В общей сложности на подъем до определенного места ушло около восьми часов. И когда Костромин увидел, куда именно они пришли и что им предстоит, он настолько обалдел, что всерьез решил, что проще было бы помереть по пути – проще и гораздо дешевле обошлось бы всем! Нет, ну ей-богу!

Они поднялись по крутой горной тропинке, вышли и остановились на небольшой плоской площадке, наверное, метров пятьдесят в диаметре, зажатой между двумя склонами. Эта площадка своей третьей стороной упиралась в выпуклую, практически полукруглую, теряющуюся в высоте отвесную стену горного массива. С четвертой же ее стороны находился крутой обрыв…

Красивая картинка – такая дикая величественная природа горного края. Тем более закат начинался – открыточная прямо красота. «Привет из Тибета» называлась бы, к тому же если встать у самого обрыва, то видно вершину Кайласа.

Ага, если не считать того, что они не пришли еще – стой и любуйся, почему нет!

А потому что тропинка шла дальше – внимание! Опоясывая отвесную стену скалы! То есть где-то не больше метра шириной совершенно неубедительная тропинка, явно рукотворно выдолбленная в скале, может, и несколько тысяч лет назад, но то, что очень, ну очень давно, как-то сразу становилось ясно. А над ней местами нависали также неизвестно в какие дремучие времена выдолбленные карнизы, которые явно обрушились в течение времен целыми кусками сегментов.

Проще говоря, если можно представить в своем воображении самую страшную, самую ненадежную и самую узкую горную тропу, словно искривленным в некоторых местах сегментом кольца вьющуюся над бездонной пропастью тоненьким карнизом, – то это именно то, на что сейчас смотрел Костромин, четко понимая, что ему предстоит по ней идти.

Ну, во-первых, потому что парни мимикой и жестами совершенно ясно объяснили, что именно это им и предстоит, а во-вторых, они торопливо снимали с осликов поклажу, перекладывая весь груз в своеобразные местные, можно назвать, рюкзаки-станки. Высокие мешки, закрепленные на деревянных рамах, которые привязывались к спине, абсолютно такие же, как носят профессиональные альпинисты с жестким крепежом, только в народном тибетском исполнении.

Осликов оставили без привязи, все равно никуда не уйдут, только расседлали и положили им сено у края площадки под стеной, и все это монахи проделывали очень торопливо, периодически тыкая пальцами в закатное солнце, перевод необязателен – мы спешим до темноты.

Понятное дело, никому не хочется оказаться на такой тропе в темноте. Костромину на этой тропе вообще категорически не хотелось оказываться хоть в темноте, хоть при шпарящем солнышке!

Это надо «кукушкой» сильно болеть или стукнуться, чтобы по этой неубедительной «тропинке» идти – идти, передвигаться, да хоть ползти! Над пропастью, у которой не видно дна!

Но его пожеланий и раздумий на эту тему никто не спрашивал, Костромину сноровисто водрузили на спину поклажу братья-монахи и, подталкивая, направили на тропу – бздеть можно, даже плакать разрешается и в штаны навалять со страху, а вот орать, наводить панику и делать резкие движения – нет!

И они пошли – один парень впереди, посередине Юрий, замыкающим второй монах.

Чего Костромин натерпелся!!

Это реально очень страшно! Безумно страшно! Это такой животный парализующий страх, который преодолеть невозможно – Юра вообще не понимал, как может идти, – от страха парализовало тело, и оно стало словно каменное, разум заполошенно вопил, но Костромин умудрялся еще и по сторонам смотреть – слева скала, притираясь к которой они и двигались, простирающаяся ввысь, и конца ей не видно, вниз тоже дна не видно, а справа открывается фантастический, совершенно нереальный по красоте и величественности вид – заснеженные горные вершины, пылающие всеми алыми оттенками заката на фоне ослепительно-синего неба.

И тишина! Невозможная в мире, звенящая абсолютная тишина!

Это вынос сознания полный! Как космос!

Только ради вот этой тишины и этого вида стоило забраться на любую тропу и скалу! Чтобы ощутить нечто, рождающееся в груди, в душе, когда переживаешь такой момент!

То ли от страха, то ли от духовного потрясения от лицезрения и приобщения к такой красоте, но Костромину показалось, что они прошли тропу как-то быстро, хотя она и тянулась где-то около километра, и уже выходили на ровную площадку, зажатую между холмами и скалами по другую сторону тропы, сестрицу той, первой.

Площадочка и на самом деле была похожа на ту, с которой они «стартовали» – так же окружена с трех сторон скалами, а с четвертой стороны заканчивалась крутым, абсолютно вертикальным обрывом, только была меньше первой площадки, метров, наверное, около тридцати где-то.

У самого обрыва в позе лотоса прямо на снегу сидел совершенно неподвижно мужик, который никак не отреагировал на их появление, когда они друг за другом сошли с опасной тропы на заснеженную площадку.

Не реагировал и вообще не двигался.

