И началось!

Солнца больше не было, как и не было его потом еще много дней, зато в изобилии хватало снега в любых ипостасях, валившегося с небес нескончаемым плотным покровом и в виде сугробов, и растаявшей на теле воды.

Юрий мотался по этому пушистому девственно-белому покрову от дырки в скале к ручейку и обратно, без обуви, в носках и без куртки, без шапки и варежек, не помня себя от выворачивавшей его рвоты и поноса.

Просветленный Тон сидел рядом с ручейком, с невозмутимым лицом наблюдая за его мучениями.

Полоскало Костромина несколько часов подряд.

Он настолько измучился и потерял любые силы, что просто ложился на снег рядом с дыркой и лежал так до следующего приступа.

Там его и посетил ближе к вечеру брат Тон и снова протянул кружку с каким-то питьем и помог выпить, придерживая под голову. Подхватив под локоть, он помог Юрию встать и проводил в пещеру, где Костромин рухнул на свое лежбище бесформенной тушей, не в состоянии двигаться.

Но где-то через час, наверное, Тон растолкал его и снова напоил какими-то травами.

Утром повторилось все то же самое. Только еще в более отягощенном варианте – теперь Костромин практически не отходил от «толчка», умудряясь в коротких промежутках между сотрясавшими его спазмами подумать: откуда в его организме такое количество отходов, простите за натурализм, дерьма? Ощущение такое, что он уже спустил в ту дыру все свои внутренние органы вместе с мышечной тканью, а его все несло и несло…

На третий день он уже ни думать, ни размышлять не мог – постоянно соскальзывая в забытье, Костромин просто поселился у той дыры.

Утром четвертых суток он проснулся в пещере на своем спальнике, совершенно не понимая, каким образом тут оказался, проснулся от того, что его легонько потряс за плечо Тон.

Юрий сразу же прислушался к себе, но позывов мчаться к дырке не уловил и выдохнул освобожденно.

Тон показал ему жестом вставать и следовать за ним.

– Вставать? – поразился Костромин.

Какое вставать?! Он даже мизинцем пошевелить не в состоянии, но Тон показал вставать более настойчиво, и Юрий признался, еле ворочая языком:

– Я не могу.

– Преодолей себя, – вдруг сказал на чистом русском языке Тон, – и вставай.

– Нечего преодолевать, – хрипел обессиленно Костромин, – все, что можно было, я уже преодолел.

– Ты не знаешь ни себя, ни своих возможностей, – ровным тоном произнес просветленный.

И сделал шаг вперед, неожиданно оказавшись рядом с Костроминым, присел и заглянул ему в глаза.

Сил не было даже на то, чтобы удивиться тому, что Тон заговорил на русском языке, но Юрий начал переворачиваться на бок, непроизвольно застонав, не заметив скатившуюся по щеке слезу, шлепнувшуюся каплей расплавленного свинца на ладонь, которой он опирался на пол.

Пока Костромин ковырялся на своей постели, пытаясь встать на четвереньки, продышался от приступа накатившей слабости, поднял одну ногу, оперся на нее, снова подышал, действуя на силе воле, мате и еще на чем-то непостижимом, заставляя себя двигаться, а затем как-то все же поднялся, Тон стоял рядом и наблюдал за его мучениями.

Когда Костромин распрямился, тот, одной рукой прижимая к себе что-то замотанное в ткань, другой махнул гостю, призывая следовать за собой, и вышел из пещеры.

Костромин опустил голову и посмотрел на носки на своих ногах. Так, вариантов нет – обувь ему не надеть! Куртку, кстати, тоже! А на улице совершенно определенно мороз. И он двинулся следом за Тоном – наплевать! Помереть все же лучше, чем корячиться над той дыркой в муках!

Ну, про муки это он погорячился, как выяснилось.

В промокших носках на босу ногу, непонятно каким чудом еще двигаясь, Юрий шел, видя впереди только спину Тона, совершенно не понимая, что делает и как вообще передвигается.

Он не ощущал холода, в какой-то момент его мутное сознание словно отделилось от тела, и он перестал что-то чувствовать. Много раз он оскальзывался на невидимых под снегом каменных валунах, падал, один раз приложился лбом об камень настолько сильно, что рассек кожу и побежала кровь. И каждый раз Тон стоял возле него и повторял ровным голосом без эмоций:

– Вставай, – дожидался, пока Юрий, ковыряясь, как жук-навозник, кое-как поднимался, и давал новое распоряжение: – Идем.

И он шел. Наверное, так шли на расстрел российские мужики во все войны, сохраняя последнее достоинство и волю, принимая свою судьбу, но не кланяясь ей.

По крайней мере, в какой-то момент Костромину показалось, что он идет именно на смерть. А раз так, то надо все же держаться, – и он шел, делая то, что велел ему с самого начала Тон, – преодолевая себя.

А они все шли по занесенной снегом тропинке между каменными глыбами, пока не пришли к небольшому горному озерцу, неожиданно показавшемуся из-за очередного поворота.

Поразительно, как оно не замерзло, ведь, наверное, было градусов пятнадцать мороза. Тон повел гостя в обход, и они вышли к озеру чуть правее того места, откуда оно первый раз открылось взору. Костромин увидел небольшой водопадик, метра три высотой, поразительно тихий – шума падающей воды не было слышно до самого последнего момента.

