Анна Богданова - Самый скандальный развод

Через два часа Пульхерия ворвалась в квартиру, словно смерч. Она не была похожа на себя – последний раз я видела ее в таком возбужденном состоянии, когда в двенадцать лет ей впервые удалось расчленить лягушку по всем правилам, изложенным в каком-то учебнике для студентов медицинского вуза.

Подруга влетела на кухню и выставила на стол бутыль чистого спирта, банку соленых огурцов, вывалила из сумки килограмма два картошки, кирпичик черного хлеба и несколько жирных селедок с красными глазами в полиэтиленовом пакете.

– Что это с тобой?

– Хочу напиться! – ответила она. – Помнишь, Анжелка как-то сказала, что у нее одно-единственное-желание – утопиться в море водки. Сначала упиться, забыться и утопиться, чтобы не вспоминать.

– Что не вспоминать?

– Этой мерзости и пакости, которую мне пришлось увидеть! Этого гада ползучего – Эбатова! – со злостью воскликнула она, разводя девяностошестипроцентный спирт в трехлитровой банке.

– Аркадия Серапионовича? – удивилась я и поставила кастрюлю с картошкой на плиту.

– Аркадия Серапионовича! – передразнила меня Пулька. – Эбатов он! Как бы не так! Он мне еще давно как-то признался, что дал взятку, чтобы исправить в паспорте «Е» на «Э» оборотное и стать Эбатовым! Так-то!

– Да что произошло?

– С тех выходных, когда мы к тебе приезжали, много чего произошло! Ты даже представить себе не можешь! – Она налила в кружку разведенного спирта, выпила залпом и, понюхав корку черного хлеба, начала рассказывать: – Ровно четыре дня тому назад я после работы поехала к скотине Эбатову, но не предупредила его об этом, думаю – сюрприз будет. Открыла дверь, прошла в комнату... И знаешь, что я увидела? – прогромыхала она.

– Что?

– Я застукала его! – торжественно проговорила подруга и, выдержав многозначительную паузу, продолжила: – Со старой, высохшей воблой – его ровесницей!

– Быть того не может! И как он это объяснил?

– Как объяснил! – Пулька захохотала. – Сказал, что в порядке исключения давал частную консультацию по анальному сексу своей однокласснице. А? Как тебе нравится?! Ты бы ее видела! Если такая приснится – во сне коньки отбросишь! Нет, променять меня на эту образину!

– Ужас! Я от него ничего подобного не ожидала! – Я действительно не ожидала от уважаемого всей Москвой проктолога ничего подобного и после Пулькиной истории мгновенно перестала его уважать. – А теперь? Что теперь-то? Он тебе звонит или как в воду канул?

– Как же, канет такое дерьмо в воду! Всплывает каждые полчаса!

– То есть? – не поняла я.

– Телефон оборвал! Пришлось мобильный отключить, так он в больницу звонит.

– И что говорит?

– Долдонит одно и то же – о всепрощении говорит! Главное в жизни, Пульхэрия, – всепрощение! – проговорила она бархатным баритоном Аркадия Серапионовича. – А потом хлюпает в трубку.

– Ты его любишь? – вдруг спросила я.

– Чего? – презрительно переспросила подруга – она даже картошкой обожглась. – Ты ведь знаешь, я никого и никогда не любила. Я на это не способна. Больше всего меня поражает то, что он променял меня на старуху! Помнишь, когда ты Кронского застала в лифте с крашеной блондинкой? Ты тоже не могла успокоиться, как он тебя мог променять на нее! Нет, я поняла бы, если они изменяли бы с достойными женщинами! А так получается, что мы ничем не лучше этих коров и высушенных старух и, значит, опускаемся до их уровня. Вот что больше всего меня задевает! – призналась она. – Пошел он к черту, этот Эбатов! Что у тебя-то стряслось?

И тут стихийная неукротимая вулканическая лава изверглась из меня в полной мере (в течение часа), после чего Пулька сказала:

– Дурак! Разводись и даже не переживай! Какая с ним может быть жизнь, когда он сам не знает, чего хочет, и к тому же ревнует?! Что?! До смерти ему в рот смотреть? Да это все равно что добровольно в тюрьму попроситься! Ты подумай: в старости тебе и вспомнить будет нечего, кроме ревности Власа. Ужас!

– Меня совесть мучает. Он так много сделал для моих родственников...

– Ой! Я тебя умоляю! Что он сделал-то! Привез-отвез? Он же не пожертвовал ради спасения жизни какого-нибудь твоего родственника почкой, скажем?

– Не-ет, – изумленно протянула я.

– Вот и успокойся. Он твой муж и возить твоих родственников – его прямая обязанность! Ты, Машка, как с луны свалилась!

– Точно! Пусть он катится на все четыре стороны! Вот как был противным в детстве, таким и остался! Правильно говорят: первое впечатление всегда самое верное, – и Влас мною тут же был забыт. – А что у вас еще-то произошло?

– Мои родители тоже разводятся.

– Что?! – Я не верила своим ушам. Пулькины родители не могли расстаться – у них был самый крепкий брак среди всех предков нашего содружества. Их совместную жизнь подогревали общие интересы, работа, идея, в конце концов.

И как оказалось, именно из-за этой самой идеи Вероника Адамовна с Аполлинарием Модестовичем решили разойтись.

Вот что мне рассказала Пульхерия.

