«Да, и каждый раз, выходя на сцену, она поет для тебя, надеясь, что ты ее слышишь…» – прошептала я, потому что Петька с Пашкой уже спали.

Ты посмотрел на меня долгим-долгим взглядом, немного не так, как обычно, усмехнулся и погладил по голове. Легко, почти не касаясь. Будто ветер.


О Лизе я тоже узнала случайно. В одном из маленьких французских городков, чьи многословные названия я уже не пыталась запомнить. На детской площадке, откуда мы никак не могли выманить наших мальчишек, а ты самозабвенно играл в догонялки с целой оравой малышей в одинаковых желтых жилетках. Дети визжали от восторга, Петька ревниво дулся, забившись в деревянный домик, Пашка хохотал, ты летал с горки на горку, воспитательница – смешная девчонка с красными дрэдами – хлопала в ладоши и спрашивала, не хочет ли мой парень поработать у них в садике.

«Я действительно работал в детском саду, – крикнул ты, свешиваясь вниз головой с канатного мостика. – Долго, почти год».

«Зачем же бросил? – всплеснула она руками. – У тебя здорово получается!»

Ты вырос перед ней почти вплотную, так что она попятилась и невольно покосилась на меня, и серьезно ответил:

«Потому что Лиза ушла в декрет. А без нее там было нечего делать».

«Ты – Лиза. – Девчонка протянула мне ладонь. – Я – Мишель».

«Очень приятно», – я, конечно, хотела возразить, но в последний момент удержалась.

«Нет-нет! – засмеялся ты, не испытывая никакой неловкости. – Это вовсе не Лиза!»

«Пардон, – поспешно улыбнулась Мишель, – нам пора… Дети, мы уходим!»

Не успела я восславить небеса за французскую тактичность, подскочил вездесущий Пашка:

«А она была красивая, твоя Лиза?»

«Да, – произнес ты с той же убийственной простотой. – Очень. Похожа на великую княжну».

«То есть на принцессу», – перевела я с тихой яростью.

«Красивее мамы?» – грозно набычился мой верный рыцарь.

«Нет. Не лучше. И не хуже. Просто совсем-совсем иначе. Женщин нельзя сравнивать, мой друг. Каждая из них – самая красивая».

«Нет! Самая красивая – мама!»

«Ты прав, конечно».

Чтобы не заплакать, я ушла к Петьке. Но он прорычал, что к нему нельзя. Тогда я села на качели в самом дальнем углу этой чертовой площадки. Сидела и разглядывала песок под ногами, не в силах пошевельнуться. Вскоре качели стали плавно раскачиваться. Оборачиваться не имело смысла: кто еще умеет так бесшумно возникать за спиной?


«Каждое утро я ходил в тот садик через один ничем не примечательный двор. Специально делал крюк, чтобы туда заглянуть. Там жила девочка, лет тринадцати, наверное. Она любила качаться под музыку. Всегда в таких смешных огромных наушниках. Раскачивается до упора, того и гляди, не удержится и полетит. А сама подпевает, еще и танцевать пытается. Я все хотел угадать, под какую музыку ей так хорошо. Потом Лиза сказала, что тоже ходит любоваться на эту девочку.

А однажды я там видел старушку, которая качалась, отталкиваясь от земли клюкой.

А на заборе висело объявление, написанное цветными мелками: „Потерялся белый единорог. Верните, пожалуйста, Соне, в шкафчик с васильком“.

Это Лиза распространяла вокруг себя волны волшебства…»


Больше всего на свете мне хотелось спрыгнуть с этих дурацких качелей, которые ты качал уже машинально, забыв, что на них сижу я. Спрыгнуть и убежать без оглядки туда, где меня никто не найдет.

Но я осталась. Узнать о тебе хоть что-нибудь. Хоть такой ценой.

Я зажмурилась и почти перестала дышать, чтобы сдержать слезы.

А ты все рассказывал и рассказывал. Я еще никогда не слышала от тебя столь длинного монолога.


«Я увидел ее случайно, проходя мимо. Остановился и проторчал у ограды всю прогулку. Она правда была очень красивой, но дело совсем не в этом. Она могла быть какой угодно. В ней был свет. Ровный, спокойный, совершенно нездешний. Так светятся ангелы. Она смотрела на ребенка, и ее взгляд говорил: „Ты есть. Я тебя вижу“.

И мне стало абсолютно необходимо попасть в этот взгляд, чтобы почувствовать, что и я есть. Назавтра я отворил калитку и просто встал рядом.

„Смотрите, дети, – произнесла она, не изменившись в лице. – К нам пришел ангел“.

С такой же интонацией она говорила: „Смотрите, прилетел жук. Смотрите, цветы раскрылись“.

В ее мире все было одинаковым чудом: и ангел, и жук.

„Можно его потрогать?“ – спросил кто-то, кажется, Игнат, он самый смелый.

„Думаю, да“.

На следующий день я пришел снова. Постепенно она стала давать мне мелкие поручения. Что-то подержать, что-то принести. Потом попросила помочь их укладывать, так как напарница заболела.

И я провел там целый год, совершенно не заметив.

Она говорила, что ей тяжело со взрослыми. Но мною, кажется, не тяготилась. Я был рядом с ней как ребенок, всему учился. По утрам, когда еще никто не пришел, она играла на флейте, стоя у окна.