Тон показал Юрию жестами, чтобы тот разделся и шел в воду.

– Не, ты серьезно? – переспросил его Костромин, немного пришедший в себя, и жестами же повторил вопрос: – Мне туда? В озеро? Ты уверен?

Оказалось, Тон уверен и, мало того, настойчив.

– И зачем было так далеко ехать и столько денег вбухивать, чтобы помереть где-то в горах, в чужой стране? – интересовался Костромин, начав раздеваться. – Не проще ли было отдать концы в Москве, не хлопотно, без проблем и мучений?

И все же он разделся догола, шагнул в воду… и обалдел! Она была теплой! Приятно теплой! В сравнении с морозом, так вообще обжигающе горячей!

А Тон показал ему, что надо встать под водопад и стоять там.

Ну, водопад так водопад.

Это оказалось так классно! Так непередаваемо, до слез хорошо после всех издевательств на той дыре и этого пути сюда! Так прекрасно, как награда, так… что Костромин, не сдерживая слез обыкновенной слабости, которых никто не видит, от души и с удовольствием плакал.

Он согрелся до самых чудом не вышедших в дыру потрохов, до размягчения каждой клетки тела, когда вывалился из-под водопада и, подчиняясь жесту отшельника, выбрался из воды.

Тон протянул ему кусок холстины, Костромин растерся посильней, а отшельник уже протягивал ему какую-то одежду.

Юрий, к которому вернулось сознание и немного сил, начавший подмерзать после теплого источника, не задавая лишних вопросов, облачался, сообразив, что экипировка точно такая же, как и у самого Тона – шаровары из плотного хлопка, длинная рубаха из того же материала и сверху тонкая стеганая куртка ручной работы с чем-то теплым внутри, на веревочных завязках. А на ноги ему дали что-то вроде портянок из шерстяной ткани, сверху же кожаные закрытые туфли вроде мокасин на завязках, тоже кустарного производства.

Вот отдельное вам спасибо за обувку – мысленно поблагодарил Костромин, не то я совсем уже… – и тут неожиданно понял, что вовсе он и не совсем!.. Что дома он бы уже обморозился насмерть, заболел и слег, это сто пудов, если бы вот так бегал три дня в одних носках по снегу и по морозу в пятнадцать градусов без куртки, шапки и перчаток! Да даже говорить не о чем, отморозил бы все конечности и все нутро к той бабушке, ежики ушастые!

А тут!

Ему не было холодно! Ну, не то чтобы комфортно и тепло, но и непереносимого холода он не ощущал! Да и тело перестало болеть, и слабость прошла! Как такое возможно? А?

Да вот как-то! Советовал же Вовка: не задавай вопросов, и проще будет! За этими размышлениями о странных явлениях и внимательным, чутким прислушиванием к своему состоянию и организму Костромин и не заметил, как они вернулись к пещере.

Привычно повинуясь указующим жестам Тона, Юрий зашел следом за ним в пещеру, взял из тряпичной стопки что-то вроде плоской подушечки и последовал за отшельником. Тон привел его к тому самому валуну, на котором медитировал по утрам, показал, как подняться, и поднялся на вершину первым.

Бесконечно оскальзываясь и пару раз едва не сорвавшись, прижимая подушку подбородком к груди, Костромин каким-то чудом вскарабкался на вершину, где уже сидел в своей излюбленной позе Тон, который указал гостю на место напротив себя.

Юрий положил подушку, сел, свернув ноги в некое подобие лотоса, поерзал, устраиваясь хоть немного поудобней, повздыхал, поморщился, почувствовав, что мерзнет все-таки весьма ощутимо, а тут хлопковые порты на попе и более ничего, повозился еще… Тон терпеливо пережидал его суетливость.

Ну, наконец Костромин как-то устроился, успокоился, посмотрел окрест и прямо перед собой увидел возвышающуюся колоссальную во всех смыслах вершину Кайласа, которую вдруг перекрыл указательный палец Тона, вертикально выставленным жестом, призывающим к вниманию.

Юрий перевел взгляд на этот палец. А палец медленно опустился, указывая теперь куда-то в область его желудка, потом рука отшельника протянулась вперед, и палец пребольно уперся Юрию в центр солнечного сплетения.

– Дыши сюда, – сказал по-русски Тон, – останови все свои мысли и направь все внимания в эту точку.

И убрал палец.

Костромин тупо уставился на учителя, чувствуя острую боль в том месте, куда надавил его палец.

Но удержался, не стал ни о чем спрашивать. И молодец.

После той первой не сильно-то и получившейся медитации на вершине валуна, скорее пародии на таковую, дни Костромина потекли в определенном режиме.

Он просыпался на рассвете, шел умываться к роднику, потом лез на валун, пару раз падал, ощутимо так приложившись то боком, то спиной, то задницей, но с подушечкой хоть в зубах карабкался на вершину. Садился рядом с Тоном, который давал ему какие-то короткие наставления или жал на какую-нибудь точку в его теле пребольно пальцем, заставляя сосредоточиваться на этом месте. Через несколько часов они оба спускались с вершины, и Юрий выпивал кружку теплой воды. После чего отправлялся… бегать по пересеченной разного размера и вида камнями заснеженной местности.