Взгляд Оскара в самом деле устремился на револьвер, и у него блеснула безумная мысль, правда, в следующую же минуту он отказался от нее. Что толку, если он убьет этого противника? Штетен выступит с тем же обвинением. Виктор фон Экардштейн, наверное, тоже посвящен в тайну, и кто знает, кому она еще известна! Петля затягивалась.

– Я оставлю вам один выход, и он будет последним, – снова заговорил Рунек. – Уезжайте из Оденсберга навсегда сегодня же, потому что Майя не должна больше и одного часа называться вашей невестой. О чем бы там ни догадывались, а всей правды никто никогда не узнает, и ваша сестра и Майя будут избавлены от самого тяжелого удара. Я буду молчать, если вы дадите слово уехать.

– Нет! – сказал Вильденроде.

– В таком случае я сейчас же пойду к господину Дернбургу и расскажу ему все. Ваша игра проиграна, будьте уверены!

– Вы думаете? – насмешливо спросил Оскар. – Дождитесь сначала конца! Что бы там ни было, а вам я не уступлю.

– Это ваше последнее слово?

– Последнее. Я остаюсь.

Эгберт молча повернулся к двери, и в следующую минуту она закрылась за ним.

Вильденроде остался один. Он медленно подошел к письменному столу, снял со стены револьвер и долго держал его в руке.

Некогда его отец, когда все вокруг него рушилось, избрал этот путь, не в силах вынести позора разорения; ему же приходилось бежать от еще большего позора. Но вдруг горячая жажда жизни снова вспыхнула в душе этого человека. В самом ли деле ему следовало отказаться от игры? Он положил револьвер и погрузился в размышления, потом вдруг решительно встрепенулся и мрачно произнес:

– К Майе! Посмотрим, выдержит ли испытание ее любовь ко мне. Если она откажется от меня, ну, тогда еще будет время перемолвиться и с этим последним другом.

Глава 23

– Где госпожа Дернбург и фрейлейн Майя? Надеюсь, они ушли не дальше парка? – с этими торопливыми вопросами доктор Гагенбах вошел в гостиную, где в эту минуту была только Леони Фридберг.

– Они пошли на могилу молодого Дернбурга, – испуганно ответила та. – Разве что-то случилось?

– Нет еще, но нельзя быть уверенным в том, что будет через час. Так они пошли на могилу. Ну, она далеко от заводов и на противоположном конце парка, так что, надо полагать, бояться нечего. Все-таки было бы лучше, если бы они поскорее вернулись.

– Я жду их с нетерпением. А что, дела приняли такой угрожающий оборот?

Гагенбах утвердительно кивнул и сел против Леони.

– К сожалению! Начальство делает все от него зависящее, чтобы расчет и увольнение рабочих прошли как можно спокойнее, но это не входит в планы Фальнера и компании: они хотят наделать шума. Часть рабочих выразила намерение продолжать завтра работать, другие же ответили на это угрозами; в нескольких местах дошло уже до рукопашной, по-видимому, уже сегодня к вечеру дело разыграется вовсю.

– Господи, что же будет? Господин Дернбург не уступит ни за что. Я ужасно боюсь!

– Ну, чего вам-то бояться? Зачем же я здесь? – выразительно заметил Гагенбах. – В случае необходимости я защищу вас. Но до этого не дойдет – дом и его обитатели в полной безопасности, даже если, не дай боже, начнется схватка. В любом случае вы можете рассчитывать на меня.

– Я знаю это, – мягко ответила Леони, протягивая руку.

Доктор поспешно ответил на рукопожатие и задержал ее руку в своей.

– Сегодня утром я был у вас, – заговорил он, – но меня не приняли.

– Вы должны понимать, что после вчерашнего мне было очень тяжело…

– Извините, я приходил только как врач, чтобы справиться о вашем здоровье, – перебил Гагенбах. – У вас нездоровый вид, должно быть, вы провели бессонную ночь. Впрочем, и я не спал. Мне приходили в голову разные мысли, например, что вы были совершенно правы, считая меня полумедведем, вопрос только в том, стоит ли пытаться сделать из меня нечто более человекоподобное. Что вы думаете об этом?

– Я… я ничего не думаю.

– Но мне очень важно ваше мнение, – продолжал доктор. – Видите ли, если человек обрек себя на холостяцкую жизнь, не заботясь ни о ком, он понимает, что и до него, в свою очередь, ни единой душе нет дела, то… все это весьма печально. Если у него есть, по крайней мере, мать или сестра, то еще куда ни шло, но у меня нет никого, кроме глупого Дагоберта, а что это за сокровище, вы сами знаете.

– Но зачем рассуждать об этом именно сегодня? – Леони старалась уклониться от дальнейшего объяснения. – В такое время, когда весь Оденсберг…

– Надеюсь, Оденсберг окажет нам снисхождение и подождет со своим восстанием до тех пор, пока мы не договоримся, – перебил Гагенбах, – а договориться мы должны. Я был у вас сегодня вторично, но не застал вас. Тем не менее я осмелился войти в вашу комнату, потому что мне хотелось взглянуть на ваш письменный стол. Над ним теперь висит портрет вашей покойной матушки, и ему я от всего сердца уступаю это место. Вы решительны и напрочь выкинули из головы старые воспоминания, а потому… а потому… Что, собственно, я хотел сказать? – Доктор запутался. Первый раз он приступил к предложению без всяких церемоний, во второй хотел это сделать самым деликатным образом, но сбился на первых же словах; однако он быстро собрался с духом, решительно встал и подошел к избраннице своего сердца. – Я полюбил вас, Леони, – сказал он просто и сердечно, – и хотя я грубый малый, но ведь так вдруг этого не изменишь. А намерения у меня хорошие и честные, и если вы решитесь попробовать, то ваше согласие сделает меня очень счастливым. Вы ничего не скажете? Совсем ничего?

