– У него беда – он женится.

– Разве это беда?! Радоваться надо! Ему бы пережить то, что я сегодня испытал! Мало бы не показалось! А то жениться! Экая беда! – И «лучший человек нашего времени» принялся рассказывать о своем первом и последнем трудовом дне в качестве разнорабочего на стройке. – Ужас! Хамство! Беспредел! – Речь, будто лавина снега с гор, обрушилась на мою голову. – Не успел я переодеться, как мне дали в руки лопату, поставили, словно пешку безмозглую, прямо у обрыва того самого котлована, о котором я рассказывал тебе, и велели копать. И я копал! Вот! – Он вытянул передо мной руки и показал стертые в кровь ладони, за чем последовал поток нецензурной лексики. Никогда не слышала, чтобы Кронский ругался матом (недаром его назвали «лучшим человеком нашего времени» полтора года назад в журнале «Литобр» и поместили его фотографию на 41-й странице номера). – Сначала я споткнулся и чуть было не полетел в эту чертову ямину, но схватился за кабель – тем и спасся, правда, герметически изолированный провод я несколько повредил, но плевать – главное, в живых остался! Когда выбирался, вывихнул руку в локте! – Снова нецензурная лексика. – Одна отрада, что левую! Копаю, копаю! Рою, рою! И не один гад не скажет, что рыть надо не вглубь, а вдоль! Гниды! – Снова фонтан ненормативного словарного запаса. – Кончилось тем, что я сам вырыл себе могилу и свалился туда. В этот момент рядом остановился экскаватор и высыпал на меня полковша песка! Я еще поначалу пытался кричать, чтобы привлечь к себе внимание, но на меня никто не реагировал, будто меня вовсе нет на прокладке этого чертова кабеля! А потом оказалось, никто из рабочих не знает русского языка! Все гастарбайтеры! Но тут сработал инстинкт самосохранения – я заработал руками так отчаянно и интенсивно, что, наверное, в тот момент был похож на гигантскую землеройку. Возможность настолько легко стать заживо погребенным сразу отрезвила меня, и мои мозги мгновенно встали на место. Я собрался и сказал прорабу, что у них на стройке отсутствует элементарная техника безопасности, что на объекте может запросто погибнуть человек и этого никто не заметит, потому что всем тут друг на друга наплевать, и мне на них на всех наплевать, и я увольняюсь. Туды ее в качель! Развернулся и пошел к машине. Клячкин бежал за мной и выкрикивал чего-то – он явно выражал недовольство, что-то бормотал о трудовой книжке, а как увидел, что я сажусь в «Ауди», остолбенел почему-то и замолчал – мне даже показалось, дар речи потерял! Холоп! Я же заехал домой, подсобрал вещи, ноутбук прихватил и прямиком к моей снегурочке. – Алексей стоял напротив меня у холодильника с памятками-плакатиками, предостерегающими от ожирения, вдруг плавно как-то опустился на колени, как часто делают взрослые, чтобы сделаться с ребенком одного роста для более эффективного взаимопонимания, и сказал: – Марусь, выходи за меня замуж. Что-то тревожно мне без штампа в паспорте! Да еще бывшие мужья около тебя ошиваются! Выходи, а? Куплю тебе такое платье, «кукурузница» моя, какого ни у одной невесты не было отродясь! Все из драгоценных камней!

– Ну это ты загнул!

– Из полудрагоценных! – с азартом воскликнул он. – Будешь в загс по ковровой дорожке идти и камешками позвякивать. Юбку короткую сделаем, как набедренную повязку, шею ожерельями украсим...

– А тут что? – с интересом спросила я, указывая на то место, где по идее должен быть лиф.

– Так ожерелье переходит в корсет! В волосах заколка с бриллиантом, на руках браслеты до локтей, а на ногах – до колен. И вся ты у меня будешь переливающаяся... – мечтательно говорил он – такое впечатление, что он уже видел меня поднимающейся по ступеням Дворца бракосочетания в ослепительной неподъемной кольчуге из булыжников (хоть и полудрагоценных). – Марусь, а все-таки что бог не делает, то к лучшему! Я не жалею, что полдня отработал разнорабочим совершенно безвозмездно на благо отечества!

– И повредил герметически изолированный провод, – напомнила я.

– Дудки! Сделают они этот провод! Главное, я понял две наиважнейшие вещи. Вернее, сегодня я познал, что смысл жизни для всех людей разный – для кого-то важно одно, для второго – другое, а смысл моей жизни – это чтобы ты стала мне женой и чтоб у меня была моя любимая работа. Марусь! Я снова решил писать! Даже сюжет уже есть – расследование убийства эмчи-ламы в каком-нибудь буддийском храме на почве религиозных распрей. Так ты согласна?

– Пиши, – отрешенно выговорила я, думая о том, что смысл моей жизни в точности совпадает со смыслом жизни «лучшего человека нашего времени» – я тоже больше всего на свете хочу всегда быть вместе с ним и при этом сочинять невероятные истории переплетения двух самых разных судеб, соединяя их в одну... Быть может, я напишу когда-нибудь леденящий кровь роман или повесть в духе гоголевской «Страшной мести» или «Вия»...

– Моя «уходящая осень»! Так ты выйдешь за меня замуж-то? – И он посмотрел на меня так, будто стоял на эшафоте в числе остальных приговоренных к смертной казни, и все они ждали другого приговора, потому что в толпе прошел слушок, что жизни не всех лишат, кого-то в живых оставят... Так вот и он стоял теперь передо мной и ждал, что именно его и помилуют!

