Я немедленно передала трубку законному мужу:

– Да, бабушка. Как это могло случиться? Я немедленно выезжаю! Держись, бабушка! – сказал он и нажал на рычаг. – И надо же было родителям укатить вчера во Францию! Все как нарочно! Ну, я поехал.

– Я с тобой! – я с готовностью накинула пальто.

– Нет. Утром мы едем в Буреломы, так что хоть ты выспись, – проговорил он и отправился вызволять старушку.

Непонятно, зачем Олимпиаде Ефремовне после плотного ужина у нас дома приспичило ночью жарить картошку?

Остаток ночи внук высвобождал любимую бабушку из узкого проема между столом и плитой – ему пришлось принести из машины домкрат и только с его помощью ближе к утру, приподняв неподъемный трехстворчатый стол, он спас Олимпиаду Ефремовну.

Так прошла наша медовая неделя.


Седьмого октября в два часа пополудни (через день после знакомства с сестрой) я увидела вдалеке блестящую крышу нашего дома в деревне Буреломы, и с этого момента началось мое вынужденное, жертвенное заточение.

Стоило мне только ступить на территорию нашего изуродованного огорода, где деревьев было теперь не больше, чем родимых пятен на теле альбиноса (может, это, конечно, преувеличение, потому что у альбиносов, наверное, и родинок-то на теле нет, но из всей растительности осталось – две яблони, одна сломанная слива, вишня и изрядно помятый куст смородины), я тут же увязла по колено в земле непонятного свойства.

– Шевелись, шевелись, а то засосет еще! Потом вытаскивай тебя! – проворчала мама и толкнула меня в спину.

Войдя в дом, я не узнала и комнату первого этажа – передо мной была берлога, где будто бы долгое время держали взаперти дикого зверя: неубранная постель с черным бельем, перевернутые стулья, журнальный столик с темно-коричневым кругом от раскаленной сковородки, разбитый термометр, скомканное покрывало на полу, оторванная занавеска... Кошмар!

– Ничего! Мы тут все уберем. Будет даже уютно, – утешила мама, перехватив мой наполненный ужасом взгляд. – Все вещи принес, Власик?

– Все.

– Спасибо тебе, зятек дорогой! Задерживать не станем. Если хочешь, чаем напою, – сказала мамаша, чувствуя, что зятьку не терпится вырваться из этого бардака.

– Ну уж нет! – взорвалась я. – Что вы оба себе думаете? Как я тут жить-то буду? По участку ходить невозможно – ни дорожек, ни тропинок! Земля какая-то странная – глина не глина – не поймешь что! Раз привезли меня сюда, обустраивайте мой быт, – категорично заявила я.

– Что тебе не нравится? – удивилась мама. – Все уберем и будет даже уютно.

– Нет. Маша права. Нужно что-то делать. Или дорожки проложить, или еще что-то предпринять, – наконец-то прорезался Влас. – Давайте подумаем, как выйти из этой ситуации. Пока я не увижу, что моя жена остается в нормальных человеческих условиях, я отсюда никуда не уеду, – твердо заявил он, а мама при этих словах так и просияла.

Мы сидели молча минут пять и думали.

– Я знаю, что надо делать, – и Влас порывисто встал. – Нужно привезти сюда земли и выровнять участок. Полина Петровна, где и с кем тут можно об этом договориться?

– Думаю, в райцентре. Там можно кого-нибудь найти. Это в двадцати километрах от Буреломов.

И Влас не медля ни минуты укатил в райцентр, куда мы каждую пятницу ездили на ярмарку и где в самом большом магазине, напоминающем несуразный крытый рынок, на центральной и единственной площади, торговали рыбой и обвешивали народ злобная вдовица Эльвира Ананьевна, ее полоумный сын Шурик и дочь Шурочка (вполне возможно, теперь к ним присоединился и Николай Иванович).

– Какой Власик замечательный муж и зять! – всплеснув руками, восторженно воскликнула мамаша. – Все-таки хорошо, что ты хоть раз в жизни меня послушала и вышла за него!

Она еще долго ворковала о достоинствах зятя и, надев резиновые перчатки, стала брезгливо собирать в кучу белье темно-серого, будто нависшая угрожающая своей чернотой туча перед проливным дождем, цвета, стаскивая его с кровати двумя пальцами.

– Постель разврата и греха! Фу! Как вспомню, меня трясти начинает! Мерзость!

Я принялась драить стулья губкой с дезинфицирующим моющим средством и все гадала, на каком из них сидела вдовица в черных рейтузах, соблазняя отчима, скрестив по-турецки ноги и показывая ему «танец груди».

Через полтора часа появился Влас, и тут началось нечто неописуемое. За его машиной следовало пять самосвалов с землей, из которых выпрыгнуло человек десять мужиков и все они двинулись к нашему огороду.

– Все. Я договорился. Завтра к вечеру у вас будет новенький огород, – радостно сказал Влас. – И дорожки проложат, правда, деревянные, но это временно.

– Что? Что? Я ничего не поняла! – кудахтала мама, выбежав на крыльцо.

– Так, – деловито проговорил загорелый мужик с кривыми зубами и расплющенным носом – он, наверное, был бригадиром. – Хозяин, добавить придется, поэл! Огород, поэл, в низине, да и земля какая-то непонятная. Что это, поэл, за грунт? Машин тридцать придется пригонять, а это шесть ездок. Поэл?

