Служащие выдерживали форменную осаду в здании дирекции; младшие сбежались из бюро и мастерских, теперь уже запертых, сюда, к своим начальникам, которые сами совершенно растерялись. Принятые меры не дали результата, и все взволнованно обсуждали, что нужно предпринять.

– Ничего не поделаешь, надо вызвать патрона, – сказал директор. – Он решил при необходимости вмешаться лично, я не знаю, что еще можно придумать.

– Ради Бога, нет! – воскликнул Виннинг. – Он не должен показываться, он настроен совсем не так, чтобы сказать им доброе слово, а если заговорит с ними резко, тогда всего можно ожидать.

– Да чего, собственно, хотят эти люди? – спросил доктор Гагенбах, пришедший сюда, полагая, что может быть надобность в медицинской помощи. – Кому они угрожают? Господину Дернбургу? Нам? Или друг другу?

– Этого они, по всей вероятности, и сами не знают, – возразил главный инженер. – Разве что их предводителю Ландсфельду это ясно. Говорят, сегодня он в Оденсберге, а потому мы можем с полной уверенностью ждать чего-нибудь серьезного.

– Именно поэтому я и не могу дольше брать ответственность на себя одного, – сказал директор. – Я извещу патрона, что мы потеряли власть, пусть делает что хочет.

Он пошел к телефону, как вдруг шум снаружи прекратился. Он затих внезапно; наступила могильная тишина.

– Это патрон! – произнес Виннинг. – Я так и думал, что он придет, как только услышит шум.

– Но какой у него вид! – тихо прибавил Гагенбах. – Боюсь, чтобы не случилось чего недоброго.

– Надо открыть двери, чтобы он мог скрыться здесь в случае нужды, – сказал директор, также поспешно подошедший к окну. – Он ведь один, даже Вильденроде нет, мы должны выйти к нему. Скорее, господа!

Дверь, запертую изнутри, открыли, но ни они не могли пробраться к хозяину, ни он к ним; их разделяла плотная толпа, занявшая всю площадь перед домом, попытка директора и его коллег пробить эту живую стену оказалась безуспешной; стоявшие ближе к ним рабочие приняли такие угрожающие позы, что они попятились, не желая еще больше разозлить толпу, так как это тотчас обратилось бы против Дернбурга.

Последний воспользовался узкой боковой дорожкой от господского дома к зданию дирекции, минуя заводские корпуса, никто не видел, как он прошел, и теперь он вдруг точно вырос перед рабочими из-под земли. Каким авторитетом он пользовался, показала эта минута: одно его появление уже подействовало на возбужденную толпу, и она вдруг притихла, все смотрели на высокую фигуру человека, стоявшего перед ними с мрачно сдвинутыми бровями, и все ждали его первого слова. Он медленно обвел взглядом толпу, которая когда-то повиновалась одному его знаку, а теперь так встречала его, и все еще молчал, казалось, голос отказывался служить ему.

К несчастью, Ландсфельд и Фальнер были недалеко; предводитель социалистов находился перед зданием дирекции, где заперлись служащие, там же собрались самые ярые из его приверженцев. Появление Дернбурга, по-видимому, ничуть не удивило его и не было для него нежелательно; наоборот, его глаза блеснули как будто удовольствием, и он тихо сказал Фальнеру, постоянно находившемуся возле него как бы в качестве его адъютанта:

– Вот и старик! Я знал, что он не станет спокойно сидеть в четырех стенах, когда на его заводах начнется потеха. Теперь дело пойдет на лад!

Наконец Дернбург заговорил твердым голосом:

– Что значит этот шум? У вас нет причин поднимать его, вы заявили о своем желании прекратить работу – я запер мастерские и буду держать их закрытыми. Вы получили жалованье, идите же по домам!

Рабочие остолбенели, они привыкли к короткой и повелительной речи своего хозяина, но этот презрительный, ледяной тон они слышали от него впервые.

Ландсфельд нашел это мгновение подходящим для своего личного вмешательства.

– Ты вместе с остальными поддержишь меня! – быстро приказал он Фальнеру и затем, недолго думая, направился к Дернбургу.

– Дело не в жалованье, – заговорил он с вызывающим видом. – Чего требуют от вас рабочие, вам было уже сообщено, несправедливо уволенные рабочие должны быть…

– Кто вы? Кто дал вам право вмешиваться? – перебил Дернбург, хотя хорошо знал говорившего.

– Мое имя Ландсфельд! – последовал надменный ответ. – Я полагаю, этого достаточно для оправдания моего вмешательства.

– Нет, потому что вы не принадлежите к числу моих рабочих, вмешательства посторонних я не потерплю. Оставьте Оденсберг сию же минуту!

Приказание звучало гордо и презрительно. Ландсфельд смерил с ног до головы человека, против которого сейчас были настроены все и тем не менее осмелившегося так говорить.

– Такого требования я не выполню, – язвительно возразил он. – Я здесь по поручению своей партии, которой не безразличны дела Оденсберга. Товарищи! Признаете ли вы меня своим представителем? Могу ли я говорить от вашего имени?

Фальнер и его сообщники, последовавшие за своим вождем и окружавшие его, громкими криками поддержали его, остальные молчали. Ландсфельд с торжеством поднял голову.

– Слышите? Итак, я скажу вам, что условия, которые вы ставите желающим снова взяться за работу, позорны и унизительны! Всякого, кто их примет, я объявляю трусом и изменником!