После того как Аполлинарий Модестович пошел на крайнюю меру, прибереженную на самый исключительный случай, и дал взятку директору краеведческого музея города Кишковерстска, после того как супруги на месяц арендовали ячейку для хранения драгоценного ребра в коммерческом банке и, покинув бескрайние российские просторы, отправились в дивные дали вольной Украины, в надежде привезти потомка Гоголя – таксидермиста Миколу Тарасовича Яновского для проведения анализа ДНК, события разворачивались следующим образом.

Гоголеведы благополучно добрались до одиноко стоящей хаты недалеко от хутора, что и по сей день находится близ Диканьки, постучали в дверь, но им никто не открыл. Они до глубокого вечера прыгали возле мазанки, залезали на какие-то перевернутые вверх дном кадки, пытаясь рассмотреть в малюсенькое окошко, действительно ли потомка нет дома или он просто не желает им открывать дверь. Но только «глянули звезды» и «месяц величаво поднялся на небо», Пулькины родители заприметили вдалеке приближающееся чудовище ростом больше двух метров – волосатое, с медвежьей головой.

– Сюда! – крикнул Аполлинарий Модестович и, приподняв бочку, запихнул туда супругу – сам спрятался в кадке, что стояла рядом.

Тяжелые шаги снаружи звучали все отчетливее. Чудовище направлялось прямо к хате потомка величайшего русского писателя. Веронику Адамовну разобрало любопытство. Она не выдержала и, приподняв бочку, попыталась удостовериться – неужели и вправду медведь открывает дверь Миколушкиной хаты? Бочка пробежала метра два, потом опрокинулась, и Вероника Адамовна оказалась лицом к лицу с чудовищем.

– Шо таке? Маты моя ридна! – испуганно воскликнуло чудовище голосом Миколы Тарасовича Яновского.

– Аполлинарий Модестович! Вылезайте! Это Миколуфка в фкури медведя! – в неописуемом восторге крикнула она.

– О! Кацапье поганое привалило! – недобро проговорил праправнук Гоголя. – И шо в кухвы позализалы?

– Куда-с? – не понял гоголевед.

Предок указал на бочки, вошел в хату и закрыл за собой дверь.

– Миколуфка, пусти нас!

– Мы приехали-с за тобой! – кричали наперебой супруги, но потомок Николая Васильевича и не думал их пускать.

Гоголеведы снова забегали вокруг мазанки, стучали в дверь и заглядывали в крохотное окошко – там, внутри, при свечке, таксидермист Микола вплотную занялся шкурой медведя.

Так прошел еще час – супруги хоть и находились в постоянном движении, однако ночной холод давал о себе знать, и Аполлинарий Модестович отчаянно забарабанил в дверь.

– Шо надо?

– Миколуфка, пусти нас, или мы тут околеем, – слезно просила Пулькина мать.

– Да шоб вы облидинилы, москали негодные! Шоб вам на том свити черти вси чупрыны пообжигалы!

– Миколуфка, мы понимаем твое негодование! Ты весь уодился в своего великого пьедка! Так же ненавидифь чиновничество и бюокатию! Но повей, мы обо всем договоились! Вся литеатуйная Москва ждет тебя, затаив дыхание!

– Идить, умойтесь наперед! Сдалася мени ваша Москва заскорузлая!

И тут вдруг супруги поняли, что потомок ехать никуда не желает и вряд ли они его уговорят.

– Хоть бы волосок с его головы съезать для анализа! Хоть фто-нибудь в Москву пьивезти! – воскликнула Пулькина мамаша, достав из сумочки носовой платок.

– Нам непременно нужно попасть внутрь-с! – решил Аполлинарий Модестович и опять забарабанил в дверь, но потомок великого писателя уж не обращал на незваных гостей никакого внимания, а, будто издеваясь, громко пел песни – так, чтоб снаружи слышно было:

Супругам казалось, что песне этой не будет конца. На улице уже светало, когда Микола Тарасович затянул свою любимую (так же громко и монотонно) – о том, как его «со сранья маты побудыла» и в то время как «маты» «ши з ракамы взварыла», он с кем-то «пийде по сыру картошку».

В шесть часов утра на пороге появился он сам и, предусмотрительно закрыв дверь на ключ, решительными шагами подошел к кухвам. Через мгновенье гоголеведы услышали звук, похожий на тот, как если бы включили водопроводный кран под сильным напором.

– Баночка! Нужна баночка! – в крайнем возбуждении прокричала Вероника Адамовна, видимо, надеясь осуществить анализ ДНК путем сравнения мочи потомка и соскоба с ребра его знаменательного предка. Однако, к великому сожалению, баночки не оказалось.

– Пусти нас, Миколуфка! – не отступала Вероника Адамовна.

– Влизлы свыньи в хату, да и лапы на стол сують! – отвечал «Миколуфка», собираясь снова исчезнуть за дверью.

– Микола Тарасыч, если не хочешь в Москву ехать, так дай хоть с головы несколько волосков состричь для анализа-с! – взмолился Аполлинарий Модестович.

– Дулю вам, а не чуб! – довольно грубо сказал праправнук Гоголя и изобразил комбинацию из трех пальцев. – О, сатанинське наваждение! Шоб вас тарантасом переихало! Шоб вам всю жизнь камнями давытыся! – прокричал потомок и плюнул в гоголеведов. И тут произошло чудо – Вероника Адамовна каким-то непостижимым образом изловчилась и на лету поймала плевок носовым платком.