Она поднялась в спальню и присела у зеркала. Свои длинные каштановые волосы она недавно перекрасила в изысканный пепельный цвет. Оттенок получился почти ненатуральный. Новый период жизни — новый цвет волос. Шатенкой она была в далеком школьном детстве. Блондинкой — когда шлифовала тротуары улицы Горького в Москве, вызывая судорожное возбуждение у кавказских парнишек. Теперь это Тверская… Потом становилась то рыжей, то фиолетовой, то иссиня-черной. А однажды в соответствующем учреждении ее постригли наголо, машинкой, под «ноль». Каким только цветом не отливала ее голова за неполных тридцать лет жизни!..

2

— Нет, вы только посмотрите на эту шлюху, загляните ей в глаза! Знаете, что увидите?! В ваши глупые головы такое и в бреду не придет! Вы думаете, что в ее глазах мелькнет что-нибудь хорошее? Нет, там только голые мужики, ничего другого нет в глазах моей дочери! И так с самого первого дня, с тех пор как она родилась! Ай, будь проклят тот день, когда я произвела на свет такую шлюху!

Голос у Сары Шломович был пронзительным и хриплым, и когда она, задыхаясь от переполнявших ее чувств, выскакивала во двор, любопытные соседи открывали окна, чтобы послушать ее очередное выступление.

— Вы думаете, это нормальный ребенок? Так я вам скажу лучше любого врача, что у нее бешенство матки! Мне стыдно говорить, но она спала с мужчинами, когда ей было только пятнадцать лет, вот что я вам скажу! И с тех пор она только об этом и думает. Она совсем не желает знать, как хорошо закончить школу, получить хорошее ремесло и подумать о том, как прокормить на старости лет свою маму!

Соседи хихикали, сочувствовали Саре Шломович, но унимать ее никто не собирался, поскольку из прежнего опыта знали: Сара не терпела, когда посторонние лезли в ее частную жизнь. Одно дело, когда она сама вываливала во дворе содержание своего семенного «счастья», будто помойное ведро в помойку выворачивала, но другое, совсем другое дело, если при этом ей кто-то помогал. Да и вообще, в небольшом городке Электросталь, что в часе езды от Москвы, было не принято, чтобы кто-то кому-то помогал жить. Ибо всем известно, что такое милосердие — себе дороже. Кроме того, соседи знали, что Сара заводится мгновенно и по поводу, и без повода, объема двухкомнатной квартиры для ее темперамента не хватает, и потому она выскакивает во двор в теплых домашних тапочках, замызганном халате и во весь голос призывает окружающих осудить тех, кто этого осуждения достоин. Чаще всего в последнее время ее проклятия сыпались на голову дочери.

— Теперь эта распутница получила паспорт, аттестат зрелости, и вы знаете, что она хочет?! Вам в глупую голову не придет, что она хочет! Вы, наверное, думаете, что она хочет выучить какое-нибудь хорошее ремесло, стать портнихой или пойти на завод?! Ха-ха-ха! Черта с два она так хочет! Теперь она хочет иметь полную свободу, и мне, ее маме, старой больной еврейке, ее не удержать!

Сара прибеднялась — она была еще далеко не старой и никаких болезней за ней не числилось. Скорее наоборот — год от года она наливалась могучей плотской силой, энергией и уверенностью и к сорока годам подошла в расцвете всех своих физических и душевных сил.

Инвалид Сергей Петрович, который по обыкновению в весенне-летний сезон целыми днями сидел на лавочке во дворе в надежде, что кто-нибудь пошлет его за выпивкой (с чего он имел свой комиссионный сбор, иногда заменяемый глотком горячительного напитка), попытался было урезонить соседку:

— Хватит тебе орать, Сара. Что ты позоришь молодую девку не по делу?

Но его вмешательство было неосторожным шагом, он с жестокого похмелья несколько подзабыл об этом.

Сара тут же развернулась, сверкнула на инвалида огненными очами и переключилась на его убогую персону:

— А что вы такое мне сказали? Что вы сказали, урод одноногий?! Разве я вас спрашиваю лезть в нашу несчастную семейную жизнь своими немытыми руками? Разве я жду совет из вашей глупой головы? Кто вы такой? Вы забыли, что ваш несчастный папа умер в блевотине, когда напился больше, чем ему разрешали врачи?! Пусть у вас кишки вылезут после таких ваших слов!

— Плохо, что Васька сегодня на работе, — пробурчал инвалид, горько пожалевший о своем выступлении. — Хоть он бы тебе рот заткнул, чтоб людей с утра не заводила.

— Ага! Вы слышите, он вспомнил про моего Ваську! Васька, который работает днем и ночью, зарабатывает свои жалкие копейки и на них же еще напаивает водкой весь этот двор! Вы думаете, что этот урод хорошо вспомнил про моего Ваську?! Вы очень ошибаетесь! Он вспомнил его потому, что ему никто не поднесет опохмелиться хороший стакан водки, а от вонючего портвейна, которого он имел выпить целую бутылку, у него уже отваливается последняя нога! А мой Васька настоящий мужчина!

— Настоящий, настоящий. — Инвалид окончательно сдавал свои позиции.

— Конечно! Но вы мне скажите, как от настоящего мужчины Васьки и такой женщины, как я, могла получиться такая бешеная потаскуха?! Я думаю, что эта уродка взяла от великого русского народа и еще более великого еврейского народа все самое худшее! Сам сатана вмешался нам на горе! Но это не значит, что вы, одноногий пьяница, имеете право на меня орать и марать грязью нашу семью!

