Ольга Клюкина - Сапфо, или Песни Розового берега

Она просто глядела на воду и думала о чем-то своем.

Наверное, это плавание потому и вспоминалось Сапфо таким бесконечным, что она словно плыла тогда не только вдоль чужих берегов, в неведомую даль, но также еще и в глубину самой себя еще дальше, и куда глубже, чем морское дно.

Тогда, подставляя щеки то вольному ветру, а то поднятым бурей соленым брызгам, Сапфо впервые отчетливо поняла, что больше всего на свете ее душа жаждет покоя и одиночества.

Ради этого она бы даже согласилась сейчас вовсе исчезнуть — например, стать волной, или даже тенью волны на борту судна, превратиться в камень, ракушку.

Один раз Сапфо вдруг отчетливо представила себе, как превратилась в большую раковину: она покоилась под большой толщей воды, поверхность которой только что пробороздил этот самый корабль, наполненный шумными людьми.

Но вот корабль исчез из вида, на дне наступила полная, глубокая тишина, — и Сапфо почувствовала, что внутри нее начала тихо, незаметно расти жемчужина…

Наверное, она тогда просто на какое-то время задремала и увидела сон, предупреждавший ее о случившейся беременности.

Или о чем-то совсем другом?

Но проснувшись, Сапфо долго не могла забыть того счастливого ощущения, которое испытала она, превратившись в раковину.

Может быть, для того, чтобы пережить его снова, надо было просто шагнуть за борт и упасть на дно?

И тогда кто-нибудь из богов, до кого дойдет молитва, наверняка мог бы исполнить ее мечту — ведь небожители способны без труда творить любые метаморфозы.

Впрочем, нет — лучше бы они наслали внезапную бурю, которая разбила бы корабль о камни, но при этом сделали так, чтобы все благополучно спаслись, не заметив исчезновения Сапфо, и потом не стали бы ее винить в непозволительном своеволии.

Тогда Сапфо точно не пришлось бы возвращаться к прежней жизни, которой она сама до недавнего времени искренно гордилась и которая вызывала настоящую зависть окружающих.

Да что там — Сапфо и сама, до последней минуты, пока не поднялась на свое судьбоносное, шаткое суденышко, была абсолютно уверена в том, что ее женское счастье крепко и незыблемо, как ни у кого из смертных.

И вдруг, когда из-под ног на какое-то время в буквальном смысле ушла земля, и корабль закачался из стороны в сторону на волнах, Сапфо с ужасом поймала себя на мысли, что и в душе у нее, оказывается, тоже не осталось никакой опоры, за которую можно было бы ухватиться хотя бы мысленно.

Сапфо припомнила, что впервые похожее, но тогда лишь совсем еще шаткое чувство, возникло у нее, кажется, примерно год тому назад, когда вскоре после свадебного торжества до нее со всех сторон начали доноситься услужливые сплетни о многочисленных наложницах Керикла и чуть ли не целые легенды о его нечеловеческой любвеобильности.

Теперь даже смешно вспоминать о том, какой же нестерпимой была обида молодой жены на этих сплетниц и самих продажных гетер, которые бессонными ночами подвергались самым страшным проклятиям!

О, как же безутешны были ее рыдания после очередных новостей о былых и даже — но это казалось вовсе немыслимо! — настоящих похождениях любимого супруга!

Ведь тогда Сапфо пришлось впервые со всей ясностью осознать, что она — не единственная, вовсе не самая-самая, не та, кто дороже солнечного света, как говорил однажды сам же Керикл с дрожью в голосе, а просто — замужняя молодая женщина из богатой семьи, которая должна благодарить богов за то, что красавец Керикл осчастливил ее своим выбором и взял себе в законные супруги.

Сапфо до сих пор ясно помнила жесткую усмешку, появившуюся на губах Керикла, когда она попыталась было завести об этом разговор.

«Тебе не нужно удивляться, — сказал он тогда без малейшей тени смущения. — Так на земле всегда было и так будет, потому что у мужчин совсем другая жизнь, чем у женщин, и их никогда не смешать, как оливковое масло и воду».

«Но ведь супружество — и есть такое смешение, — попыталась хоть что-то возразить Сапфо, ощущая, как внутри у нее появляется какая-то противная, ни с чем не сравнимая пустота. — Я думаю, что тебе тоже наверняка не понравится, если я перестану хранить тебе верность. Почему же я должна смотреть спокойно на твои приключения с гетерами и безусыми мальчишками?»

«Потому что я — мужчина», — коротко ответил Керикл, и Сапфо увидела, какой гордостью при этом вспыхнули его глаза.

Пожалуй, этот гордый, немного горбоносый профиль Керикла, когда он отворачивался и глядел куда-то вдаль с видом героя-победителя, был одним из самых ярких впечатлений, навеки оставшихся в памяти Сапфо о ее первом и последнем законном муже.

Да, и еще почему-то четкий, геометрический узор, которым был расшит край его широкого хитона, множеством складок чем-то напоминавшего остановившееся море.

