– А если он нарушит клятву?

– В этом и вся ирония. Видите ли, ничто в этом мире не может причинить ему вред, кроме одного исключения: он во власти женщины, которую, вероятнее всего, никогда не полюбит. Если он нарушит клятву, она разорвет его на части. Греки называли это спарагмосом8, и раньше я поддерживал мнение большинства, что подобные акты жестокости были лишь символическими, разыгрывались в театрах, создавая драматическую атмосферу ритуалов. Но теперь, прочитав эссе вашей сестры, я уже не так уверен в этом.

Он выключил проектор, возвращая стене её лакированный белый цвет.

– Как вы думаете, есть хоть доля правды во всем этом?

– Я не знаю. – Сожаление в его голосе подтвердило, почему он так хотел назначить вазу мне: кто еще, если не сестра Эльзы, могла принести ему недостающие ответы? – Ничто не обрадует меня больше, чем найти доказательства – любые доказательства – того, что написанное ею является реальным историческими фактами. Тем не менее, сейчас я должен рассматривать это как простое предположение. Провокационное, интригующее – бесспорно. Но все–таки не более, чем фантазии одержимой девушки.

– Одержимой… Вы имеете в виду психически больной?

– Может быть, не в соответствии со строгими медицинскими определениями. Однако, к сожалению, я не могу исключать этого полностью.

Мысль, что что-то было не так с умом Эльзы, лишило меня всякого интереса к Дионисийским ритуалам.

– Профессор Джайлс, я не думаю, что моя сестра написала эту статью.

– Нет? Почему нет?

– Потому что Принстон купил вазу в 1995 году. Её не было здесь, когда Эльза училась.

Он смаковал вызов.

– У вас на редкость пытливый ум, мисс Славин. Но я вынужден сказать вам, что ваза была здесь в 1992 году. Она была отдана в аренду нашему музею Греческим фондом, и работа вашей сестры стала причиной, по которой я, в конце концов, лоббировал идею приобрести этот экспонат. Мы быстро получили средства, хотя логистика заняла годы.

Не сказав больше ни слова, он достал из ящика стола несколько машинописных страниц. Края их были темными от времени.

– Это то, что я хотел вам показать. Должен сказать, я не ожидал, что они увидят снова дневной свет.

Я заметила имя Эльзы, напечатанное в верхней части, и мне пришлось бороться с желанием вырвать у него листы.

– Она пишет очень убедительно, вы сами увидите. Но когда я впервые прочитал это, я подумал, что это больше подходит для художественной литературы, а не для искусствоведческого анализа – больше мечтательных бредней. Изложение фантазий культовой практики.

Очевидно, он изменил свое мнение – достаточно, чтобы хранить мечтательные бредни в течение пятнадцати лет.

– Потом я перешел к скопированным иллюстрациям в приложении. И Дионисийские практики все были там, точно так, как она их описала. Все уже было нарисовано на вазах, более двадцати веков назад!

Он начал листать, указывая на каждое изображение.

– Мистерии Диониса – выпивка, восторг безумия… Танцы менад… Менады с Дионисом, в любовных объятиях… Менада, расчленяющая некую дикую кошку… И взгляните на это.

Он перевернул обратно на первую страницу. Текст начинался с одной фразы, отделенной от остальных:

Я ЕСТЬ МЕНАДА И ДАЕМΩН,

НАЧАЛО И КОНЕЦ

– Можете ли вы догадаться, что это?

– Это звучит как цитата.

– Цитата Всех цитат. Я полагаю, вы не читали Библию?

Нет. Мои родители выросли при коммунизме, и мы не были очень религиозными.

– Я есть Альфа и Омега, начало и конец. Христос сказал это в последней книге Нового Завета, книге Откровения. Это первые и последние буквы греческого алфавита. Они стали христианским символом, код убеждения, что только через Бога можно достичь бессмертия»

– Так же, как в греческих ритуалах?

– Больше, чем вы думаете. Аналогичное утверждение было связано с Дионисом, так что я не удивлен, увидев его в статье по греческому искусству. Есть вопрос получше, почему ваша сестра заменила Альфа и Омега на менаду и даемона? Это имеет отношение к ритуалу, очевидно, но я не могу определить точный источник. Это, должно быть, какая-то игра слов. Загадка.

И теперь он, в свою очередь, передавал эту загадку мне.

– Что происходит в остальной части эссе?

– Оно красиво протекает. До самого трагического конца.

– Смерть Орфея?

– Не просто смерть. Самоубийство. Даемон нарушает свою клятву, чтобы менада убила его. Ведь что есть бессмертие без счастья? – Он позволил вопросу зависнуть в воздухе, будто ожидая, что он будет преследовать меня даже после всех других его вопросов. – Когда мы, люди, теряем любовь, мы ждем, пока время притупит боль. И время делает это – иначе его не называли бы «целителем всех ран». Но даемон не может исцелиться. В вечности времени просто не существует.

