Но вот если попробовать поговорить с ней наедине, а еще лучше — как-нибудь между делом, нежась на общем ложе или на залитой солнцем лужайке, распевая веселые песни…

— Я пойду погуляю, — резко встала Сапфо и быстро, не оглядываясь, пошла по склону вниз, по направлению к буковой роще.

Подруги и не думали двигаться за ней следом — слова «пойду погуляю» для них привычно означали, что сейчас Сапфо необходимо побыть одной.

Все знали, что свои стихи Сапфо обычно сочиняла во время пеших прогулок, — она сама рассказывала, что тогда нужные слова словно сами собой откуда-то появляются в такт шагам.

Да и ритм знаменитых стихов Сапфо был такой, словно она поднималась в гору, а потом неожиданно выходила на ровное место и переводила дыхание.

Тот, кто не знал образа жизни Сапфо с ее ежедневными пешими прогулками, удивлялся необычайной естественности ее поэзии.

Говорили: стихотворения Сапфо легкие — как само дыхание.

Или — они похожи на стук влюбленного сердца, которое то бьется ровно, то словно падает в глубокую сладкую бездну.

Сапфо, как всегда, улыбаясь выслушивала эти комплименты и домыслы, а про себя думала: нет, ее стихи скорее похожи на быстрые шаги…

Загорелые ноги, обутые в легкие сандалии, без устали топают по холмам и рощам, вышагивая слово за словом.

Строфы, которые повсеместно стали называть «сапфическими», состояли из трех одиннадцатисложных стихов и заключительного короткого, адонейского стиха, и похоже было, словно Сапфо случайно вдруг спотыкалась на пути, но потом снова переводила дыхание и выходила на ровное место.

Вот и сейчас, спускаясь с холма в долину, заросшую виноградником, она почти моментально забыла разговор про Тимаду и ее сына Фаона, а также про все свои бывшие и предстоящие заботы.

Сначала Сапфо слышала только звук своего сердца, сильно и по-прежнему молодо бившегося в груди, но потом к нему начали незаметно присоединяться слова:

Я негу люблю.

Юность люблю.

Радость люблю…[3] —

стучало в груди у Сапфо, шагающей сейчас по своей любимой дорожке вдоль виноградников, которая то плавно поднималась вверх, так что становился виден край моря, то снова спускалась в долину.

Вечно юный, лучезарный бог солнца — Гелиос — уже возвращался на своей колеснице на покой, но все равно продолжал рисовать на небе неповторимые, пронизанные розовым светом картины.

Сапфо могла подолгу смотреть на облака буквально каждый день — небесные шедевры солнечного бога всякий раз были совершенно разными и завораживающими.

Да, Гелиос, как и все великие боги, был настоящим творцом и учил вечной неутомимости, щедро демонстрируя людям пример безграничной творческой свободы и смелости.

Вот чему хотелось, если и не научиться — какой смертный может сравниться с небожителями? — то хотя бы приблизиться!

…Радость люблю

И солнце…[4] —

прибавилось к стихотворению еще одно слово.

«А можно ли, например, и в Гелиоса быть влюбленной так же, как в мужчину, или в прекрасную женщину?» — задумалась Сапфо, чувствуя, что сейчас, при виде золотистых верхушек деревьев и сияющих над головой облаков, ее переполняет не только признательность, но и настоящее, эротическое чувство к тому, кто постоянно дарит наслаждение созерцать красоту природы.

Да, конечно же, можно, если не обманывать себя и спокойно признать свой жребий, — любить безответно и беззаветно, не ожидая за это никакой награды.

Жребий мой — быть

В солнечный свет

И в красоту

Влюбленной…[5] —

целиком сложилось в голове у Сапфо новое четверостишие.

Но Сапфо тут же испугалась своих чересчур смелых мыслей.

Что это ей приходит в голову: тягаться с богами в творчестве, влюбляться в самих богов?

Это ли не гордое безрассудство?

Сапфо ведь помнила древнейшую историю о фракийском поэте Фамириде, который захотел вступить в состязание с Музами в пении и игре на кифаре и даже самонадеянно объявил, что в случае победы возьмет одну из Муз себе в жены.

Тоже, наверное, захотел совершенного искусства, вечной любви… А что из этого вышло?

Фамирид был не только побежден и ослеплен Музами, чтобы навеки забыть о любых сравнениях, но они в наказание лишили поэта самого главного — дара пения и игры на кифаре.

Нет, все что угодно — но только не это!

Сапфо подумала, что лучше бы у нее отняли жизнь, чем властную, неотвязную музыку, которая каждый день вдруг в какой-то прекрасный момент начинала звучать где-то в глубине души так же властно и отчетливо, как шелест деревьев, рокот волн, голоса людей и птиц…

Где-то совсем близко послышался шум ручья, и Сапфо захотелось немного перевести дух и умыться.

Она чувствовала, как от быстрой ходьбы разгорелись ее щеки, и даже ступни ног, которые так приятно было бы сейчас немного подержать в прохладной воде.

