и слишком боялась огня в камине, или же и то и другое, но в последнем разе я не сомневался. Глубокое дыхание, выгнутая спина, изумительное ощущение мышц, которые сокращаются вокруг моего члена. А потом она расслабилась и даже забыла повернуться ко мне необгоревшей стороной. Вот почему я был уверен: Кэти забыла позировать.

Момент, которым мы оба можем гордиться.

В последний, самый темный час ночи, я снова разжег камин, и мы сидели, уставшие, в разворошенной реке покрывал. Кэти устроилась за моей спиной на старом стульчике для дойки коров, который попался мне на блошином рынке. Ее колени прижимали мои руки к бокам, время от времени я чувствовал плечом прикосновение ее соска, когда Кэти нагибалась над моей головой. Мои садовые ножницы не годились для стрижки волос. Ей нужно было сосредоточиться.

Хрусть. Лязг толстых лезвий раздавался у самой шеи. Кэти состригала мои длинные волосы прядь за прядью. Методично подхватывала каждую прядь и передавала мне через плечо, а я складывал волосы рядом. Первую прядь я бросил в камин, вонь паленого волоса понесло в хижину, и у Кэти так задрожали руки, что ей пришлось положить ножницы на пол. Она не сказала ни слова, но я понял, что запах спровоцировал воспоминания. После этого я клал волосы только на камень.

– Готово, – сказала она, протягивая мне последнюю прядь. И расчесала пальцами неровные остатки.

Я расслабился, отдавшись ласке ее пальцев, которые гладили мне голову, уши, виски. Ее прикосновение гладило даже мозг, исцеляло. Кэти поднялась, запахнула покрывало, словно снова стесняясь меня, и села рядом, скрестив ноги и задевая меня коленом. Взгляд у нее был очень серьезный.

– Ты самый красивый мужчина из всех, кого я видела, – сказала она. – Даже с разбитой губой, синяком на скуле, драной бородой и адской стрижкой.

Я кивнул.

– Хорошее начало.

– Правда? Тогда не кажется ли тебе, что пришло время показать мне письмо из Нью-Йорка?

Я безмолвно протянул его Кэти. Она взяла письмо обеими руками и склонилась над текстом, щурясь в неверном свете камина.

– О господи, – прошептала она. – Мне жаль, что ты узнал об этом последним.

А потом, дочитав, она выпрямилась и с гадливостью посмотрела на листок.

– Равель – больная озлобленная женщина. Теперь я вижу почему.

– Почему? – осторожно спросил я.

– Твоя золовка винит себя за то, что случилось. Неудивительно, что последние четыре года она пытается переложить на тебя груз собственной вины. Она же живет в аду с такими воспоминаниями.

Я нахмурился.

– О чем ты вообще говоришь?

– Это она предложила ресторан во Всемирном торговом центре. Твоя жена встречалась там с любовником только потому, что сестра предложила его как безопасное общественное место, где их никто не заподозрит в романтических намерениях. – Кэти постучала пальцем по листку. – Ты что, не читал эту часть?

– Какую?

– Томас, – с хриплым упреком сказала она. – Ты так долго считал себя виноватым, что теперь не можешь увидеть правду?

– Я видел только то, что моя жена собиралась отнять у меня детей. И когда я понял, о чем она пишет – о том, что мои дети будут расти без меня, другой мужчина будет играть роль отца, – когда это до меня дошло, осталась одна только мысль. Если они не будут со мной, пусть их не будет вообще. Понимаешь, Кэти? Ты слышишь, о чем я тебе говорю? Я был рад, что мои дети умерли!

Вот оно. Кровавая язва меня настоящего. Кэти с непроницаемым лицом смотрела на меня. Ее взгляд медленно скользил по моему лицу, оценивая выражение, проникая под кожу, впиваясь в кость, чтобы проникнуть в глубину сознания. Но что бы она ни искала, она явно это нашла. Потому что выдохнула и расслабилась. Ей, кажется, стало легче.

– Не хочу, чтобы это прозвучало несерьезно, – мягко сказала она, – но… Томас. Мысль – это только мысль. Это не желание. Не план. Не надежда. Это просто слова в черновом наброске сценария. Не реальность. Ты не желал смерти своим детям.