Прошло некоторое время, прежде чем в комнате послышался другой звук – он встал со стула, с визгом проталкивая его по полу. Я восприняла это как знак того, что мы закончили и поспешила тоже встать.

– Наслаждайтесь путешествием назад. Назад домой, назад сквозь время. – Он улыбнулся и протянул мне эссе. – Эта поистине мистическая часть мира ваша.

Я спросила, можно ли было сделать копии страниц, но он уже сделал это.

– Вы можете сохранить оригинал. Я понял, что вы, возможно, захотите его в... если… как память.

Прежде чем я успела поблагодарить его, зазвонил телефон на его столе, и я увидела, как все признаки эмоций сошли с его лица, когда он протянул руку, чтобы ответить на звонок.

Я ПОКИНУЛА АКАДЕМИЮ ИСКУССТВ в оцепенении с эссе, спрятанном в моей сумке подобно тайной реликвии. Но как только я добралась до Форбса и начала читать, я поняла, что это не тот сувенир на память, который я хотела.

ДВЕ СМЕРТИ ОРФЕЯ

Эльза Славин

Я знала ее имя вот уже несколько месяцев. Она напечатала его сама, наверное, как мы все печатаем наши имена: по привычке, не задумываясь. Тем не менее, его вид меня встревожил, как если бы я написала свое имя на своей работе, а затем кто-то стер меня со страницы, заменив ей:

Эльза.

Джайлс был прав, ее текст был мощным и каким-то мечтательным. Он погружал в мир мифов и видений и прежде, чем ты успевал заметить, он переносил тебя обратно в причудливую тьму своей вселенной.

Вселенной, пропитанной смертью, опьяненной ей. Я видела безумие ночных ритуалов, где люди пили, танцевали и спаривались под необычайно одинокой луной. Среди них был молодой музыкант. Потерянный в печали. В тревоге своих дум. Готовый к смерти – желающий умереть – как и все остальные вокруг него. В том мире, казалось, смерть была ответом на все. Смерть как лекарство. Как бесконечный экстаз. Долгожданный конец, затем перерождение. И, прежде всего, смерть в качестве жертвы, которая позволила бы любви продлиться вечно.

От начала до конца, эссе было точно таким, как сказал Джайлс. Кроме одного: оно совершенно не было похоже на теорию. Каким бы мечтательным не был стиль ее письма, я знала, – и эта интуитивная уверенность напугала меня – что то, что Эльза изложила на этих страницах, не было теорией, по крайней мере не для нее. Она писала с пугающей уверенностью, словно хирург погружающий скальпель в тело, разрезая кожу. И самоубийство Орфея, каждая кровавая деталь, были описаны так, словно она присутствовала при все этом, была свидетелем.

Всем этим, конечно, был очарован наш профессор искусств. Для него это было просто блестящей эрудицией, но в то же время всего лишь академическим заданием по созданию мифа из древней керамики. Для меня это была возможность заглянуть в безумие моей сестры. Вписывалось ли то безумие в строгие медицинские определений или нет, Эльза умерла в Принстоне. Может быть, к тому времени как она написала это эссе, она уже хотела умереть. Теперь я больше не уверена, что на этих страницах (фантазии одержимой девушки, как описал их Джайлс) не было чего-то, что стало тому причиной.

А что, если это было так? Эссе само по себе ничего не доказывало. Оно не содержало никаких зацепок, которым я могла бы последовать, ни взгляда на ее жизнь, ни того, кто, возможно, закончил её. Ничего, кроме смутной тревожной надежды, что, может быть, прошлое не было захоронено так глубоко, как все об этом говорили.

Я открыла окно. Настежь – нужно было впустить воздух в комнату. Затем я сунула эссе между партитур Шопена на дно моего чемодана и выключила свет.

В темноте все становится похожим. Я вспомнила другую темную комнату, где не так давно парень, прежде чем я даже узнала, кто он, прошептал мне, что я должна написать об Орфее. И что-то еще, первое, что он когда-либо сказал мне: это должна быть менада, там.

В единственном числе.

Как он узнал?

Я скользнула под одеяло, свернувшись в клубок, и попыталась призвать сон под мои горящие веки.

С момента инцидента на Мерсер Стрит прошла почти неделя, и больше я от него ничего не слышала. Это было даже к лучшему – мне было нечего сказать тому, кто кинул меня без единого слова просто из–за того, что я отказалась заниматься сексом на улице. Вероятно, ему тоже нечего мне сказать. Девушка, которая могла бы быть с ним, явно не из стеснительных первокурсниц из Болгарии, и он, должно быть, понял это прямо там, под деревьями.