— Конечно, читала, — ответила Сашенька, сидя с прямой спиной. — Все читали!

— Но думается мне, вся эта свободная любовь больше в стиле вашей матушки?

— Чем занята моя мать — это ее дело. Что касается моей личной жизни, у меня ее попросту нет. Мне она и не нужна. Она вызывает у меня отвращение.

И опять пронзительный взгляд серых глаз. В нем не было ничего ханжеского или наивного (особенно принимая во внимание, что перед тобой сидит драгоценная дочурка богатенького банкира). Саган был озадачен ее игрой, он не знал, как себя вести: отпустить и продолжать обрабатывать? Она может оказаться приманкой, на которую клюнет большая рыба.

— Вам известно, что оба ваших родителя и дядя Гидеон, — все пытались вас вытащить отсюда?

— Мама? Удивительно, что она вообще озаботилась…

— Вахмистр Иванов! Где у нас последние донесения из дома Распутина? — В кабинет, громко топая, с папкой в руках вошел Иванов. Саган быстро перелистал испещренные чернилами страницы. — А, вот! Докладывает агент Петровский: «Черный — прозвище Распутина, если не догадались, — имел беседу с Ариадной Цейтлиной, еврейкой, женой капиталиста, и заверил ее, что им есть что обсудить.

Но после приватной беседы с Черным, касавшейся вопросов греха и несдержанного поведения мадам Лупкиной, Цейтлина в компании графини-американки Лорис в 3.30 покинула апартаменты Черного и поехала на Мариинскую площадь, в «Асторию», на ландо Цейтлиных. Обе выглядели захмелевшими.

Они посетили ночной клуб «Аквариум», потом апартаменты ротмистра Двинского, карточного шулера и спекулянта, где… заказали шампанского… так-так… уехали в 5.30. На Цейтлиной были порванные чулки, а одежда помята. Шофер доставил ее в резиденцию Цейтлиных на Большой Морской, а потом отвез американку в квартиру супруга на Миллионной…»

— Но… она обо мне не сказала ни слова. Саган покачал головой.

— Зато ее американская подруга была более разговорчивой. Вашему отцу повезло больше. Однако, — он поднял палец, заметив на ее лице ожидание, — вы останетесь здесь. Поймите, я вам делаю одолжение. Если бы я вас выпустил, это подорвало бы к вам доверие среди ваших друзей-революционеров.

— Не говорите ерунды.

— Если я выпущу вас прямо сейчас, они решат, что вы стали агентом охранки, и придется им исключить вас из своих рядов. Не думаю, что к вам проявят снисхождение из-за возраста. Их этим не проймешь. Или они могут прийти к выводу, что ваши родители побежали к Распутину или Андроникову и выкупили вас. Они подумают — и будут совершенно правы, по-моему, — что вы просто избалованная авантюристка. Поэтому я окажу вам услугу, если сошлю на пять лет в Сибирь.

Он увидел, как румянец залил ее шею, как вспыхнули щеки, запылали виски. Он с удовольствием отметил, что Сашенька испугалась.

— Это была бы для меня высокая честь. «Режь меня, жги меня: я тверда; не боюсь ни ножа, ни огня», — процитировала она слова Земфиры из «Цыган» Пушкина. — Кроме того, я убегу. Все бегут.

— Оттуда не сбежишь… Земфира. Вы, скорее, там умрете. И вас похоронят чужие люди в безымянной могиле в тайге. Вы никогда не совершите никаких переворотов, никогда не выйдете замуж, у вас никогда не будет детей. Само ваше пребывание на этой земле — пустая трата времени, денег и нервов ваших родных.

Он увидел, как дрожь прошла по всему ее телу, и решил затянуть паузу.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Поговорить. Просто поговорить, — ответил Саган.

— Меня интересуют ваши взгляды, товарищ Песец. Что такая барышня, как вы, думает об этой власти? Что читает? Каким видит будущее? Мир меняется, за вами и мною — каковы бы ни были наши убеждения — будущее.

— Трудно найти более непохожих людей, чем мы с вами, — воскликнула Сашенька. — Ваша вера — царь, помещики и эксплуататоры. Вы — тайная рука самодержавия, этого отвратительного строя, который, я верю, скоро рухнет. Власть будет принадлежать народу!

— По правде сказать, Сашенька, у нас схожие взгляды на многие вещи. Я тоже понимаю, что многое надо менять.

— История изменит мир, это ясно как день, — заверила Сашенька. — Исчезнут классовые различия. Будет править справедливость. Цари, князья, мои родители и их загнивающий мирок, дворяне, такие, как вы…

Она прикусила язык — слишком разоткровенничалась.

— Правда, жизнь странная штука? Я бы так не говорил, если бы мы с вами не стремились к одному и тому же, Сашенька. Мы, вероятно, читаем одни и те же книги. Я обожаю Горького и Андреева. Маяковского.

— Я тоже обожаю Маяковского!

— Я был в «Бродячей собаке», когда он читал свои стихи, и знаете, я плакал. Разумеется, я был в штатском! Да, я расплакался от смелости и красоты его стихов. Вы, конечно же, бывали там, в «Бродячей собаке»?

— Нет, не была.