– Желал. Я хотел отомстить, даже если им будет больно. Я ничуть не лучше того, кто уничтожил башни. Того, кто убил в тот день тысячи людей, включая Шерил, Этана и нашего нерожденного ребенка.

– О, Томас, нет. Если бы ты мог вернуть Этана к жизни, снова обнять его и второго ребенка, ты сделал бы это?

– Конечно.

– Ну вот. Видишь? Ты обесценил первую мысль. Не стоит слишком серьезно относиться к мыслям во время жуткого стресса. Особенно если ты пьян, под кайфом или в депрессии. Томас, если бы мысли определяли судьбу, я сейчас сидела бы в тюрьме.

– Сейчас не время для шуток, даже если мне от них легче.

– Я не шучу. Я собиралась убить Геральда.

– Неправда.

– Правда. Я собиралась заманить его в гости, спрятать в халате кухонный нож, а когда он ко мне подойдет, воткнуть этот нож ему в сердце. Я планировала это. Я пригласила его в дом. Он думал, что я хочу обсудить детали моей работы на «Безупречность». Думал, что я хочу все простить и забыть и помочь ему продавать товары. – Она прикоснулась к шраму на щеке. – Он думал, что я буду работать вне сцены, так, чтобы никого не пугать своим видом.

Я рассматривал ее так же, как она только что изучала меня. Да, в тот день она способна была убить.

– И что тебя остановило?

– Одно из твоих писем. Не важно какое, дело в том, что это было обычное письмо, одно из многих, а я любила читать о бабушкином доме. Оно пришло в коробке с бисквитами от Дельты. – В ее глазах заблестели слезы. – Я ела бисквиты и читала твое письмо за час до приезда Геральда. В тот день я действительно собиралась его убить. Я напилась транквилизаторов, почти допила бутылку вина, но, лежа в кровати с твоим письмом, я вдруг осознала: «Если меня посадят в тюрьму за убийство, Томас не сможет мне больше писать».

Кэти слабо хихикнула и вытерла глаза.

– Так что знал ты об этом или нет, но в тот день ты спас Геральду жизнь.

Я сидел, глядя на нее, наслаждался странным уютом, который она предложила вместе со своим сбивчивым признанием. Каждый раз, когда я ей писал, я думал: Я хочу сохранить ей жизнь. Всем, кого я любил, я желал только жизни. И не хотел смерти моим детям. Я не это имел в виду. Я не желал смерти ни Шерил, ни даже Гибсону, ее любовнику.

Все это время я желал смерти только себе. Жизнь иногда сводится к таким вот простым озарениям. Я уткнулся лбом в плечо Кэти.

– Я хотел, чтобы мои дети выжили, – сказал я.

Кэти обняла меня.

– Я знаю.

Я сел и снова поднял письмо. Оно задрожало в руке и вылетело, спланировав на обрезки волос у камина.

– В этом может быть знак судьбы, но я не уверен, какой именно.

Кэти кивнула.

– Сожги письмо. – Потом посмотрела на полки, где стоял разбитый грузовичок Этана. – И похорони его игрушку. Пусть эта часть твоего сердца уйдет в землю с его памятью. А потом живи своей жизнью, Этан хотел бы этого. Когда будешь готов.

– Я пока не готов вот так его отпустить.

– Хорошо. Ты сам поймешь, когда будешь готов.

Я поднял письмо. Мое сердце было разбито, но в этот раз трещину можно было терпеть.

– Я потерял и второго ребенка. Еще одного сына или дочь.

– Я знаю, – Кэти снова прижалась ко мне, погладила под пледом мое колено. – Знаю. Но это не твоя вина, Томас. Ты ни в чем не виноват. – Ее голос дрожал. – Хочешь, я сама брошу письмо в огонь? Впервые за десять месяцев я могу честно сказать, что мне нравится его способность сжигать.

Храбрость. Вот что мне нравилось в ней. Я погладил пальцами шрамы на ее щеке, нежно выражая благодарность. Подался к огню, положил последнюю правду о моем браке, моей жене и детях в огонь. И смотрел, как письмо сгорает и превращается в пепел.