Леони сидела, густо покраснев и опустив глаза. Она чувствовала все великодушие и сердечную доброту этого человека, которого так сурово оттолкнула и который снова предлагал ей руку и сердце, она молча протянула руку своему поклоннику.

Доктор понял и блестяще, без дальнейшего промедления завершил дело – обнял свою невесту и поцеловал.

– Слава богу, наконец-то! – воскликнул он. – Завтра напишу Дагоберту, пусть сочинит нам к свадьбе стихи и воспевает свою будущую тетушку при прочих удобных случаях; это я ему, разумеется, позволю.

– Но, доктор! – укоризненно остановила его Леони.

– Меня зовут Петером! – перебил он. – Это имя тебе не нравится, я давно знаю; оно кажется тебе недостаточно поэтичным, но, раз уж меня так окрестили, ты должна будешь привыкнуть к нему. Фрейлейн Леони Фридберг и доктор Петер Гагенбах – так будет написано в приглашении на нашу свадьбу.

– Но ведь у тебя есть и другие имена, кроме этого?

– Разумеется: Петер – Франц – Гуго.

– Гуго? Какая прелесть! Я буду звать тебя так!

– Я не позволю! – решительно заявил Гагенбах. – Меня назвали Петером в честь отца и деда, меня все так зовут, так же будет меня звать и моя будущая жена.

Леони робко, но ласково положила свою руку на руку жениха и с мольбой заглянула ему в глаза.

– Милый Гуго!.. Ты не согласен, что это звучит чудо как красиво? Нет? Ну, как хочешь, Гуго, я вполне покоряюсь твоему желанию, но Петер и Леони вовсе не сочетаются, это ты и сам должен понимать.

Гагенбах буркнул «нет», но довольно кротко; из ее уст имя Гуго показалось ему не таким уж плохим, но в то же время в его душе закралось опасение попасть в будущем под башмак жены, и он почувствовал необходимость раз и навсегда обезопасить себя от покушения на верховную власть.

– Нет, пусть будет Петер, – решил он. – Ты должна покориться, Леони.

– Я покорюсь во всем, – самым кротким тоном ответила Леони. – Вообще, я слабое и несамостоятельное существо, не имеющее собственной воли, за все время нашего брака ты не услышишь ни одного противоречия, милый Гуго, но неужели ты действительно откажешь мне в моей первой просьбе да еще в день обручения?

«Милого Гуго» даже в жар бросило от этого мягкого голоса и умоляющего взгляда:

– Ну, уж если это доставляет тебе такое удовольствие, пожалуй, зови меня так, но на пригласительных билетах будет напечатано…

– Леони Фридберг и доктор Гуго Гагенбах! Благодарю тебя от всего сердца за это доказательство любви ко мне!

Что оставалось делать бедному Петеру Гагенбаху? Он принял благодарность и прикрыл свое постыдное отступление тем, что поцеловал невесту.

Тем временем Дернбург принимал в кабинете доклады о делах на заводах – донесения служащих были малоутешительны. Прежде каждый из ряда вон выходящий случай заставал Дернбурга среди или во главе его рабочих, теперь же он избегал всякого сближения с ними, в последнее время он не заговаривал ни с одним из них, даже ни на кого не смотрел, хотя ежедневно бывал на заводах.

Погруженный в мрачные размышления, он стоял один у окна, при стуке отворившейся двери он медленно обернулся, предполагая, что пришел очередной посыльный с заводов, но вздрогнул и застыл на месте, глядя на вошедшего.

– Эгберт! – наконец воскликнул он.

Рунек запер за собой дверь и остановился у порога.

– Прошу прощения, – тихо произнес он, – в том, что я еще раз воспользовался своим прежним правом входить без доклада, я делаю это в последний раз.

Дернбург уже овладел собой и холодно произнес:

– Я действительно не ожидал снова видеть вас в Оденсберге. Что привело вас ко мне? Мне казалось, что нам не о чем больше говорить.

Рунек, конечно, должен был ожидать такого приема, но его глаза все-таки с упреком смотрели на говорившего.

– Господин Дернбург, вы были несправедливы, когда всю ответственность за беспорядки в день выборов отнесли на мой счет. Я был в городе…

– Знаю, с Ландсфельдом! Волнениями руководили из города.

Эгберт побледнел и быстро сделал шаг вперед.

– И этот упрек относится ко мне? Неужели вы верите, что я участвовал в этих оскорблениях или хотя бы в то, что я знал о них и не помешал им?

– Оставим это, – сказал Дернбург тем же холодным тоном. – Теперь мы только политические противники, в качестве таковых нам, конечно, придется иногда встречаться, но никаких других отношений между нами быть не может. Если вам действительно нужно сообщить мне что-либо, то я предпочел бы, чтобы это было сделано письменно, но раз вы здесь, прошу, говорите, что вам угодно от меня?