Маршрут наших с мамой прогулок изменился после того, как мы встретили госпожу Попову. Лет десять назад она переехала сюда из Москвы, сдав квартиру в городе. Ей 69 лет. За глаза мамаша упорно меняла ударение в фамилии соседки со второго на первый слог, заменяя начальную букву «П» на «Ж», что звучит крайне неприлично.

– А чо это вы все в ту сторону ходите? – спросила она, поравнявшись с нами и показывая пальцем – они у нее какие-то несуразные – кривые, длинные и толстые одновременно. – Мы с бабами у лес ходили. А вы чо не ходите?

Особой страстью госпожи Поповой было коверканье слов – так что поначалу и не поймешь, о чем она говорит. Однажды она рассказывала, как приехала в гости к дочери и зятю:

– Пока по ступениякам-то подылась, а их 58, я сосчетала! – кричала она, растопырив нескладные пальцы. – В дом-то ворвавшись, сумки как кину, – в слове «кину» ударение неизменно ставилось на букве «у», – и сразу в туфалет. А мои-то шпионов жарят. Любят они шпионов есть! Оказалось, у зятя рождение. А я забула.

– Но потом-то поздравили, наверное, подарили что-нибудь? – осведомилась мама.

– Вот ишчо! – воскликнула госпожа Попова, будто ей нанесли смертельную обиду. – В жисти никого не проздравляла!

Как потом выяснилось, шпионами она называла грибы шампиньоны.

Другой ее страстью было хвастовство, что у нее, мол, все есть и ей ничего не надо. Как-то раз она даже затащила маму в избу и принялась выдвигать всевозможные ящики, приговаривая:

– Погляди-кась, во! Конфекты и такие, и сякие! Две упаковки бананов! А это, это, – задыхаясь, распахнула она холодильник. – «Ножки Буша». Пять коробок! Да! Все у меня есть! Мне мои из Москвы привозят. Я им сальца, а они мне вот!..

И третьей страстью Поповой было стремление к наживе – так что по приезде в деревню из-за этой своей последней страсти она чуть было не перетравила всех жителей. Госпожа Попова где-то краем уха услышала, что самогон можно изготавливать на кетчупе. Поначалу все накинулись на невиданную новинку, не ожидая подвоха, а наутро всем миром пошли к «отравительнице», твердо решив забить ее до смерти дубинками. Госпожа Попова избежала смерти только благодаря тому, что заперлась на все замки и две недели из дома носа не казала.

– Как же в лес-то пройти? Там же сугробы! – удивилась мама.

– Ничего-того подобного! – победоносно воскликнула Попова (а голос, надо заметить, у нее препротивный – громкий, базарный, переходящий в визг). – Мы с бабами собралися, валенки нацепили и друг за дружкой, следок в следок, ножка к ножке три дня ходили и тропку протундырили. Крысота там, Полин, ну просто описанная! Сходите, поглядите! – сказала она, обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы.

И мы отправились по «протундыренной» стежке через поле в лес. Очутившись в лесу, от «крысоты» у меня закружилась голова: апельсиновое закатное солнце разлилось по кронам сосен и елей, переливаясь на их заснеженных лапах.

– Как в сказке! – кричала я вне себя от восторга и никак не могла успокоиться, потому что не удавалось подобрать нужных слов, метко определяющих сие зрелище. – Волшебство какое-то!

– А ты гулять идти не хотела!

После этого дня к нашему обычному походу в соседнюю деревню прибавился еще и лес.

Вечерами, когда на улице становилось совсем темно и небо сплошь покрывалось звездами – так, что был даже виден Млечный Путь, а луна висела красным блином над домом госпожи Поповой, – Николай Иванович вытаскивал меня во двор и каждый раз говорил одно и то же:

– Подыши. Смотри небо какое! В Москве ни такой яркости, там вообще звезд не увидишь, – он выжидающе замолкал.

– Да, – поддерживала я его.

– Конечно, загазованность в городе какая! Да, – передразнивал он меня и задавал свой коронный вопрос: – А ты знаешь, где находится Полярная звезда?

– Нет, – отвечала я – ответ «да» оскорбил бы Николая Ивановича.

И отчим в который раз принимался с наслаждением объяснять:

– Видишь Большую Медведицу?

– Это вот эта? – пальцем в небо указывала я.

– Ну, вон, ковш.

– Да, вижу.

– А самую яркую звезду видишь?

– Ну, да.

– Ту, что в ковше. Видишь?

– Да, да, да, да! – с энтузиазмом восклицала я, иначе это могло бы затянуться надолго, а у меня уже мерзли ноги.

И тогда он произносил свою коронную фразу – произносил как-то неистово, неукротимо, с бешеным азартом:

– Вот от нее вниз, камнем на север! Поняла?

– Да, да, да, да! – снова восклицала я.

– Это и есть Полярная звезда! – кричал он на всю округу.

Через час после вдохновенного ежевечернего объяснения Николаем Ивановичем о месторасположении Полярной звезды я обычно ложилась в кровать. Здесь, в деревне, я засыпала мгновенно и незаметно для себя. Здесь, на лоне природы, я не искала вход в огромном путаном лабиринте сна. Вместо него тут была засасывающая бездна забытья. И однажды, проваливаясь в эту всепоглощающую пропасть, я вдруг поймала себя на мысли, что напрочь забыла о Кронском – он теперь для меня все равно что та кукла на чердаке среди кучи ненужного барахла.

