Снова озабоченно посмотрел кругом, но тут же свирепо одернул себя. Зачем он это делает? Не стоит верить ни одному ее слову. Уж слишком неправдоподобны ее глупые объяснения. Хоть бы не врала! Возможно, тогда он и простил бы ее…

Начал насвистывать залихватскую песенку, стараясь заглушить растущее беспокойство. Не может быть, чтобы он был не прав! Хотя с мастерской получилось паршиво. Когда она не появилась ни первого ноября, ни второго, ни третьего, его обуяло такое разочарование, такая ожесточение рвало на куски, что нужно было что-то сотворить, чтобы не взорваться самому. Поскольку Татьяны под рукой не было, отыгрался на самом ей дорогом. Просто не выдержал. Вспомнил, как срывал со стен полотна, и стало так нехорошо, будто он побил беззащитного ребенка.

Разлад в душе всё усиливался, принеся еще неясные сожаления. Может, повернуть назад и помириться? Сказать, что всё забудет, всё простит, пусть только и она забудет те жестокие и грубые слова, что он выплеснул на нее в злом запале? Он бросил взгляд на часы. Нет. Не получится. В конторе собралось уже всё правление. Но он поговорит с ними полчаса, не больше, а потом рванет домой. До рейсового автобуса еще есть время.

Голову обожгла испуганная мысль: а вдруг она вздумает уехать на попутке? Но дом у них от шоссе далеко, с сумками ей не дотащиться, а просить кого-нибудь подвезти бесполезно – без его разрешения ее никто не повезет. Есть и свои преимущества у управляющего – никто не решится увезти его жену без спроса. Из города за ней если кто и приедет, то тоже часа через три, не раньше. Он снова успокаивающе повторил: у него еще есть время. Он успеет.

Через пару минут затормозил у большого светлого здания конторы. Пересчитал: вокруг стояло пятнадцать машин. Все в сборе. Можно начинать.

Ровно в восемь вошел в комнату для заседаний и кивнул головой. Энергично повел разговор, не давая выступающим уклоняться от темы и по привычке разводить тягомотину. Но заседание всё равно затянулось дольше, чем он рассчитывал. Владимир начал нервничать, постоянно посматривая на часы. Хотел уже прекратить неторопливые обсуждения и отправить всех по рабочим местам, но тут главный агроном, дотошный Петр Глебович, мимоходом сердито заметил:

– У вас как там с телефонами? Свистопляска какая-то. То с рабочим телефоном, то с домашним! – Владимир застыл на стуле и наклонился ближе, чтобы не пропустить ни слова. – То работают, то нет! Причем весьма оригинально – ты звонить можешь, а до тебя – бесполезно. Мне на неделе должны были позвонить родственники, ждал весь вечер – напрасно! На следующий день позвонил им сам – говорят, дозвониться невозможно! Короткие гудки, как будто линия занята! Стал звонить на станцию, отвечают, что у них, видите ли, оборудование меняют, идет отладка и кто-то вишь, случайно поставил запрет на входящие звонки. И, насколько я знаю, не у меня одного. Так что вы свои телефончики-то проверьте. Неизвестно, сколько времени эта хренотень продолжается!

Владимир помертвел. Боже мой! Ему действительно нужно было проверить телефон, как и говорила Татьяна! Охрипшим голосом распустил свое вече и вышел в приемную. Отправил неспешно перебирающего бумажки в приемной главного инженера в его кабинет и с замиранием спросил у секретарши, уже предчувствуя ответ:

– Фаина Генриховна, вам моя жена звонила пару недель назад?

Та спокойно покивала головой.

– Да, конечно. Мне еще очень понравилось, что она тоже себя назвала вашей женой. – Он сглотнул тугой комок в горле. – Жена, говорит, звонит, Татьяна, до дому дозвониться не может. Передайте моему мужу, что я должна задержаться на неделю. Здесь еще Катерина Ильинична была, она сказала, что вечером вас увидит и обязательно передаст, чтобы вы зря не волновались. Я тоже хотела вам это сказать, но в тот день вас больше в конторе не было, а потом я на недельку захворала. Но ведь Катерина Ильинична вам всё передала, правда? – женщина смущено посмотрела на посеревшее вдруг лицо начальника.

Он с трудом ответил сквозь судорожно сжатые зубы:

– Да, да, конечно! Я скоро!

Выскочил во двор, бросился к УАЗику, не замечая удивленно уставившихся на него управленцев, и погнал к дому, выжимая скорость далеко за сто километров.

Вспомнив, с какой радостью Таня кинулась вчера ему на грудь, скрипнул зубами. А он оттолкнул ее, дурак! А надо-то было просто прижать ее посильнее и радоваться, что она здесь, с ним! Пусть он был уверен, что она увлеклась новыми возможностями, новыми знакомствами, но ведь она вернулась! Вернулась к нему!

А он поддался дурацкому чувству ревности, помноженному на обиду и гордость, и устроил идиотскую разборку! Зачем? Ну, потерпел бы денек, и всё бы выяснилось! Таня извелась от неизвестности так же, как и он, а вместо утешения получила еще горшие обвинения в том, чего никогда не делала. И, как венец всему, приказание убираться из дома, это же надо было такое ляпнуть! Что она теперь о нем думает? Ничего хорошего, это точно. Единственная надежда, что она поймет его и просит. Если надо, он на колени встанет, черт с ней, с этой дурацкой гордостью!