Костромин посмотрел вопросительно на монахов, но те лишь перепуганно замахали на него руками, мол, нельзя, нельзя, табу там всякое и все такое типа медитаций и просветлений, которым запрещено мешать и, схватив его за рукав куртки, потащили в сторону от замершего мужика.

Оказалось, что метрах в пяти от того места, где вступала тропа с обрыва на площадку, в скале имелась небольшая пещерка, куда Юрия и привели ребята.

И снова при помощи мимики и жестов… – охо-хошеньки этот язык общения!

…с помощью мимики и жестов мальчик объяснил, что его зовут Хулио…

…эти два сопровождавших его Хулио пояснили Костромину, что пещера предназначена для укрытия путников, попавших в непогоду.

Собственно, это было понятно и без жестов. Маленькая пещерка – метров пять в длину и метра три в ширину – имела нечто вроде двери, закрывающей вход, сделанной из сплетенных ветвей, производившей довольно хлипкое впечатление, зато внутри имелось некое подобие лежанки, устроенной из плотно подогнанных и выложенных камней так, чтобы можно было на них и сидеть, и лежать, сверху накрытых толстым ковриком, сплетенным из чего-то не определяемого, похожего на сухой камыш или толстую траву.

Также обнаружился выложенный камнями небольшой очажок и припасенные возле него сухостой, мелкие веточки и высушенные лепешки навоза. А на выдолбленной в стене полочке приспособления для добывания огня: трут и огниво, засохший кусок меда в глиняном горшке, пакет с сухими фруктами, пакет с рисом и какое-то масло куском каменным тоже, в пакете.

«А что, – спросил, блин, мимикой и жестами Костромин, – тут бывают путники?»

«Не-а, – ответили проводники, – убежище есть, а путников нет».

«Тогда зачем оно?» – просемафорил он, выделывая нечто бесподобное по своему «красноречию» руками.

«Давно стоит, как тропу сделали, тогда путники были, пастухи ходили и другие люди, а теперь нет никого, вот только они сегодня ночевать будут».

Но тут один из них насторожился, словно прислушался к чему-то, посмотрел в сторону двери и махнул рукой – идти, мол, надо.

Что он там услышал-понял, бог знает – мужик так и продолжал сидеть неподвижным изваянием у самого края обрыва, но теперь почему-то оказалось можно к нему подойти, и Костромина так же за руку потащили вперед. Показали, что надо поклониться глубоко, сложив ладони вместе, и сесть рядом.

Он поклонился и сел, с огромным любопытством разглядывая незнакомца.

Мужик на первый взгляд был самым обычным, даже каким-то простецким и серым – одет не в традиционные монашеские одежды, а свободные шаровары из плотного хлопка, сверху длинная рубаха со свободными длинными рукавами и стеганая тряпичная куртка на завязках. Никаких бороды и усов, ожидаемых при одном упоминании об отшельничестве, – чисто выбрит, а на голове короткий ежик только-только отросших волос непонятного пегого цвета. Темное от загара лицо совершенно неопределенного возраста – никаких глубоких морщин или признаков старческого увядания, да вообще непонятно, сколько ему может быть лет.

Он сидел неподвижно, но казалось, в совершенно расслабленной позе, хотя ноги сплетены в полный «лотос», спина прямая как доска в одну плоскость с приподнятой головой, руки на коленях, а ощущение создавалось такое, что у него расслаблена каждая мышца, каждая клеточка тела, не было заметно даже, как он дышит.

Он так сидел и, совершенно не мигая, смотрел на затухающий закат, а Костромин не мог взгляда отвести от загадочного незнакомца, чувствуя всем своим телом идущую от этого человека невероятную энергию и силу и что-то еще… необъяснимое.

Вот всем своим существом он чувствовал пульсирующие волны исходящей от него мощнейшей энергии.

И вдруг человек повернул голову и посмотрел прямо ему в глаза…

Ох! Лучше бы он этого не делал!!

У Костромина возникло ощущение, что тот смотрит конкретно в его мозг, в его мысли, в его нутро неподвижным взглядом совершенно черной радужки на белоснежных белках глаз. Проникая этим взглядом во все его мысли, даже самые потаенные, самые черные, в его сокрытую даже от самого себя сущность.

И так это было страшно, так жутко до ступора, что сердце остановилось…

Юрий моргнул… и оказалось, что он смотрит в темно-серые смешливые глаза удивительно приятного, располагающего к себе человека неопределенного возраста, от мягкой улыбки которого в груди становилось тепло и радостно.

«Господи! – подумалось Костромину. – Совсем он уже крышей едет! Мерещится такое от слабости и переутомления, что самому страшно становится».

Просветленный Тон, а это был именно он, тем временем в одно неуловимое движение оказался на ногах, раскланялся с монахами и быстро о чем-то заговорил с ними на тибетском языке.

Они что-то обсудили, снова раскланялись, монахи поклонились до самой земли и снова объяснили Костромину на «любимом» им уже привычном языке жестов, что он должен надеть свою поклажу на спину и идти дальше.

– Что? – возроптал Юрий, правда, без должного напора. – Опять идти? А как же та милая пещерка для путников? Я хочу в ней отдохнуть, я путник, мне положено!