К большому удивлению, Леони, сделав для себя такое унизительное открытие, через несколько секунд снова овладела собой и, неподвижно стоя у стола, смотрела на своего бывшего жениха, который и не пытался ничего отрицать.

– Леони, ты здесь? – запинаясь произнес он. – Я и не подозревал. Я все объясню…

– Да, и я покорнейше попросил бы вас об этом! – воскликнул доктор, с негодованием вскакивая. – Вы двенадцать лет заставляете оплакивать себя как несчастного апостола, погибшего среди язычников, а сами сидите себе живехоньки в «Золотой овце» счастливым отцом шестерых детей! Это низко, подло!

– Господин доктор, – остановила его Леони, – мне надо поговорить с этим… господином. Прошу вас, оставьте нас одних!

Гагенбах с беспокойством посмотрел на нее; он не совсем доверял ее самообладанию, но, понимая, что при таком разговоре присутствие третьего лица будет лишним, оставил комнату. Он никогда не подслушивал, но на этот раз без всякого угрызения совести расположился у замочной скважины, ведь вопрос, который обсуждался там, в комнате, до известной степени касался и его.

По-видимому, Энгельберт Вильман почувствовал большое облегчение, когда посторонний свидетель этой тягостной сцены был удален, и наконец сделал попытку дать обещанное объяснение; он произнес голосом, полным раскаяния:

– Леони, выслушай меня!

Она продолжала стоять на прежнем месте, не двигаясь, и смотрела на него так, словно не могла и не хотела верить, что этот толстый мещанин и идеал ее юности был одним и тем же лицом.

– В объяснении нет надобности, – сказала она. – Я требую только, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов. В самом ли деле вы муж той растрепанной толстой женщины, которая встретила нас, и отец детей, играющих там, в саду?

Вопрос Леони окончательно сокрушил Вильмана.

– Не осуждай меня, Леони! – запинаясь попросил он. – Вынужденный обстоятельствами… несчастным стечением обстоятельств…

– Не обращайтесь ко мне прежним фамильярным тоном, господин Вильман, – оборвала его Леони. – Как давно вы женаты?

– Одиннадцать лет, – тихо сказал Вильман.

– А двенадцать лет назад вы писали мне, что хотите ехать в Африку в качестве миссионера, и с тех пор от вас не было писем. Значит, вы сразу же вернулись в Германию и… не дали мне знать об этом?

– Я сделал это единственно ради тебя… ради вас, Леони, – произнес Энгельберт, пытаясь придать своему голосу оттенок нежности. – Мы оба были бедны, у меня не было никакой перспективы, могли пройти долгие годы, прежде чем я был бы в состоянии предложить вам свою руку, неужели я должен был допустить, чтобы вы из любви ко мне провели так печально свою молодость и, может быть, упустили свое счастье? Никогда! А так как я знал ваше великодушие, так как мне было известно, что вы никогда не возьмете назад своего слова, то я сделал то, что считал своим долгом, а именно вернул вам свободу своей мнимой смертью, хотя мое сердце обливалось кровью.

– И как можно скорее сам женился на богатой, – докончил доктор за дверью. – Врет, как по писаному! Помоги тебе Бог, кроткий Энгельберт, когда ты попадешь в мои руки!

Увы! Слова Энгельберта не произвели на его бывшую невесту никакого впечатления.

– Не трудитесь, я не позволю больше обманывать себя, – презрительно ответила она. – Я простила бы вам вероломство, но жалкой комедии, которую вы разыграли здесь, я не прощу. Если бы я хоть сколько-нибудь подозревала, что слишком бедна для вас, что наша помолвка тяготит вас, то тотчас отослала бы вам кольцо обратно; одно откровенное, честное слово избавило бы вас от необходимости лгать и лицемерить, а меня – от настоящей горькой минуты. – К ее горлу подступил комок, и она чуть было не зарыдала, но это было лишь одно мгновение, Леони подавила его и продолжала с возрастающим негодованием: – И я любила такого человека! Ради вас я загубила свою молодость, ради вас оттолкнула руку человека, достойного уважения!

– Да, это становится интересным! – заметил Гагенбах у дверной щели и с удовольствием потер руки. – Эту беду можно еще и поправить.

– Леони, вы разрываете мое сердце! – воскликнул Вильман, складывая руки на животе. – Если бы вы знали, что я выстрадал! Ведь я любил только вас!

Он хотел приблизиться к Леони, но она оттолкнула его с выражением омерзения:

– Прошу вас! Между нами все кончено, и нам не о чем больше говорить. Я требую одного: если случай когда-нибудь сведет нас еще раз – мы не знаем друг друга и никогда не знали.

Энгельберт украдкой перевел дух: он не надеялся отделаться так дешево и поспешил с ответом, чтобы с достоинством уйти.

– Вы осудили меня, я должен вынести все! – сказал он мягким, полным горя голосом. – Прощай, Леони! Обстоятельства против меня, но ты все-таки была моей первой и единственной любовью!

Он торопливо направился к выходу, но за дверью его настигла карающая судьба в образе доктора, без околичностей схватившего его за руку.