– Конечно, выйду! – Я вдруг так четко представила себе эту картину, что мне стало настолько жаль Алексея, будто ему сейчас действительно был прочитан приговор смертной казни через повешение. Я обхватила его голову, опустилась рядом на колени и заплакала – так прониклась я той трагедией, которая разыгралась в моем воображении.

– Марусенька! «Кукурузница»! Ну если не хочешь расписываться, давай жить просто так! Только не плачь! Не плачь, птичка моя!

– Хочу-у-у! Хочу замуж! – хлюпала я, громко сморкаясь в носовой платок, испачканный синими тенями. – Выйду, если ты меня завтра к бабушке отвезешь попрощаться – она у меня в монастырь уходит.

– Да хоть до монастыря отвезу! Снегурочка моя! – «Лучший человек нашего времени» задыхался от радости и, повалив меня на пол, целовал мое лицо. Стало холодно. Я не заметила, как оказалась в костюме Евы до грехопадения и вдруг взлетела высоко-высоко, только теперь, пожалуй, не над хребтом Цаган-Дабан я парила, а над тем самым небоскребом, к которому сегодня поутру прокладывал кабель великий детективщик. Я обхватила его крепко – уж если падать в глубочайший котлован, у которого, кажется, и дна-то нет, то хоть вместе.

* * *

День ухода Мисс Бесконечности из мирской жизни выдался теплым и солнечным – весело падали капли с крыш, журчали ручьи под ногами, дети в неописуемом восторге шлепали в резиновых сапогах по лужам так, что брызги летели на одежды прохожих. Казалось, сама природа радовалась благодатному решению коренной москвички все бросить и удалиться в монастырь.

У подъезда отличницы народного просвещения стояло множество машин, будто кто-то устроил здесь выставку автомобилей. Вон Пулькина «каракатица», вон «Газель», а вот чья-то незнакомая – серебристого цвета, длинная с хищной какой-то «мордой», а еще высокая черная – такие напоминают мне танки (тоже не знаю, кто на ней приехал), обыкновенное желтое такси...

– Что это машин-то столько?! – удивился Алексей. – Даже не знаю, куда припарковаться.

– Мою бабушку в монастырь провожают! – гордо сообщила я.

Наконец «лучший человек нашего времени» пристроил свою «Ауди», я вылезла на свежий воздух и увидела Пульку в сопровождении незнакомого мужчины лет сорока. Это был высокий человек плотного телосложения (со спины его можно было бы принять за Аркадия Серапионовича, но это явно не уважаемый всей Москвой проктолог) с густой шевелюрой цвета вороного крыла; черты его были резкими, я бы сказала, острыми даже какими-то – прямой нос, как скальпель хирурга, будто разделял лицо пополам, по разные стороны которого угольками горели колкие глаза, скулы тоже выделялись своей остротой, губы – жесткие, правильной формы – не большие, не маленькие, раскрывались, казалось, только по мере крайней необходимости, этот человек, наверное, никогда не говорил ничего лишнего.

К Пульке подошла Икки с Федором Александровичем – она смеялась, и, глядя на нее, можно было сказать, что подруга абсолютно счастлива; он заботливо поднял воротник ее пальто, сказав мягко: «А то простудишься, Кусик», и нежно стряхнул с ее плеча упавшую с крыши каплю воды.

Рожковы стояли возле «Газели» рядом с бледнолицей девицей в черном монашеском одеянии – коровьи, загибающиеся ресницы ее были опущены так, что казалось, будто она спит стоя, как лошадь. Глория Евгеньевна плакала, то и дело сморкаясь в клочок туалетной бумаги вместо носового платка, и трясла перед монашкой шерстяными носками:

– Возьми, Феодулия! Они согреют твои нижние конечности, когда термометр будет показывать минусовую температуру! – И опять залилась слезами.

Амур Александрович не плакал, провожая свое чадо, он своеобычно раскрывал странным образом рот, перекашивая губы то в одну сторону, то в другую, наставлял дочь, смачно оплевывая ее рясу. Слышались обрывки фраз: «Ты должна», или «Ты не должна», или «Нехорошо это».

Я подхватила великого детективщика под локоть и подошла к подругам и их спутникам.

– Маша! – воскликнула Пулька так, будто говорила: «И ты туда же! Тоже с воздыхателем притащилась!», и с любопытством посмотрела на «лучшего человека».

– Это Алексей Кронский, – напористо представила я его. У Пульки глаза на лоб полезли – она хотела было сказать что-то едкое и язвительное, но в этот момент ее спутник протянул ему руку.

– Очень приятно, я – Олег Игоревич Черпаков, патологоанатом, – говорил он, чеканя слова металлическим голосом, словно рассекая ледяным острием хирургического ножа мягкие ткани бездыханного тела.

– О, какая у вас печальная профессия! – легкомысленно брякнул Кронский.

– Так рассуждают только те люди, которые ничего не смыслят в прозекторстве, – отрезал он. – Не правда ли, Пушинка? – Олег Игоревич называл Пульку – Пушинкой, и прозвучало это из его жестких губ настолько нежно и ласково, что мне почудилось, будто не он произнес эти слова, а кто-то другой, стоявший у него за спиной.