– Понял, понял, – поспешил ответить Влас. – Добавлю. Только вы сделайте все как надо и побыстрее.

Бригада удальцов-молодцов в мгновение ока повалила переднюю часть забора, и земля из каждого подъезжающего самосвала лавиной посыпалась на наш участок, а восемь мужиков лихо расшвыривали ее лопатами во все стороны. Шум стоял невероятный, и мы не слышали, как на другой стороне, у своего дома, драла глотку Нонна Федоровна. Она куда-то тащила за собой санки по песку, с привязанными к полозьям колесиками от дорожной сумки. На санях стояло два ведра, а сама Попова очень смахивала на одного из бурлаков, запечатленных на известном полотне И. Е. Репина (третий справа в первом ряду).

В конце концов она не выдержала и, с усилием передвигаясь в солдатских ботинках сорок пятого размера (стянутых в удобный момент со склада ее зятем-военнослужащим), направилась прямиком к нам.

– Чо этова вы делавать удумали? Чо-то столько смеховалов понаперло? – кричала она своим противным голосом, переходящим в визг, вывернув наизнанку ладони и обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, по своему обыкновению коверкая слова так, что сразу и не разобрать, что она хочет сказать.

– Интересно, а как вы полагаете, Нонна Федоровна, по такому участку можно передвигаться?

– И не говорикай! Полин! – деловито, с пониманием поддакнула она.

– А чего это вы везете? – поинтересовалась мамаша, заглядывая в ведра.

– Силос на Кривую улицу, подружкенке моей, Козляктнице. За это с нее литру молока возьму! А этот твоенный Теодолит приезжал вчерась с Ананьевной! – (Николая Ивановича в деревне прозвали геодезическим угломерным инструментом за его точность в расчетах построения нашего дома.)

– Да что вы?! – как ошпаренная воскликнула мамаша.

– Да, да, – с удовольствием закладывала Попова свою бывшую товарку. – Все маячили вокруг забора. Потом как перепрыгнут через ограду! Чего делали тут – не знаю.

– Вот мерзавцы!

– Ага. А чо-то Маня здесева? И кто тот вона парень-то здоровючий?

– Муж ее, – так, между делом бросила моя родительница, захлебываясь от гордости.

– Все ж таки побракалась! А это он плотит за смеховалы?

– Конечно, кто ж еще! – Гордость так и выплескивалась наружу.

– А и правильно. Нужно их драть, мужиков-то, как сидоровых козлов! Гляди-кась, гляди, пьянь замухористая прямо на нас идет! – и тихо (насколько была способна) быстро заговорила: – Тут чаво было! Чаво было!.. Мужика-то ейного на «Скорой» отвезли – выхлестал бутыль техничесткого спирту, а энта прошвандерка сидит пьяная на «Гондурасе», машину ждет, – (сразу замечу, что в Буреломах существует три достопримечательных места – «Гондурасом» тут называют автобусную остановку, что находится в трех метрах от нашего забора, «Сингапур» – сваленное дерево у дома старосты деревни и проулок – узенький проход между домами старосты и скандальной парочки, которая переехала сюда из Петербурга – семидесятилетних Нинти и Лепти. В проулок деревенские ходят подраться). – А рядом-то мужик мечется с Загрибихи, не нашинский мужик-то! Он ей: «Оленька, пойдем домой!», а она ему: «Пошел к черту!», он ей жалобливо: «Оленька, ну хватит пить, пойдем, я тебе ягодок дам!», а она ему хрипато так нагленно: «Хочешь сказать, любишь?!», а он ей: «Конечно, девочка моя. Ведь я же не сержусь на тебя. Скоро зима, а ты у меня уже четвертую шапку спи... – История оборвалась на самом интересном месте, а Нонна Федоровна приветливо, с ноткой раболепия даже, воскликнула: – Здравствуй, Ляля! Как, Афоню-то ешчо не выпустили из больницы?

– Чо он, в тюрьме, что ли, чтоб его выпускать, вон у Свинорожки дрова колет! – раздался за гаражом сиплый, низкий голос.

– Ну, пойду, а то Козляктница меня заждалась! – И Попова поспешила ретироваться, волоча санки по песку.

– Давай, давай, – недоброжелательно бросила Ляля Нонне Федоровне, и совсем иным, радостным тоном обратилась к моей родительнице: – Поля! Приехала! А это кто, твоя дочка? – спросила она, глядя на меня. Этот вопрос Ляля задавала каждый раз, стоило ей только увидеть меня. – Как выросла!

Ляля сегодня была настроена благодушно, а это означало, что она недавно пробудилась и ей нужно немедленно выпить. Пила она тринадцать лет кряду, и хоть лицо ее было отечным и стеклянным, а вместо волос на голове светился начесанный младенческий пушок, фигура еще не успела деформироваться, и она до сих пор притягивала своими прелестями местных мужиков.

В те редкие дни, когда Ляля оказывалась трезвой, узнать ее было невозможно – однажды мы приняли ее за сотрудницу администрации райцентра. Она шла, гордо задрав голову, обмотанную каким-то ярким платком, на ней был строгий классический костюм серого цвета и потрясающие фирменные сапоги. Надо сказать, что, когда Ляля бывала трезва, она не разговаривала ни с кем, считая это ниже своего достоинства. Но уже к обеду мы распознали в сотруднице администрации «объект притяжения местных мужиков» – платок «объект» где-то потерял, сапоги – променял на бутылку самогона, а на следующее утро исчез куда-то и строгий серый классический костюм.