Я понятия не имела, куда он ведет меня, но знала, что случится, как только мы достигнем места назначения. В голове проносились неловкие сценарии о том, стоит ли – или как и где – рассказывать ему, что у меня еще не было секса. Отказываться от него в старшей школе было легко, особенно после наблюдений за подружками с разбитыми сердцами из–за того, что те не стали ждать правильного парня. Теперь же я жалела, что не сделала это с одним из тех нервничающих мальчишек, что тогда клялись мне в вечной любви. Это значительно облегчило бы ситуацию с Ризом. Никаких напряженных моментов. Никакой необходимости в объяснениях.

Мерсер Стрит была окутана тьмой. Фонарей не было, только дома, чей тусклый свет исчезал задолго до того, как добирался до тротуара. Риз вел меня в тишине, поглощенный своими собственными мыслями.

Я была в смятении. Как другие девушки делают это? Я побывала на достаточном количестве вечеринок Принстона, чтобы понять, что в колледже секс не был таким уж важным делом – после пары пива вообще оставалось мало такого, чего бы люди не делали на глазах у всех. Все происходило обыденно, с отрепетированной беспечностью, словно единственный вскользь брошенный взгляд и спешное «Выпьем» было всем необходимым, чтобы согласиться на остальное. И «остальное» было еще большей загадкой. Каким-то образом тебе полагалось быть беззаботной. Отделить свое тело от любых источников возможных осложнений (разума и сердца), и после всего уходить так, словно ничего и не было.

Мы дошли до скопления деревьев – тех самых, под которыми он бросил меня в прошлый раз – и вышли на газон. В особняке не было света. Не было видно ни луны, ни звезд, весь небосвод был зашторен облаками. Я едва могла видеть его лицо, но чувствовала его дыхание и сокрытый в нем вопрос.

– Пойдешь туда, куда я хочу тебя отвести?

Окружавшая нас ночь затихла, ни намека на ветер.

– Да.

Он направился прямо к особняку. Несколько ступенек отделяли газон от возвышавшейся над ним застекленной створчатой двери. Еще до того, как он дошел до верхней ступеньки и прежде, чем его рука нашарила отпертую ручку – с безошибочной уверенностью определив ее местонахождение в темноте – и открыла стеклянную створку, чтобы впустить меня, я уже знала. Знала, куда он вел меня, куда хотел отвести раньше, и почему тогда мой упрямый отказ идти по газону так позабавил его.

Это был его дом.

– ТЫ СКАЗАЛА, ЧТО ХОЧЕШЬ знать, где я живу. И вот ты здесь, в логове твоей рыси.

Я говорила такое, да. Но сейчас это «логово» заставляло меня чувствовать себя не в своей тарелке – Золушкой на балу, приехавшей намного позже полуночи.

Он включил свет. Вдоль стены замерцало несколько огней, создававших иллюзию горящих вокруг нас зажженных свечей. Я услышала шум и инстинктивно сжала его руку: на входе в арочном проеме появилась фигура. Темная, в пиджаке по фигуре. Рубашка поразительно белая, как если бы где-то была включена ультрафиолетовая лампа.

– Ферри! Почему ты на ногах так поздно, друг мой? – Риз сделал пару шагов в направлении мужчины, не отпуская моей руки.

– У меня сложилось впечатление, что господин вернулся в Нью-Йорк, и пока не ожидал его возвращения в Галечник.

– Ну, я решил не уезжать – сейчас или в ближайшее время. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – Теа, познакомься с Фергюсоном, мужчиной из–за кулис, управляющим здесь хозяйством. Ферри практически член семьи, но настоятельно называет себя нашим «дворецким». Полагаю, это напоминает ему Европу. Так что мы потакаем его фетишу в честь старых традиций.

– Рада познакомиться с вами, сэр. – Понятия не имела, как обращаться к дворецкому, особенно к выглядящему на семьдесят и благодаря его внешнему виду и речи, которая больше соответствовала викторианскому роману.

– Взаимно, мисс. – Его взгляд задержался на моем лице, выказывая едва уловимое любопытство или попытку оценить, как долго такой парень как Риз сможет оставаться сосредоточенным на ком-то вроде меня. – Господин будет нуждаться в чем-нибудь?

– Нет, не сегодня. Теа?

Я взглянула на Риза, не уверенная, о чем он спрашивает.

– Мне ничего не нужно, спасибо.

– Значит, нас все устраивает, Ферри. Иди отдохни.

Когда мужчина ушел, я наконец осмотрелась вокруг. Не было и намека на массивное темное дерево, которым в фильмах и журналах были заполнены подобные особняки. Иза белого мраморного пола все казалось невесомым, парящим в воздухе, вплоть до самого камина, высеченного из того же камня (или, может быть, пол поднимался волной и впечатывался в стену). В углах развернутыми к нему стояли пышные пальмы, лишенные пропорциональности листья которых нависали над китайскими керамическими горшками, а лежавший в центре восточный ковер взрывался геометрическими комбинациями красного, зеленого, черного и синего цветов. Диван и два кресла дополняли обстановку, будучи полностью кожаными, соперничая с окраской стен своим белым цветом. Но самыми удивительными предметами в комнате были два фортепиано, расположенные у окон и поставленные друг напротив друга.

