Дорис Смит - Сборник «Песня, зовущая домой»

Мой плюшевый мишка каждый вечер укладывался со мной спать и слушал мамины сказки, уставясь на нее немигающими стеклянными глазами. Самой любимой всегда была сказка о Мышке, которая полюбила Льва.

Самым хорошим в ней был конец: «А потом они поженились и всегда жили счастливо в маленьком домике в Уимблдоне. И у них было двое детей, сначала девочка, которую звали Дебора, а потом мальчик, которого звали Алан. У Деборы были карие глаза и светлые волосы, и она была очень умной, а у Алана были голубые глаза и курчавые волосы, и он был довольно-таки рассеянным, как и его мама. Но это было совсем неважно, потому что, хоть и рассеянный, он был очень милый мальчик». И это как-то подводило всему итог, оставляя впечатление уюта, спокойствия и вечного постоянства.

Много лет так оно и было. Алан оставался приятным середнячком, а я — ужасно умной. Я с блеском окончила школу и потом получила диплом учительницы с отличными отметками по методике, английскому и ведению хозяйства. Моей заслуги здесь почти не было. Все вышло «по воле Божьей» — с основательной помощью отца. Его звали Говард Белл, и он был почетным членом Британской академии, директором педагогического колледжа в южной части Лондона и имел степень доктора философии и диплом преподавателя, полученные в Кембридже. Между прочим, за него я была готова дать руку на отсечение.

В жизни, однако, давал именно он, помогая сперва Алану, а потом мне расправить крылья. Мы никогда не обсуждали будущее, потому что я всегда была уверена, что папа доживет до девяноста, и будет играть в гольф, и заниматься садом, и подсчитывать домашние расходы для мамы. И теперь, когда этого уже не могло быть, я поступила так, как мне и следовало: направлялась домой, чтобы взять все это на себя.

Машина Алана уже поглотила десять миль шоссе от центра Найроби до аэропорта, и отправлявшаяся в Лондон «Комета» со львом в прыжке на фюзеляже стояла на летном поле, почти готовая к приему пассажиров. Барбара, жена Алана с трехнедельным стажем, пошла купить мне газеты в дорогу, и Алан давал мне последние напутствия.

— Честно, Деб, ты зря волнуешься. Почему бы маме не работать? Тем более в приличном отеле. Она очень хорошо сходится с людьми, и по-моему им здорово повезло, что они ее заполучили.

— Ох Алан, — вздохнула я, — смотри на вещи трезво. Мы-то знаем, какая она — готова попасться любому на удочку. Нам ни к чему повторение того, что было с бабой Хьюстон.

«Баба Хьюстон», — по словам мамы, «такая милая особа… видала лучшие времена», — два месяца снимала у мамы квартиру и все это время не платила аренду да еще оказалась алкоголичкой. Если бы не мистер Ли, сосед, который однажды ночью услышал шум и отправился узнать, в чем дело, то боюсь и подумать, что могло бы случиться.

Я совсем не считала — как однажды саркастически предположил Алан — что отель, в котором мама сейчас работала регистратором с неполной рабочей неделей, был набит особами типа миссис Хьюстон, только и ждавшими того, чтобы воспользоваться ее доверчивостью, но суть дела от этого не менялась. Мама, даже если она и зарабатывала на жизнь, не могла жить одна. Папа наверняка считал, что один из нас будет оберегать ее так же, как это всегда делал он. Алан не мог уехать из Найроби. Я могла — и была просто обязана.

Улыбающаяся африканская стюардесса в темно-синей зимней форме появилась у барьера, и в тот же момент прибежала запыхавшаяся Барбара с пачкой журналов. Похоже было, что эта пачка обошлась в недельные расходы семьи на домашнее хозяйство. Ее добытчик довольно невежливо обратил на это внимание жены, и она вытащила один журнал снизу пачки и торжественно помахала им:

— Да я уже собиралась идти, когда заметила вот это. — «Это» был толстый журнал в глянцевой обложке, я боялась и подумать, сколько он стоил. — Деб, здесь статья об этом твоем приятеле, я знала, что ты захочешь ее прочесть.

— Мой приятель? — начала я и тут увидела имя крупными буквами по краю обложки: «Циклоп месяца — Адам Баллести». Слова застряли у меня в горле. Мраморный пол, казалось, куда-то исчез, оставив вместо себя мокрый тротуар, уличный фонарь и пару серых, окаймленных морщинками, глядевших мимо меня глаз. В моих ушах, после двух лет решимости забыть, звучали слова: возможно, когда-нибудь… Будь у меня хоть немного разума, я бы вернула журнал Барбаре со словами: «Спасибо, я уже это видела».

— Теперь ты сможешь к нему наведаться, — шутливо сказала Барбара, — здесь сказано, где он живет. Деб, я давно хотела расспросить тебя о нем. Мама говорила, что таких не часто встретишь. — Ее прервало объявление о начале посадки, и она обхватила мою шею руками. Мгновением позже Алан тоже быстро обнял меня, и я присоединилась к остальным пассажирам на Лондон. Я не поступила разумно. Журнал остался у меня.

— Извините, вы путешествуете одна?