— Жаль! — Саган сделал вид, что удивлен и расстроен. — Кажется, Мендель не любит поэзию.

— У меня просто нет времени посещать прокуренные кафе, — угрюмо ответила она.

— Жаль, что я не могу взять вас с собой, — признался он. — Вы сказали, что любите Маяковского? Мое любимое:

Где пели птицы — тарелок лязги.

Где бор был — площадь

стодомным содомом.

Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски Публичный дом за публичным домом. И она с энтузиазмом подхватила:

Бутафор! Катафалк готовь!

Вдов в толпу!

Мало еще вдов в ней

И вновь Саган:

Никто не просил,

Чтоб была победа

Родине начертана.

Безрукому огрызку кровавого обеда

На черта она?!

Сашенька вскочила на ноги, лицо ее раскраснелось от волнения, и Саган подумал: «Вот воплощение мятежной юности!».

— Ну-ну, а я-то полагал, что вы просто глупая институтка, — медленно проговорил Саган.

В дверь постучали, вошел Иванов и передал Сагану записку. Тот стремительно встал и, подняв облачко пыли, бросил бумаги на стол.

— Что ж. На этом все. Прощайте.

— Вы отправляете меня назад в камеру? Но вы же ни о чем меня не спросили! — Казалось, Сашенька была в ярости.

— Когда ваш дядя Мендель Бармакид завербовал вас в РСДРП? В мае 1916. Как ему удалось бежать? На оленьей упряжке, потом на пароходе, потом поездом (между прочим, билет второго класса!). Не волнуйтесь, товарищ Песец, нам и так все известно. Я больше не буду тратить время впустую на ваш допрос. — Саган сделал вид, что немного раздражен, хотя на самом деле был вполне удовлетворен результатами допроса. Он получил от встречи именно то, что хотел. — Но я чрезвычайно рад нашей беседе. Думаю, вскоре мы сможем вновь поговорить о поэзии.


15

Сашенька куталась в свой песцовый палантин и оренбургский пуховый платок, а старший надзиратель помогал ей надеть соболью шубу. Вновь ощутить гладкий шелк ее подкладки, почувствовать ее тепло, словно окунуться в парное молоко! Она вся задрожала от блаженства, едва слыша, что там вахмистр Волков бормочет о «политических» и уголовниках, швейцарском шоколаде и одеколоне «Брокар».

Сашеньке казалось, что в «Крестах» она провела уже целую вечность, хотя и суток не прошло после ее ареста. И когда вахмистр заявил: «Видите, я не просто тюремный надзиратель», ей внезапно захотелось его обнять. Он подал ее институтский ранец.

Когда Сашенька покинула здание тюрьмы, ей показалось, что у нее выросли крылья. Надзиратели кланялись. Дверь за дверью распахивалась, свет становился все ближе. Жандармы, умело обращаясь с ключами, висящими на связке, с лязгом отпирали замки. Жандарм у конторки даже взял под козырек.

Казалось, все желают ей счастья, как будто наступил день выпуска в институте.

Кто приедет ее встречать? Папа? Флек, семейный адвокат? Лала? Но не успела она даже поразмыслить, как попала в распростертые объятья дяди Гидеона, который танцующей походкой приближался к ней, кренясь то на одну, то на другую сторону, будто земля уходила у него из-под ног. Он окутал племянницу собственной шубой, его борода колола Сашенькину шею, Гидеон на радостях чуть не подбросил ее в воздух.

— Душенька! — проревел он, не обращая внимания на жандармов. — Вот и ты! Иди сюда! Тебя все ждут!

В эту секунду Сашеньке показался удивительно приятным исходивший от него запах коньяка и сигар, и она с наслаждением вдыхала этот аромат.

После тюремной духоты она ощутила колючий ветер северной зимы. Лимузин ее отца с цепями на колесах (чтобы не скользили по гололеду) тронулся им навстречу. Пантелеймон, в красном сюртуке с золотыми галунами, обежал вокруг, чтобы отворить Сашеньке дверь, и девушка, теряя силы, упала на кожаные, приятно пахнущие сиденья. В серебряной вазочке стояли гвоздики. Сашенька оказалась в объятиях Лалы, дядя Гидеон залез на переднее сиденье, хлебнул коньячку из фляжки и поднял трубку переговорного устройства.

— Пантелеймон, поехали домой, сердцеед! Крастакой матери Менделя! И революцию туда же, и всех чертовых идиотов! — Лала округлила глаза, обе пассажирки рассмеялись.

Когда они оказались на мосту, Лала протянула Сашеньке коробку ее любимого печенья и бабушкин еврейский медовик. Она жадно проглотила угощения, размышляя над тем, что еще никогда так не любила шпиль Адмиралтейства, великолепие рококо Зимнего дворца и золотые купола Исаакиевского собора. Она ехала домой. Она свободна!


* * *

На Большой Морской дядя Гидеон распахнул дверцу автомобиля, Сашенька побежала вверх по лестнице, мимо Леонида, старого дворецкого, у которого даже слезы на глаза навернулись, когда он кланялся в пояс молодой баронессе, как деревенский мужик молодой хозяйке. Гидеон бросил ему на руки свою пушистую шубу — дворецкий чуть не упал под ее весом — и приказал одному из лакеев стянуть с него сапоги.