– Кто играет на втором?

– Дьявол собственной персоной. Мы часто устраиваем соревнования. – Он улыбнулся, не осознавая, как правдоподобно это звучало. – Сыграй что-нибудь для меня.

– Нет, в этот раз ты играй для меня. – Он уже слышал меня однажды, теперь моя очередь слушать. – Мы рассмотрим это как отплату.

– Ты имеешь в виду аванс?

Я имела в виду совершенно не это, но, может, для него Александр Холл значил меньше, чем для меня.

– Хорошо, назови любимое произведение. – Он подошел к фортепиано слева и сел в ожидании моего выбора, как будто был способен сыграть без подготовки и нот что угодно.

– Думаю, ты знаешь мои предпочтения.

– Твои предпочтения… угрюмый поляк? Да ладно, это обязательно должен быть он?

– Почему нет?

– Он слишком приторный. – С клавиш, струясь, сорвались несколько тактов из полонеза. – Слишком сосредоточен на том, чтобы смягчить тебя. Это может стать невыносимым.

Я вспомнила, что он произнес такой же комментарий той ночью в «У Луизы», чем расстроил меня. Я в нем ошиблась? Мое спешное допущение, что он понял музыку Шопена (и, если уж на то пошло, то и все остальное) так же, как и я, теперь выглядит издевкой моего воображения из–за тоски по дому.

– Вот это лучше… – Он начал мазурку только для того, чтобы резко ее оборвать. – За исключением того, что она становится слишком приторной, поэтому мне нужно остановиться прямо здесь. – Хотя одного взгляда на мое лицо хватило, чтобы он понял, что зашел слишком далеко. – Ладно, пусть будет угрюмый поляк!

      На этот раз он действительно начал играть. Помещение заполнили совершенные и беспощадные в своем великолепии звуки: Фантазия Экспромт в до–диез миноре, одна из самых виртуозных работ Шопена. Временами невероятно быстрая. И в то же время, душераздирающе лиричная. Риз назвал эту музыку приторной, и все же, казалось, и его она увлекла на какое-то мгновение. В том, как он играл, не слышалось ничего сладкого или концентрированного. Фрагменты изливались из него так, словно он импровизировал на месте, насыщая каждую ноту ярчайшей глубиной на грани возможного.

Я играю. А твой Шопен роскошен. Когда он произнес эти слова, они казались такими обычными, как если бы в сравнении со мной он едва мог взять ноту. Сейчас же он обернулся куда более совершенным пианистом. И это при условии, что между нами всего несколько лет разницы. Но, вероятно, с возрастом это никак не связано. Он показал, что обладает редким врожденным талантом. Абсолютная непринужденность в обращении с инструментом, какой я не слышала никогда, даже на записи.

И снова в мой разум вторглись вопросы. Кем он был? Принстонский наследник из тех, кого американцы считали аристократами? Одаренный музыкант? И то и другое? Или просто молодой, богатый и эксцентричный гений, решивший удалиться от мира на окраину его превосходно изолированного кампуса?

Запуганная и потрясенная всем этим, я впитывала каждый звук, пока он играл. И все же, в каждом звучании я также чувствовала острую боль от того, как всего мгновение тому назад он принижал эту искреннюю музыку – ту, что привела меня к нему.

Наконец его пальцы закончили потворствующую прогулку по клавишам. Последние ноты отлетели от рояля и рассеялись, потерявшись в пространстве между мной и парнем, чье присутствие впервые показалось безвозвратно чуждым. Я все еще не знала, являлся ли он студентом Принстона, был ли им в прошлом, или нашел иной доступ к единственной местной тусовке – пищевому клубу. Как бы то ни было, я провела первую пробу компании Плюща, и на вкус она оказалась нахальной, в то же время высокомерной, но слишком крутой для ее собственного привилегированного окружения. Это был мир, в который я и не ожидала быть допущенной, не говоря уж о такой скорости. И некоторое его проявление увлекло меня. Простота, с которой Риз делал что угодно. Его уверенность. Даже то, как он высмеивал Шопена, так отличалось от того, как другие люди насмехались над тем, чего не понимали. Он знал музыку Шопена очень хорошо и играл ее лучше, чем кто-либо, включая меня. Чего еще я могла желать?

Я пыталась улыбнуться. Вежливо его поблагодарить. Но мой голос доходил до меня сквозь толщу тишины – отстраненно, словно принадлежал кому-то иному – и им я говорила, что его Шопен был потрясающим, а затем попросила отвести меня домой.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я получила обе вещи, что обещал мне предоставить деканат. Первое: копию расписания Эльзы. Греческое искусство. Семинар о Помпеях. Продвинутый курс литературы. Методика современной музыки. Не так уж удивительно, ведь двумя ее страстями были музыка и археология.

Второй вещью был звонок из консультационного центра, предлагающего мне встретиться в тот же день.

– Я действительно рада, что ты решила прийти, Теа. – Рукопожатие теплое, недолгое и профессиональное. – Джейн Пратт. Прости, в МакКош сегодня какой-то бедлам. Найти нас не составило труда?