Но подойдя к ручью, Сапфо вздрогнула от неожиданности, потому что буквально в нескольких шагах от нее, повернувшись спиной, стоял незнакомый мужчина.

Он был стройным и очень загорелым, и оттого тело незнакомца казалось вырезанным из темного дерева, причем с величайшей искусностью, и к тому же оно блестело на солнце, как отполированное.

Мужчина повернулся к Сапфо, и только теперь она узнала в профиль Фаона.

Но, великие боги, как же он вырос за это лето!

Хорошо известно, что могучие деревья и буйно растущие молодые побеги таят в себе некую божественную силу, и не зря с самых древних времен справляется множество культовых праздников, когда эта тайная сила восхваляется и громко превозносится людьми.

Но разве не такая же священная сила заключена и в буйно растущем молодом человеке, который вдруг неожиданно для всех превращается в мужчину?

«Нет, не такая же, — растерянно подумала Сапфо. — Гораздо большая…»

Фаон сосредоточенно смотрел в воду, держа в руках небольшой трезубец, — он охотился на рыб и не обращал ни на что вокруг никакого внимания.

Сапфо подумала, что с этим трезубцем юноша очень похож на родного сына морского бога — Посейдона, на время покинувшего свою родную стихию и нашедшего себе развлечение в ручье.

Филистина оказалась права — у Фаона были светлые волосы, лежащие на голове мягкими волнами и похожие на морскую пену в штормовую погоду.

В разгоряченном воображении Сапфо, которая вот уже целый час занималась сочинительством, один за другим с необыкновенной скоростью замелькали различные образы.

Нет, когда Фаон вот так пристально смотрел в воду, он скорее даже напоминал ей прекрасного Нарцисса, который никак не мог оторвать взгляда от своего отражения в ручье.

Да если бы Фаон сейчас на ее глазах действительно превратился в цветок, то это почти наверняка был бы именно нарцисс, и мягкие волосы юноши, слегка вздыбленные ветром, стали бы белыми капризными лепестками.

Тогда что же, получается, что Сапфо сейчас выступает в роли нимфы Эхо, которая, будучи отвергнутой Нарциссом, подглядывала за ним из-за всех кустов и потом от горя превратилась в каменную скалу?

Впрочем, забавно: ведь от нимфы Эхо потом, после ее метаморфозы, навечно остался голос, живущий в горах.

Когда-нибудь и от нее, Сапфо, тоже останется всего лишь один голос.

Только голос — ее стихи.

Весь вопрос только в том, как долго этот голос будет звучать после неизбежной смерти? Будут ли помнить люди ее стихотворения и петь песни?

Да, об этом тоже можно будет попробовать написать несколько строк. Например…

Но продолжить Сапфо не пришлось, потому что в этот момент Фаон издал громкий, победный крик и вонзил в воду свой трезубец. Однако, видимо, дно в этом месте ручья оказалось неровным, так что юноша не удержался на ногах и с шумным плеском упал в воду.

Сапфо выскочила из своего укрытия — как бы мальчишка не утонул! Но он, смеясь, уже вставал на ноги.

— Все в порядке? Я гуляла, но услышала какой-то шум… — проговорила Сапфо.

— О, здесь мелко, — тряхнул волосами Фаон, и с них во все стороны полетели мелкие серебристые брызги. — Это хорошо, потому что я совсем не умею плавать. Я купаюсь только в ручье, да и то захожу по колено.

— Почему же ты не научишься? В моей школе даже маленькие девочки учатся плавать в море. Тебе наверняка известна пословица о самых необразованных людях: «Он не умеет ни писать, ни плавать»…

— Я несколько раз пробовал, но меня сразу же как будто кто-то хватает за ноги и тянет под воду, — по-детски пояснил Фаон.

А Сапфо снова подумала про себя: так и есть, отец к себе тянет, Посейдон. Вон какой сынок у него уродился, красавчик с трезубцем — настоящее украшение подводного царства!

Может быть, и правда, не моряка, а самого морского бога в роковой для себя день встретила маленькая Тимада на берегу, попытавшись потом укрыться от ненасытного прелюбодея в лесной чаще?

На теле Фаона сейчас была только одна белая повязка, прикрывающая бедра.

Но теперь повязка намокла, и Сапфо невольно обратила внимание, что Фаон не только ростом стал похож на настоящего мужчину, нет, вовсе не только широкими, загорелыми плечами…


Этот мальчишка был так бесстыдно, откровенно красив, что простые капли воды на его пупке казались сверкающими алмазами, а повязка — сотканной из тончайшего, почти прозрачного шелка, не скрывающего, а подчеркивающего прекрасную наготу юности.

И еще Сапфо снова невольно бросился в глаза странный контраст в наружности Фаона: светлые волосы, а под ними — темные, лучистые глаза и очень черные, словно тщательно прорисованные углем брови на округлом, почти совсем детском лице.

Нет, его мать, Тимада, была совсем не такой — она была очень смуглой, хрупкой и какой-то опасно-звонкой, как чересчур сильно натянутая струна кифары.