Наталья Ключарёва - Счастье

– Неужто ты меня кормила?

– Попробуй не дай – такой ор поднимала, тут же в стену начинали стучать. Когда я уходила работать, соседи тебя подкармливали. Да и мне иногда миску супа ставили, чего уж. Детскую одежду приносили. Кто-то отдал коляску.

– Ты меня в коляске катала?!

– Иногда. Кричала ты сильно, на улице успокаивалась. А ты думаешь, я вообще ничего для тебя не делала?

– Думаю.

– Ну-ну.

– Про сестру я ничего такого не помню. Чтобы хоть раз хоть что-то…

– Ну, та тихая была, голоса не подавала. Да и ты в нее сразу вцепилась. Даже бутылочку сама совала.

– Тихая, да. Померла бы – не заметили.

– Так. Тебе нужна была информация, ты ее получаешь. На наезды я не подписывалась. Что еще?

– Кто его родители? Знают ли они о нас?

– Я с ними не знакома. Он, вообще-то, деревенский. Но очень этого стыдился. Никому не рассказывал. Говорил, что родом из Таллина. А то. Он же не Федя, он – Тео. Теодор из Таллина, родители погибли. Тут варианты были разные. От двойного самоубийства, обязательно с прыжком со скалы в море, до укуса гремучей змеи… И ведь верили, жалели те, кто плохо его знал, девушки особенно. И я, дура, тоже… А когда он попал в эту мыльную секту и съехал на бабле, тут-то он всех своих родственников и припомнил, собрал мешок зубной пасты и к ним торговать отправился. Мне-то не говорил ничего, конечно. Я слышала, как он начальству докладывал по телефону. Так я и узнала, что мать с отцом у него живы, учителями работают в деревне.

– Как называется?

– Навестить хочешь?

– Деревня как называется?

– До чего ж въедливая! Сосновка, кажется. Но я не ручаюсь.

– Спроси.

– У кого?! У этого?! Мы уже лет десять не разговариваем. Только лаемся.

– И живете под одной крышей?

– А куда деваться?

– Да элементарно – квартиру снимать!

– Я этого боюсь. И не умею… Слушай, мне надоела эта семейная сцена. Давай, вон трамвай подъехал.

Санька на автопилоте двинулась к остановке.

– Смотри, опять не грохнись! – крикнули ей вслед. То ли с издевкой, то ли с запоздалой заботой о потомстве.

Трясясь сквозь залитую солнцем промзону, Санька сжимала в кармане какой-то странный неопознаваемый предмет. Все сжимала и сжимала, пока ладони не стали влажными. И все никак не догадывалась вынуть руку и посмотреть, что же это такое. И, только выйдя на своей остановке, она взглянула на газетный киоск и вспомнила, что у нее в кармане птичка из папье-маше.

– Простите, что там у вас за птица? – Скворец, – ответила киоскерша, не охотно отрываясь от кроссворда.

А она все шила своих медведей. Пряталась в них, уходила от жизни, от отношений и перемен. Она боялась. И страх был слишком велик, чтобы жить. Только тут, на крохотном островке из пуговиц, лоскутков и маленьких терпеливых движений, она знала, что делать.

И когда он появился и остался рядом – большой, смешной и такой надежный, – ей стало еще страшнее. Он никуда не торопил, ни к чему не принуждал, почти не расспрашивал, но само его присутствие делало необходимым выход из укрытия. А это было выше ее сил.

Не имеющая, в отличие от Саньки, навыка самоанализа, она тосковала, стыдилась, страдая от невнятности своих состояний, пыталась в чем-то оправдаться – и в результате оставалась с одним лишь желанием: убежать, спрятаться и всегда быть одной.

– Ты тут ни при чем, – говорила она чуть слышно. – Все дело во мне. Ты не виноват, ты хороший…

* * *

«Как сделать, чтобы она перестала бояться? – думал он, кружа по городу. – Быть терпеливым? Бережным? Закрыть ее в белой комнате с мягкими коврами, куда не доносится ни один звук, как в одном странном романе? Мне кажется, ответ совсем в другом. Она перестанет бояться обычной жизни, только если столкнется с чем-то по-настоящему страшным. Столкнется и сумеет через это пройти. А если не сумеет? Нет! Все страшное с ней уже случилось, хватит на семерых, больше не надо… Но тогда чем помочь? Что, в конце концов, мне делать? Не могу же я сидеть сложа руки!»

И чтобы делать хоть что-нибудь, он старался всячески ее развлекать. Водил на концерты духового оркестра в парке, добывал приглашения в театр или кино. Но она оживала только в своем лесу.

– Вам нужно общее дело, – предлагала Санька, почуявшая, что сестра вот-вот упустит данный ей шанс на нормальные отношения, и изо всех сил включившаяся в их спасение.

– Но я не умею шить медведей! – восклицал Алеша. – Я и так знаю о них больше, чем мне хотелось бы! Ведь это единственное, о чем с ней можно говорить! О медведях, ангелах и лесе. В ангелах я несведущ…

– Значит, остается лес! – подхватывала Санька.

– Но я и так хожу туда как на работу! Не могу же я бесконечно разглядывать травинки! Точнее, уже и это могу. Но что толку?

– Общее дело в лесу…

– Хворост собирать? Грибы с ягодами?

– Ну, например, мусор. Она всегда переживает, когда мусорят в лесу. Вот и предложи прибраться!