Через десять минут подлетел к крыльцу. Толкнул дверь – закрыта. Куда же она пошла? На всякий случай открыл дверь своим ключом, стремительно заскочил внутрь.

– Таня, Танечка!

Тихо. Не снимая грязных ботинок, побежал в комнату и рванул на себя дверцу шифоньера. Пусто. Схватился за сердце и поспешил во двор, чтобы перехватить ее на автобусной остановке. Он не даст ей уехать. Далеко с такой поклажей она всё равно уйти не смогла. От понимания того, что история повторяется, ему стало так плохо, что он на секунду остановился в дверях, не в силах вынести презрение к самому себе.

Как он мог допустить, чтобы его нежная, хрупкая любимая таскалась по селу с такими тяжеленными сумками? Да еще односельчане, для которых это будет очередной бесплатный спектакль! Он будто наяву услышал громкие насмешливые слова:

– Смотрите, и эта туда же, вслед за первой женой! Городские все одним миром мазаны!

Выскочил во двор, оставив дверь нараспашку, копаться с замками было некогда. Прыгнул в машину, опустил взгляд вниз, собираясь развернуться и гнать в село, и вдруг заметил глубокую колею от довольно большой машины, ведущую к сараю. Почувствовав, что волосы на голове становятся дыбом, выпрыгнул из машины и прошел по колее на негнущихся ногах к приоткрытым воротам.

Заглянул внутрь, и, не сдерживаясь, застонал от животного ужаса. Пусто. Ни картин, ни мольберта. Горло сжал спазм такой силы, что он несколько минут стоял, ни в силах двинуться, с сипением загоняя в себя ставший вдруг колючим воздух. Теперь ее ничто не связывает с его домом. И виноват в этом исключительно он сам…

Присев на корточки, рассмотрел четкие следы. Протекторы новые, импортные, в их селе таких нет, он знал все машины наперечет. Рядом небольшие отпечатки женских сапожек, протоптавшие небольшую дорожку к сараю. Больше следов рядом не было. Представив, как она, такая хрупкая и утомленная после тяжелой поездки, таскает тяжеленные вещи, рванул на себе ворот. Две верхние пуговицы, оторвавшись, исчезли в небольшом сугробе.

Значит, она приехала на машине. И видимо, вела ее сама. Он вспомнил, какая вчера была погода: гололед, снег, темнота, и ему стало страшно. Как же она рисковала! Ясно, что поехала прямо сюда, без отдыха, не дожидаясь утра, к нему, в его «нежные» объятья. Он вспомнил ее отчаянно измученный вид, и сердце остановилось. Спешила, до безумия устала, и всё для того, чтобы пораньше узнать, какая же он бесчувственная свинья!

Он поднял голову к небу и протяжно застонал. На глазах закипели безнадежные слезы. Медленно, проклиная себя последними словами, добрел до дома и прошел в большую комнату. Поднял взгляд повыше и поразился, – картина с домом по-прежнему висела на стене. Он замер, не понимая. Забыла? Или не смогла снять?

Он смотрел на картину, чувствуя, как сердце истекает кровью от боли и вины, упал на колени, уткнулся лбом в краешек дивана, и из глаз потекли незнакомые прежде жгучие слезы.

И вдруг от картины будто пронесся нежный ветерок, успокаивая измученное сердце. Что это он? Как будто всё потеряно! Но ведь ничего непоправимого не случилось! Они оба живы и здоровы! Он приедет к ней, вымолит прощение.

Провел рукой по влажному лбу, убеждая себя – она обязательно, обязательно его простит! Ведь они любят друг друга! Жаль, что она сказала ему об этом только сгоряча, перед расставанием. Если бы он знал, что она любит его, наверняка не стал бы так психовать. Или, наоборот, было бы еще больнее? Кто знает? Он себя совершенно не понимал.

Владимир обессилено присел на диван и твердо пообещал кому-то в пространство: он сделает всё, чтобы Татьяна забыла несправедливые и обидные слова, которые он сгоряча выплеснул на нее! И впредь он никогда не будет сомневаться в своей милой, очаровательной и такой желанной любимой!

Через некоторое время заставил себя встать, и, хотя душа просилась мчаться вслед за Татьяной, заставил себя вспомнить о работе. Умылся холодной водой и поехал в контору. Фаина Генриховна, увидев его сероватую физиономию, испуганно ахнула.

– Да что такое с вами, Владимир Михайлович? Вы заболели?

Он поморщился.

– Нет, здоров! – Сурово попросил, предвкушая безжалостное, но справедливое возмездие: – Вызовите мне Катерину Ильиничну, будьте добры.

Через полчаса в кабинет впорхнула подчеркнуто беззаботная агрономша в красивом розовом свитере, подчеркивающем свежий цвет лица, и черных, в обтяжку, джинсах.

Она мило улыбалась, но в карих глазах застыло опасение.

– Звали, Владимир Матвеевич? – она кокетливо поправила чуть уклонившийся от середины груди золотой кулончик.

Он оторвался от созерцания белого плафона стоявшей на письменном столе настольной лампы, тяжело встал, и, процедив сквозь зубы:

– Звал, как не звать? – плотно закрыл двери, щелкнув внутренней защелкой.

У нее расширились глаза.

– Что это вы делаете, Владимир Матвеевич?