* * *

По пятницам мы неизменно ездили в райцентр на ярмарку, а также это был день телефонных переговоров – мы звонили Мисс Бесконечности, а я пыталась дозвониться хоть до одного из членов содружества, но тщетно – казалось, они либо вымерли, либо тоже уехали всем скопом из города.

Когда я впервые после болезни оказалась на ярмарке, мы зашли в самый большой магазин на единственной площади, который больше напоминал бестолковый крытый рынок, и встали в длиннющую очередь.

– Больше негде купить поесть? Только тут? – съязвила я, как вдруг впереди из-за прилавка кто-то крикнул:

– Полина! Полина! Как вы ужасно выглядите! Вы что, тоже заболели?!

Вся очередь как по команде обернулась, будто все знали, что именно мою маму зовут Полиной. Мамаша остолбенела – она всегда терялась перед подобными выпадами. Я сначала ничего не поняла, но, как потом оказалось, это кричала Эльвира Ананьевна.

По сравнению с прошлым летом вдова сделала большой шаг в бизнесе – она продала свою вонючую забегаловку, арендовав в центральном магазине на единственной площади добрую половину помещения. Теперь за прилавком стояли трое – сын Шурик, мать и дочь, привезенная из Самары, тоже, кстати, Шура. Почему детей нарекли одним и тем же именем, остается лишь догадываться – то ли это любимое имя Эльвиры Ананьевны, то ли она хотела показать свою оригинальность, то ли от скудости фантазии (как принято у какой-то северной народности, не помню, у какой именно – все Вовки).

Дети были точной копией Эльвиры Ананьевны – с лошадиными, вытянутыми лицами, маленькими птичьими, не моргающими глазками, а носы у всех будто перебитые, свернутые вправо. Сама вдова стояла в центре между собственными чадами и напомнила мне фрица из-за дерматиновой шапки с ушами и козырьком; сзади во все стороны помелом торчал сожженный неудачной химической завивкой длинный хвост. По правую руку ловко и незаметно обвешивал народ Шурик в лыжной обтягивающей шапочке, по левую – дочь Шура, тоже в шапке – со снежинками и огромным, почти с ее голову, помпоном. Все они стояли в заляпанных серых фартуках.

Завидев меня, вдова, будто очнувшись ото сна, вылетела в торговый зал, набросилась на меня, словно коршун на куропатку, приговаривая:

– Наконец-то Машеньку привезли, а то Шурик совсем истосковался! Пойдемте, пойдемте внутрь. – И она потащила нас в подсобку.

От навязчивых поцелуев вдовы хотелось побыстрее умыться. От нее пахло несвежей селедкой.

Эльвира Ананьевна усадила нас на деревянные ящики и затрещала о том, как хорошо было бы, если бы мы породнились. В подтверждение этого она снова рассказала историю, которую когда-то уже рассказывала маме, но несколько по-иному интерпретированную:

– Ходила в воскресение в церковь. Подхожу к духовному отцу своему, а он раскрывает передо мною Библию и вычитывает фразу. Потом говорит – фраза эта означает, что в дом нам хозяйка нужна, а Шурику пора жениться. Вы уж не побрезгуйте нами! Шура-то у меня хороший. Ведь не пьет, не курит, работящий! И в театр с ним не стыдно сходить! Глядите, какой он ладный, – и она указала на сына, который в этот самый момент выглядел очень выигрышно, расшвыривая пустые коробки. – А давайте в эти выходные устроим пикник?! Хоть у нас, а хоть и у вас. Молодым надо поговорить, узнать друг друга получше. А уж как он тосковал по вам, Машенька, как тосковал! Ночи не спал! – воскликнула вдова и снова полезла ко мне целоваться.

Мама смотрела на меня с довольной улыбкой. В душе она уже поженила нас с Шуриком, несмотря на придурковатое выражение его вытянутого, лошадиного лица и пустого, не смотрящего на собеседника взгляда (явный признак слабоумия). Мамаша уже видела меня в подвенечном платье рядом с сыном Эльвиры Ананьевны перед алтарем, она представляла меня спустя девять месяцев с животом-арбузом, как сейчас у Анжелки, мечтая о счастливой старости в окружении многочисленных внуков.

В моем воображении рисовалась совсем иная картинка: я стою за прилавком крытого магазина на центральной площади в нахлобученной несуразной шапке из ровницы, в фартуке, четвертая в этой идиотической семейке, и отвешиваю тухлую рыбу. Эта перспектива так явственно предстала перед глазами, что мне вдруг стало нехорошо.

– Я не понимаю, – заговорила я. – А где мы жить-то будем?

– Как – где?! Ты, Машенька, переедешь сюда. У нас тут хозяйство, бизнес. А что Шурику в Москве – он там не у дел будет!

– Да никогда я сюда не перееду! – возмутилась я.

– Посмотрим, посмотрим, – проговорила она, хитро подмигнув, будто на сто процентов была уверена, что я, сраженная любовью к ее длиннолицему сыну с перебитым, как у нее самой, носом, брошу в Москве все – квартиру, работу, друзей – и перееду на пожизненное заключение месить навоз в их забытой богом деревеньке. И что больше всего меня взбесило, так это ее уверенность – она и слушать ничего не желала, она так решила, и это самое главное. – Поленька, так давайте организуем пикник в воскресенье. Я тебе сейчас мяса на шашлык дам, пойдем, пойдем, Полин.