Тогда, во время неприятного разговора с Кериклом, стараясь сдержать слезы и упорно глядя на этот узор, Сапфо подумала, что на какое-то время он действительно сделался ее горизонтом, дальше которого она ничего не могла и не хотела видеть.

Но разве нуждался Керикл в чьем-то самоотречении?

Впрочем, нет, почему-то Сапфо также хорошо запомнила, какими холодными, словно металлическими, губами поцеловал Керикл последний раз ее в щеку на прощание, провожая на корабль, отплывающий к берегам Сицилии.

«Ты скоро вернешься домой, Сапфо, потому что должна мне еще родить трех сыновей, которые разделят мою славу», — вот что сказал Керикл на пристани, строго глядя Сапфо в глаза.

Но наследника Керикл так и не дождался.

Вскоре, почти сразу же после прибытия в Сиракузы, беглецов догнала весть о мятежниках, погибших от руки тирана, среди них было названо и имя Керикла.

Сапфо испытала еще более странное чувство, чем даже то, которое посетило ее на корабле, — ей показалось, что она тоже по-настоящему умерла вместе со своим мужем и отправилась в царство вечных теней, но только своей, особенной дорогой, незаметно пролегавшей где-то среди широких сиракузских улиц.

По крайней мере, та жизнь, которую Сапфо вела в замужестве и которая казалась неизбежной и бесконечной, вдруг мгновенно растаяла, исчезла, и на ее месте появилась бесплодная пустыня.

Сапфо гораздо дольше, чем положено, носила траурную одежду и, действительно, как живая тень, бродила по Сиракузам, поражаясь щедрой роскоши и одновременно чужеродности этого незнакомого города.

Она точно знала, что больше никогда не захочет связывать себя узами нового брака, о чем то шепотом, а то и вслух начала уже намекать преданная служанка Диодора.

Мол, такой умнице и красавице, как Сапфо, просто неприлично долго оставаться одной, и хотя чересчур торопиться не следует, но загонять раньше времени себя в могилу тоже не имеет смысла, к тому же ребенку, который начал шевелиться у Сапфо под сердцем, все равно нужен отец…

Конечно — бормотала словно бы сама себе под нос Диодора — люди понимают, что молодая, красивая женщина отвергает предложения от поклонников, которые тут же посыпались на нее, как внезапный снег на голову в середине лета, только потому, что она слишком любила своего красавчика Керикла, но это лишь еще больше привлекает к ней внимание мужчин, а ведь она, Диодора, не слепая и видит, как на ее хозяйку пялятся прохожие, хотя на той даже нет ни одного украшения, а в лице словно не осталось ни кровиночки…

Сапфо молча слушала бормотания Диодоры, сидя на скамейке в тени деревьев, или вечером перед горящим очагом, и они казались ей то шумом дождя за окном, то плеском морского прибоя, который до сих пор стоял в ушах, то журчанием городского фонтана, но в любом случае — чем-то таким, что не имело к ней ни малейшего отношения.

В Сиракузах Сапфо со своей служанкой поселились в богатом, прекрасно обставленном доме, обжитом уроженцами Лесбоса, временно по какой-то причине перебравшимися на Сицилию.

Тогда все вновь прибывшие беглецы разместились под гостеприимным кровом своих бывших соотечественников, и лишь волею случая (всевышних богов!) Сапфо оказалась под покровительством именно этой богатой, бездетной пары — старого Трилла и его жены Анактории.

Сапфо была благодарна своим новым хозяевам за то, что они не донимали ее своей опекой — предоставили комнаты, обильный стол, но при этом вовсе не докучали лишними расспросами и разговорами, на которые, как известно, бывают особенно падки женщины, запертые мужьями в четырех стенах.

Трилл, кажется, вообще считал, что у Сапфо, после известия о смерти мужа, случился паралич языка, и порой ворчал, что хотел бы посмотреть, будет ли его женушка предаваться столь же безутешной печали после его смерти, и даже грозился устроить как-нибудь на эту тему проверку.

Он вообще вел себя со своей женой на редкость бесцеремонно, постоянно осыпая ворчливыми упреками и не стесняясь в выражениях даже в присутствии посторонних людей.

Сапфо поражало, что Анактория — такая невозмутимо-цветущая по сравнению со своим иссохшимся, злобным супругом! — никогда не отвечала на его выпады ни единым словом и даже тихо улыбалась про себя, словно имела дело с несмышленым ребенком.

Признаться, Сапфо это даже несколько удивляло: неужели привычка к обеспеченной жизни способна сделать любую женщину такой же покорной?

Или здесь имела место какая-то странная форма любви, вовсе неведомая Сапфо?

Впрочем, Сапфо по-настоящему об этом не задумывалась, лишь иногда ее невольно охватывала жалость к Анактории.

Все-таки эта добрая женщина постоянно старалась как-нибудь по-своему, незаметно подбодрить и порадовать Сапфо: то присылала ей тарелку с изысканными пирожными или восточными сладостями, постоянно украшала комнату печальной гостьи свежими цветами, или внезапно начинала петь в соседней комнате, аккомпанируя себе на лире — не слишком громко, но достаточно для того, чтобы быть услышанной через приоткрытую дверь.