– А я объявляю, что не желаю иметь дело ни с вами, ни с подобными вам! – крикнул Дернбург, донельзя раздраженный этим вызовом. – Я поставил своим рабочим условия и только с этими условиями снова открою заводы, с людьми же вашего сорта я вообще не разговариваю.

Ландсфельд яростно рванулся вперед.

– С людьми моего сорта? Мы, конечно, не более как черви в глазах такого важного барина? Товарищи, как вам это нравится?

Он недаром обратился к единомышленникам; на Дернбурга посыпались бранные слова и угрозы, и толпа еще теснее обступила его. Отрезанный от всякой помощи, он каждую минуту мог ожидать всего самого худшего.

В этот момент издалека донеслись крики, возгласы, восторженные приветствия; можно было даже разобрать крики «Ура!», которые все росли и приближались. «Ура, Рунек! Ура, Эгберт Рунек!» – слышалось со всех сторон, и тесно сплотившаяся толпа расступилась, давая дорогу быстро подходившему инженеру.

Задыхаясь от быстрой ходьбы, он остановился возле Дернбурга с таким видом, который явно говорил, что он решил или выстоять вместе с ним, или погибнуть. Он бросил на Ландсфельда угрожающий взгляд, но тот ответил лишь насмешливым пожатием плеч.

– Ты здесь, мой милый? – пробормотал он. – Ну, если тебе самому угодно сломать себе шею, то мне незачем и стараться помочь в этом.

Рунек быстро окинул взглядом толпу и, оценив всю опасность положения, ухватился за единственное средство, которое еще могло помочь.

– По домам! – крикнул он рабочим, которые держали в осаде здание дирекции. – Разве вы не видите, что господин Дернбург хочет пройти к своим подчиненным? Я проведу его, дайте дорогу!

Пораженные и озадаченные рабочие повиновались и начали отступать; место перед домом мало-помалу освобождалось. Если Дернбургу удастся пройти к своим служащим, опасность устранится и все окончится миром, но это не входило в планы Ландсфельда, и он снова вмешался.

– Что это значит? – резко крикнул он. – Наш депутат идет против нас на стороне враждебной партии? Сюда, Рунек! Твое место среди нас, твой долг отстаивать нас! Или ты намерен изменить нам?

Слово «изменить» сразу оказало действие: послышался грозный, глухой рокот толпы.

– Вы сами изменники и негодяи, если нападаете на человека, который делал для вас все, что только мог! – крикнул Рунек. – Прочь! Первый, кто прикоснется к нему, будет иметь дело со мной!

Он был в такой ярости и так страшен, что все, кроме Ландсфельда, попятились.

– Не испробуешь ли ты своих сил на мне? – крикнул последний, бросаясь вперед к Дернбургу, но в то же мгновение с громким криком, обливаясь кровью, упал на землю, пораженный тяжелым кулаком Рунека.

Все это произошло мгновенно и вызвало взрыв страстей раздраженной толпы. Фальнер и его сообщники с диким воплем кинулись на Рунека, который бросился к Дернбургу и заслонил его собой; богатырская сила давала ему возможность в течение нескольких минут выдерживать натиск, но исход такой неравной борьбы нетрудно было предвидеть. Вдруг в высоко поднятой руке Фальнера сверкнул нож, последовал сильный удар – и Эгберт упал.

Толпа оцепенела от ужаса, чудовищный поступок разом отрезвил ее, даже Фальнер застыл, испуганный содеянным, крики стихли. Бледный, с крепко сжатыми губами Дернбург медленно нагнулся и приподнял бесчувственного Рунека, никто ему не мешал.

Между тем, когда место перед домом несколько освободилось, служащие возобновили попытку протиснуться к хозяину; это удалось им лишь отчасти, но во время кровавой развязки они были уже поблизости. Доктор Гагенбах сумел воспользоваться обстоятельствами.

– Дорогу врачу! – крикнул он, протискиваясь вперед. – Пропустите меня!

Это помогло, в толпе образовался узенький проход, и через несколько минут служащие окружили Дернбурга. Но он, забыв о своей безопасности, стоял на коленях возле Эгберта, поддерживая его голову, а когда доктор склонился, чтобы осмотреть рану, спросил тихим голосом, в котором слышался страх:

– Смертельно?

– Очень тяжело, – громко и серьезно ответил Гагенбах. – Надо сию же минуту перенести его.

– Ко мне! – сказал Дернбург.

– Да, это лучше всего. – Доктор быстро наложил повязку и повернулся к Ландсфельду, чтобы осмотреть и его. – Никакой опасности! – крикнул он окружающим. – Он просто оглушен ударом. Отнесите его в дом, и он скоро придет в себя, а в моей помощи нет надобности. Вот Рунек – тот тяжело ранен.

Его вид показывал, что он считает весьма возможным смертельный исход, и это решило дело: рабочие взволнованно заговорили, а когда Рунека подняли и понесли, толпа уже была настроена по-другому. Рабочие смотрели на своего депутата, которого выбрали назло хозяину. Залитый кровью, безжизненный, Рунек лежал на руках служащих, несших его, а их старый хозяин шел рядом, держа его за руку. Все молча отступали, пропуская печальную процессию, не слышалось ни слова, ни звука, тысячную толпу охватило могильное молчание.