Свет, покой и сила неискаженной жизни. Я совсем не могу передать это в словах. Ну, будто двадцатого века, да что там – всей человеческой истории, а то и самого грехопадения просто не было. Будто наша жизнь пошла по другому, правильному пути. И в мире нет ни войн, ни болезни, ни смерти…»

Ты замолчал. Качели остановились.

– Это было жестоко, – сказала я, уверенная, что тебя уже нет рядом.

В ту же секунду ты очутился передо мной, схватил за руки, всматриваясь в мое лицо с неподдельной болью:

– Что ты? Ты что? Это лучшее, что было в моей жизни! И я хотел поделиться с тобой.

– Да?! – задохнулась я. – Ну, ты и впрямь… какой-то… ангел!

– На помощь! – заорал в этот момент Петька. – Пашка ест червяка!


В тот день я впервые видела тебя печальным. Ты шел рядом, по-прежнему крепко держал меня за руку, но был словно на другой планете.

– Он что, заболел? – громким шепотом спросил Пашка.

– Я превращаюсь в статую, – сказал ты, замедляя шаг.

Движения стали механическими, ты сложился пополам, как сломанная кукла, опустился на газон и замер, прислонившись к нашему чемодану.

Петька с Пашкой походили вокруг, потрогали, подергали, пощипали, покричали в уши.

– Мне надоела эта игра, давай лучше в прятки! – захныкал Петька.

– Попробуем камнем по голове, может, оживет? – предложил Пашка.

Я подхватила их и понесла прочь, ничего не видя от слез.

Значит, вот так все кончится. Что ж, очень оригинально…

– Куда ты нас тащишь? Пусти! Мне больно! Я тебя в тюрьму посажу! – Это под правой рукой бьется Петька.

– Мама! Булочки! Хочу пять! Нет, двадцать сто! Купи! Ты глухая? – вылезает из-под левой Пашка.

– Булочки! Мы! Будем! Есть! В Париже! – кричу я, снова сворачивая не туда в этих чертовых антикварных переулках.

– Если мадам хочет на вокзал, то мадам нужно в другую сторону, – галантно вмешивается в наш бег высокий полицейский, красивый, как киноактер.

– Как вы догадались? – лепечу я, мешая английский с французским.

– Просто услышал слово «Париж»…


Последний поезд через полчаса. Судорожно считаю деньги. Нет, не хватает.

– Неужели мы уедем без него? – всерьез пугаются мальчишки. – Его нельзя бросить! Его надо расколдовать!

– Пусть Лиза его спасает! – отмахиваюсь я, снова принимаясь считать деньги.

– Но сегодня ты его принцесса! Не уезжай! – чуть не плачет Пашка.

– Надо позвать полицейского, чтоб ее задержал, – решает Петька.

– Точно!

Я вскакиваю, рассыпая мелочь.

Поворот, еще один, нет, кажется, все-таки налево, черт, я никогда его не найду! О, счастье! В соседнем проулке мелькает спина в темно-синей форме!

– Месье так красив! А мне не хватает на билеты! – выкрикиваю я, на ходу соображая, насколько двусмысленно это звучит. – Я художник, можно я вас нарисую?!

Полицейский оборачивается. О нет! Это другой! Сейчас меня точно арестуют! Кто знает их чертовы законы!

– Наверное, вы перепутали меня с Марселем, – добродушно улыбается этот милый пожилой человек. – Но если мадам спешит, то я готов прийти ей на помощь!

– Это будет очень быстрый портрет, – виновато бормочу я, пристраиваясь на ступеньках магазина.

– Мне все равно приятно, – заверяет полицейский. – Уже лет двадцать никто не говорил, что я красив!


Мы бежим по платформе. Осталась одна минута. У самого поезда Петька спотыкается, но в тот же миг и его, и Пашку подхватывают сильные руки и закидывают в вагон. Я успеваю увидеть, как вслед за ними залетает наш старый желтый чемодан. Тут и меня отрывает от земли. Двери захлопываются у нас за спиной.

– Ожил! Он ожил! – вопят мальчишки.

А ты все держишь меня на руках и смеешься, смеешься…

– Надо же! Совсем легкая! Легче чемодана!

– Мы не успели купить билеты! – спохватываюсь я, хотя на самом деле меня это совершенно не волнует.

– Ничего! – говоришь ты, не сводя с меня смеющихся глаз. – Статуям в этом городе хорошо подают! Хватит и на штраф, и на двадцать сто булочек в Париже.

И снова начинаешь смеяться.

– Может, ты меня уже отпустишь?

– Ни за что на свете! – произносишь ты одними губами.

Но я, разумеется, думаю, что мне показалось.

И тоже смеюсь…


Это было мгновение ослепительного счастья. Абсолютного, без примеси моей всегдашней тоски. Но только мгновение. Ужасная мысль, почему-то до сих пор не приходившая в голову, вдруг обрушилась на меня, как ледяная глыба.

– Так значит, ты бросил ребенка?! – закричала я.

– Какого? – Ты все еще продолжал смеяться.

– Ну, она же ушла в декрет, а ты уехал…

Несколько секунд ты молчал, явно не понимая. Наконец до тебя дошло.

– Ты о Лизе? Ты подумала… С ума сойти…

Ты опустился на пол и зажмурился, вжавшись затылком в стену тамбура.

– Опять превращаешься в статую?! Отличный способ!

– Нет, – проговорил ты, не открывая глаз. – Нет, что ты. У Лизы муж. Между прочим, очень ревнивый. Из Саудовской Аравии.