– Теперь мы поговорим, Энгельберт Вильман! – сказал Гагенбах, таща перепуганного толстяка в другой конец коридора, чтобы их не было слышно из номера. – Много с вами не стану возиться, но все-таки хочу хоть сказать вам, что вы негодяй, да-с, отъявленный негодяй! Правда, мне это чрезвычайно приятно, но это не меняет дела, все-таки вы негодяй! И такого человека оплакивать двенадцать лет, окружать его ореолом святости! Повесить его…

– Бога ради! – завопила жертва, но доктор яростно продолжал:

– Повесить его под траурной лентой и с букетом фиалок! Но теперь, надо надеяться, его снимут наконец со стены. Вы и заряда пороха не стоите!

Он тряхнул несчастного, которому говорил эти любезности, с такой злобой, что у того потемнело в глазах.

– Я не понимаю ни слова! – простонал Вильман, не вырываясь из страха наделать еще больше шума. – Сжальтесь и молчите об этом происшествии! Если моя жена узнает, если узнают мои посетители, город, я погибший человек!

– Да, история о несчастном просветителе язычников была бы недурной новостью для посетителей «Золотой овцы», – сказал Гагенбах с сердитым хохотом. – Я буду молчать не ради вас, вы заслужили, чтобы вас выставили к позорному столбу, но фрейлейн Фридберг это было бы неприятно, а потому пусть все останется между нами. Ну, с Богом! Мне тоже не о чем больше говорить с вами.

Доктор еще раз основательно тряхнул уничтоженного Вильмана, оставил его и вернулся в комнату в полной уверенности, что там необходима его помощь как врача; хотя Леони до сих пор, против его ожидания, держалась мужественно, то теперь должны были неминуемо наступить обмороки и истерика. Ничуть не бывало! Леони пошла ему навстречу; она была очень бледна, и видно было, что она сильно плакала, но теперь вполне овладела собой.

– Я хотел посмотреть, как вы себя чувствуете, – с некоторым смущением сказал доктор. – Я боялся… Да, сегодня я признаю за вами право иметь «нервы». Не сочтите это за насмешку.

– Я совершенно здорова, – разуверила его Леони, не поднимая глаз. – Конечно, я только что испытала весьма горькое разочарование. Вы, без сомнения, догадываетесь, как было дело. Избавьте меня от стыда подробно рассказывать вам обо всем.

– Вам совершенно нечего стыдиться! – теплым, задушевным тоном произнес Гагенбах. – Какой же стыд непоколебимо верить в доброту и благородство человека? И если один обманул вас, то нет никакой надобности терять из-за этого веру во всех остальных; на свете есть много людей, достойных этой веры.

– Я знаю это, – тихо ответила Леони, протягивая ему руку, – и не стану оплакивать воспоминание, не стоящее того, чтобы пролить о нем хоть одну слезу, пусть оно будет погребено навеки.

– Браво! – воскликнул доктор, хватая протянутую руку и собираясь сердечно пожать ее.

Но вдруг он одумался и остановился. Должно быть «кора грубости» была уже размягчена, потому что случилось нечто до сих пор неслыханное: доктор Гагенбах нагнулся и запечатлел на руке Леони в высшей степени нежный поцелуй.

Глава 21

В приемной хозяев гостиницы «Золотая овца» было тихо, как всегда около полудня. В настоящую минуту единственным посетителем был Ландсфельд, пришедший переговорить с хозяином относительно второго большого собрания, которое должно было состояться на днях. Хозяина не было дома, и Ландсфельд, желавший поскорее закончить дела, без церемонии завладел хозяйской приемной и здесь ждал Вильмана уже около четверти часа; он и не подозревал, что тот дома и даже знает о его приходе, но предпочел сначала раскланяться с оденсбергскими господами, прежде чем приветствовать вождя социалистов. Ландсфельд начал уже терять терпение; наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемого Вильмана вошел Эгберт Рунек.

Молодой депутат, уезжавший сразу же после выборов на несколько дней в Берлин для переговоров с главой партии, поразительно коротко и холодно поздоровался с товарищем, а тот, в свою очередь, ответил лишь легким кивком.

– Уже вернулся? – спросил Ландсфельд.

– Я приехал час тому назад, – ответил Рунек. – Я был на твоей квартире и узнал, что могу найти тебя здесь.

– Был у меня на квартире? Это редкая честь! Я хочу арендовать здесь зал на послезавтра, так как есть необходимость созвать второе собрание. Но тебя мы еще не ждали, разве вы уже закончили?

– Речь шла только о предварительных переговорах. Я считаю, что буду нужен в Берлине только через несколько месяцев, когда начнутся заседания в рейхстаге, и, мне кажется, теперь я нужнее здесь, чем там.

– Ошибаешься! – объявил Ландсфельд. – ты нам не нужен с тех пор, как тебя избрали. Я так и думал, что ты поторопишься вернуться, как только узнаешь, что в твоем любимом Оденсберге все пошло вверх дном. Да, мы выбили-таки из старика дух непобедимости! До сих пор он был так недосягаем, словно никто не смел и подумать о том, чтобы восстать против него; теперь же ему, как и всем его коллегам, придется бороться с нами. Вероятно, ему это не очень-то по вкусу.