– Ужасно романтично!

– Не до жиру! А вообще, главное – послать запрос в космос. Ну, не смотри на меня как на идиотку! Когда сам не можешь ничего придумать, надо спросить мироздание – и ждать ответа.

– Как спросить?

– Да как угодно! Написать на крыльях бумажного самолетика, положить в бутылку и кинуть в реку, оставить записку в дупле. Способ не имеет значения. Важно само желание или вопрос. И точность формулировок.

– Ты в этом, как я погляжу, большой специалист.

– Приходится.

– И что, срабатывает?

– Стала бы я советовать!

– Давай тогда я через тебя запрос отправлю.

– Попробуй.

– Ну, я хочу, чтобы у нас с ней, ну, в первую очередь у нее, все было хорошо.

– Слишком расплывчато. Что такое «все хорошо»? Что именно должно измениться? Говори конкретно!

– Ну… да, не так-то это просто… хочу, чтобы наши отношения сохранились.

– Сохранились? А они есть? И ты хочешь, чтобы они сохранились в том виде, в каком существуют сейчас?

– Блин, чувствую себя двоечником на экзамене!

– Хорошо, что не разведчиком на допросе! Давай, еще попытка!

– Да, попытка! Это скорее попытка отношений… Так… Я хочу, чтобы она перестала бояться.

– Чего именно?

– Да всего!

– Нет, со словами «все», «ничего» и прочими абстракциями – не работает.

– Какая ж ты въедливая!

– Да, мне это уже говорили… Ты хочешь отправить запрос? Тогда формулируй!

– Чтобы она перестала бояться: жизни, меня, других людей. Чтобы у нас были нормальные человеческие отношения, а не это бесплодное убегание и избегание…

– Что ты вкладываешь в слова «нормальные человеческие отношения»?

– Да ёшкин кот! Тебе бы следователем работать! Ну, доверие, взаимный интерес, общее дело, в конце концов… Теперь довольна?

– Сойдет для первого раза. Хотя можно и дальше уточнять.

– Что же? Передавать будешь?

– Думаю, нас уже услышали. Но если тебе нужно воплощение, чтобы поверить, то, пожалуйста, мне не сложно…

И Санька широким плавным движением, как в кино, выдернула из волос карандаш, вокруг которого держалась какая-то хитрая прическа, перегнулась через парапет набережной и закричала:

– Эй, мироздание! Этот человек хочет, чтобы моя сестра перестала бояться! Жизни! Людей! И его самого! Он хочет найти дело, которое их свяжет! И я хочу! Жить! И чтоб она жила!

Ветер трепал ее огненные волосы и уносил Санькин голос за реку, за синие леса, за желтые поля, за невидимые отсюда горы…

И в этот момент они оба вдруг так сильно проявились в мире, что стали заметны собственной судьбе.

Да, Алеша потом неоднократно сопоставлял дни и часы. И был уверен (хотя даты путались в голове у единственного свидетеля), что именно тогда, когда Санька «отправляла запрос в космос» – в пятницу после обеда, – у пригородной автобусной остановки затормозил белый «мерседес» с тонированными стеклами, из которого неизвестные высадили маленькую светловолосую девочку и, захлопнув дверь, уехали, оставив ее одну.

– Будь уверен, ваше дело уже на пути к вам! – заявила Санька, ловко закручивая волосы. – В награду требую кофе и шоколадку! Только, чур, не растворимый!

– Я знал, что ты придешь, – скажет пару дней спустя человек, который все изменит. – Я слышал, как ты кричала, что хочешь жить. Там, на набережной. И понял, что приехал в этот город ради тебя…

Лес только казался бесконечным. На самом деле это был совсем небольшой островок нетронутой природы, с одной стороны подпираемый новостройками, а с трех других ограниченный городской свалкой, кладбищем и межобластной трассой.

Довольно часто, гуляя, они упирались в эти границы и поспешно сворачивали обратно. Если только на нее не находило странное желание «погостить у мертвых». Алеша скрепя сердце плелся следом, и это было одно из самых трудных испытаний, которые предлагала ему его любовь. С суеверием атеиста, или агностика, как он, следуя моде, себя называл, Алеша тщательно избегал всего, связанного со смертью. Она же, напротив, любила читать имена на могилах, подсчитывать годы жизни, разглядывать старинные лица в овальных медальонах.

– Спиридон Евсеевич Быков и Серафима Кузьминична, его жена, смотри-ка, долгожители, чуть-чуть до ста не дотянули, и она его всего на неделю пережила… А вон, видишь, безымянная звезда покосилась, пошла на закат – лучший памятник человеческой жизни, по-моему…

– Неужели тебе не страшно?

– Мне всегда страшно. И здесь не больше, чем везде. Даже как-то спокойнее. Мертвые уже ничего плохого сделать не могут. Ни мне, ни друг другу…

Увидев людей, она всегда убегала обратно в лес. И Алеша с невыразимым облегчением покидал это место, где невозможно было забыть то, о чем он не хотел ни помнить, ни знать, ни думать.

В те выходные в городе было шумно и многолюдно, как никогда. По бульварам бродили клоуны на ходулях, белолицые мимы в тельняшках дарили прохожим букеты подорожников, бегали на четвереньках странные типы с поролоновыми хвостами… По реке приплыл Корабль Дураков, и все от мала до велика высыпали на улицы, чтобы поглазеть на эту невидаль.