Мне всегда задавали этот вопрос. Последний раз, когда я удивилась, почему бы, Алан, ухмыляясь, предположил: «Правду не скроешь». Он любил повторять, что из меня так и выпирала учительница.

На этот раз спрашивала девушка примерно моего возраста с малышкой, которую она вела за руку. Малышка и я уже познакомились в зале отправления, когда она разместила свою куклу у меня на коленях и очень не хотела убирать ее. Я призналась, что лечу одна.

— А вы не будете возражать, если мы сядем рядом?

Я правдиво ответила:

— Конечно, нет.

Все лучше, чем отдаться размышлениям и жалости к себе. Не я одна потеряла любимого родителя, и было бы просто распущенностью дать волю чувствам из-за того, что в Хитроу я не увижу ту же высокую фигуру, что и два года назад, когда он провожал меня в Найроби.

Во всяком случае это уже не было отчаянием. С ним я справилась в несколько недель, прошедших после получения телеграммы о смерти отца: коронарный тромбоз — и почти сразу все было кончено. И поскольку в критические моменты я все еще, оказывается, повторяла самую первую и единственную придуманную мной молитву: «Пожалуйста, Господи, пусть я всегда-всегда буду любить папочку. Аминь», — то я пережила самое худшее почти без слез. Нет, печаль этого момента была эгоистичной — из-за моей любви к Найроби: главная площадь, белая и блистающая на солнце, с возвышающимися цветочными клумбами и гордо развевающимися красно-зелено-желтыми флагами; городская ратуша с высокой кирпичной часовой башней, указующей с изящного белого фасада в синее небо; кафе «Боярышник», куда я так часто заглядывала на чашку чая…

И вот результат — я не только сама была слезливой до отвращения, но и портила настроение окружающим. Я в последний раз помахала в сторону наблюдательных площадок, где огненно-рыжая голова Барбары еле виднелась рядом с коричнево-лазурным пятном свитера Алана, и повернулась к стоявшей рядом девушке:

— Кстати, моя фамилия Белл. Дебора Белл.

Она охотно откликнулась:

— А моя Мур, но лучше зовите меня просто Илейн. Так я чувствую себя свободнее — а мне это очень нужно. Во время полета я всегда не в своей тарелке. — Она с сомнением улыбнулась, когда я пыталась ее ободрить. — Я знаю. Все так говорят, но я никогда не верю, пока снова не оказываюсь на земле. — Девочку звали Трэси, и ей было три года. — И дай-то Бог, чтобы ее не тошнило, — с горячностью продолжала молодая мама, — не то я еще больше пожалею, что не стала дожидаться Тони. — Тони, ее муж, через месяц следом за ними тоже отправлялся в Англию.

Эти подробности, сообщенные мне, пока мы рулили четырнадцать тысяч футов по взлетной полосе аэропорта Найроби, не оставили никаких сомнений в предназначенной мне роли: замена Тони Муру. Ладно, я всегда считала, что бывают и худшие способы проводить время.

И теперь я рассмеялась в ответ на очередной наивный наводящий вопрос:

— Конечно же нет, вовсе я не медсестра. Я преподаю. — Три года в Херфордсшире и два в Найроби я преподавала кулинарию и домоводство.

— Я так и подумала, что в вас есть что-то такое, — заметила она, и я снова улыбнулась, вспомнив замечание Алана.

Когда мы пролетали Эн Геди, стюардессы стали разносить чай с разными бутербродами и сладкими бисквитами, которые Трэси с жадностью уплетала. Это был типичный английский бутончик, с кудряшками и серьезным личиком, и я нашла ее совершенно неотразимой. Илейн, когда ее напряженность начала спадать, также оказалась приятной попутчицей. Мы стали болтать, и я вдруг обнаружила, что рассказываю о себе — о замечании отца, когда мне было двадцать четыре, что не стоило бы мне всю свою жизнь оставаться в Англии, и об удачно открывшейся заграничной вакансии в Найроби, городе, куда годом раньше эмигрировал Алан; о нашем совместном проживании в квартире с видом на ботанический сад; о решении мамы не продавать наш дом в Уимблдоне и о квартире в нем, которую она сдала сначала ужасной миссис Хьюстон, а потом Барбаре Лафлин, девятнадцатилетней манекенщице — этот выбор, когда я прочла ее письмо, показался мне еще хуже. Илейн слушала с упоением, и я продолжала рассказывать, чтобы отвлечь ее от мыслей о полете. В прошлом году Ален поехал на Рождество один, потому что моя школа организовала новые классы экономики, и я большую часть каникул занималась их оборудованием. Он встретил Барбару, и это оказалось любовью с первого взгляда. Не прошло и нескольких недель после его возвращения в Найроби, как он уже сделал первый взнос за новый дом в районе Спринг Вэлли, в мае приехала Барбара, и через месяц они обвенчались в англиканском кафедральном соборе.

— Она вам понравилась? — спросила Илейн.

Обычно я не очень распространялась о моих родных и близких, и у меня были опасения, что мужчина, сидевший справа от меня через проход, прислушивался к нашему разговору, но он оказался не заинтересованным в женской болтовне. Это был крупный мужчина, одетый в синий пиджак и почти полностью скрытый газетой. То, что на нем были темные очки, также усиливало впечатление отчужденности.