— Да кто вас марает! — в отчаянии огрызнулся инвалид. — Сама завелась! А на приличных людей, которые сидят спокойно, не наезжай! Твоя это дочь, ты с ней свои проблемы и расхлебывай! Мои дети от меня давно откололись и не беспокоят, а я на самопитание перешел и никому не мешаю. Хотя дети мне помогают.

Следует отметить, что эти крики особого любопытства у жильцов дома не вызывали, к ним привыкли, по опыту знали, что Сара со временем сама утихомирится, а потому никто не лез с советами или собственным мнением.

— Нет, вы послушайте этого идиота! — не унималась Сара. — Ему помогают хулиганы, которых он называет своими детьми, хотя надо еще спросить у их мамы, от кого у нее эти бандиты! Ха-ха-ха! В день победы над проклятыми фашистами они приносят бутылку дешевой водки без закуски, и это он считает помощью! Дети помогают ему быстрей подохнуть, и это правильно, побыстрей бы подохли все пьяницы в нашем паршивом городе, чтобы был чистый воздух!

Крики Сары и ее проклятия по адресу родной дочери, при всей своей библейской силе, достигали цели лишь наполовину. Стоя у открытого окна на втором этаже квартиры, Аня слышала каждое слово, но на материнскую анафему не обращала ровно никакого внимания. Ужасная ругань достигала только слуха и не будоражила ни ее сознания, ни чувств. Сколько помнила себя Аня, столько и орала мамаша. То на соседей, то на тихого отца. Аня уже настолько привыкла к материнским воплям, что, когда они прекращались, ей как будто чего-то не хватало.

Отца своего, заслуженного сталевара СССР Василия Ивановича Плотникова, Аня искренне любила, а может быть, больше жалела, потому что жить с такой женой было адом кромешным. Аня не понимала, как он год за годом молчаливо сносил эту жизнь, ни разу не урезонив буйную супругу даже словом. Инвалид Петрович с похмелья что-то перепутал, посетовав на то, что Вася на работе и не может дать укорот своей жене. Он забыл, что Вася никогда даже и не пытался ее унять.

От отца Ане достались глаза — голубые и прозрачные, а также фамилия и отчество: Плотникова Анна Васильевна. Но никаким Аниным воспитанием тот тихий работяга не занимался, так как давным-давно махнул рукой на буйство своей супруги.

Аня внимательно разглядывала себя в зеркале и чем больше всматривалась в свое отражение, тем больше утверждалась в мысли, что от обеих кровей, перемешавшихся в ее венах и артериях, она взяла не худшее, как утверждала мать, а лучшее.

А матушка во дворе все еще не сбавляла напора, хотя и вернулась к уже отработанной теме.

— Я вам еще раз скажу: дети от русского и еврейки — это исчадие ада! Такое не приснится даже дьяволу в страшном сне, получается полное дерьмо! — продолжала надрываться Сара, а Аня сняла с комода зеркало и повесила его на стенку под другое зеркало, поменьше, так что в целом оба зеркала отражали ее фигуру в полный рост.

Она неторопливо разделась догола, влезла в туфли на высоком каблуке и взглянула на свое отражение. При этом в голове ее текли плавные, ленивые, как всегда, ничем не встревоженные мысли. Порой этот мыслительный поток и вовсе обрывался, и в сознании образовывалось пустое пространство. Но внизу живота поднималась теплая волна томного возбуждения, словно все мысли проваливались туда, в щель между ног. Потом волна спадала, и в мозгу начинал клокотать поток обрывочных суждений.

И что разоралась, старая еврейка?.. Орет, как недотраханная ослица. Это и есть еврейская кровь. Потому что есть жиды, а есть евреи. Евреи — древний, прекрасный и удивительно талантливый народ. Избранный Богом. А Карл Маркс — жид. Гитлер и Сталин — тоже жиды. Инвалид Петрович, который вечно торчит во дворе и норовит хлопнуть по заднице, если идешь мимо, — конечно же, настоящий жид… Отец был русским… На заводе варил сталь. Всю жизнь. Зарабатывал, правда, неплохо, но жене-еврейке никогда его заработков не хватало.

Она смотрела на себя в зеркало, и это каждодневное углубленное занятие заставило ее настолько сосредоточиться, что крики мамаши за окном стали казаться приглушенными, будто доносились из-под подушки.

…Да, удачно перекрасилась в блондинку. Темная кожа лица, ярко-голубые глаза и золотые волосы — убойное сочетание… А вот грудь все-таки тяжеловата. Грудь взрослой телки. Для шестнадцати с небольшим лет полновата грудь. Интересно, если каждую сиську на весах взвесить, сколько потянет?.. Носик русский, чуть вздернутый… А лицо узкое, тонкое, еврейское… Разрез глаз тоже восточный, дремучий, таинственный…

Она достала из буфета швейный сантиметр и в который раз измерила свои представительские параметры, словно собиралась посылать эти данные вместе с фотографией в какой-нибудь журнал или на конкурс красоты. Как и прежде: 105, 66, 105 сантиметров по груди, талии и бедрам. При среднем росте показатели почти призовые. В манекенщицы, понятно, не возьмут, там рост нужен под 180, но такие дылды не очень-то ценятся. Мужчины-коротышки чувствуют себя угнетенными при таких баскетбольных великаншах.