Десятого декабря, за две недели до рождества, поступил телефонный звонок от официального представителя университета с расстроенным голосом. Случилось нечто кошмарное: тело мисс Славин было найдено недалеко от походного маршрута. Без следов насилия, хвала Господу. И нет, сомнений по поводу личности девушки не было. Учебное заведение позаботится об организации похорон (или транспортировке по воздуху, если семья предпочтет похоронить ее дома) так же, как и о других моментах, включая полет родителей туда и обратно.

− Так вы отправились в Америку?

Мама покачала головой.

− Мы получили еще один звонок, Теа.

Второй звонок принес новость странного характера, поведал о повороте событий, не укладывающимся в голове.

Тело Эльзы было украдено из морга. Накануне. Вот так просто.

«Мы глубоко сожалеем, миссис Славин, но несмотря на совместные усилия охраны университета и присутствовавшей там городской полиции, нет ни зацепки, ни подозреваемых.»

Газеты приступили рассуждать о возможном взломе, но утром морг был найден запертым, каким и был оставлен предыдущим вечером. Не говоря уже об очевидном: зачем кому-то оставлять тело у тропы лишь для того, чтобы похитить его немного погодя?

«Университет выказывает вам соболезнования. Наше управление уведомит вас о любом прогрессе по делу, но пока, мы предлагаем отложить вашу поездку.»

Было еще много звонков. Очень много. Но ни один из них не дал ни одного ответа. До нынешнего дня мои родители понятия не имели о том, кем – или чем – была отнята жизнь их дочери.

ГОДЫ РАЗМЫЛИ ПОЛАРОИДНЫЕ снимки, сделав изображения на них неузнаваемыми и бежевыми – все, кроме глаз. На краткое мгновение они околдовали камеру темно–голубым цветом, подобным зимним морям. Затем, постепенно, небо утихомирило свое буйство. Воды выдохнули и прояснились. И теперь те же самые глаза источали бледный свет, и взгляд их был устремлен на вас так, словно в последнюю секунду, прежде чем вовсе забыть о вашей встрече, Эльза добралась до каждого потаенного уголка в вашем сознании, до самой сути.

Тем вечером я лежала в кровати и смотрела на девушку, которая могла бы быть моей лучшей подругой. Мы действительно были похожи. Если бы разрыв в нашем возрасте был меньшим, нас могли бы принимать за близняшек. И все же я не замечала в себе очарования великолепного создания, имя которого до сих пор заставляло светиться глаза всех, кто ее знал. Она была эфирной, как одуванчик: цветок желаний. Из всех цветов только этот начинал свой путь ярким и сочным (как солнце), затем бледнел до невесомой серебристости (как луна), позволяя вам дунуть на него, рассеяв по ветру созвездия разрозненных семян, лишь бы ваши желания воплотились в жизнь. Как и у каждой девушки, у нее должны были быть собственные желания. Фортепиано. Университет подальше от дома. Парень, который, может быть (а может и нет), посмел разбить ей сердце…

Стук в дверь вынудил меня засунуть фотографии под подушку: отец пришел пожелать спокойной ночи. Но вместо обычных быстрых поцелуев в обе щеки он остановился у моей постели, не произнося ни слова.

− Мне лучше не ехать, пап?

− Не ехать? Так вот чего мы добились – разрушения планов?

− Я серьезно. Не хочу, чтобы вы с мамой мирились с этим второй раз.

− Второго раза не будет. Потому что ты приедешь на рождество.

− Конечно, приеду. – Также мне стало интересно, поседеет ли он еще сильнее, могут ли за четыре месяца изменений быть очень явными визуально, если все это время не наблюдать их. – Я о другом: мой отъезд, отсутствие меня в поле зрения, беспокойство обо мне.

− Родители всегда беспокоятся. Это неотъемлемое состояние.

− Вы будете беспокоиться меньше, если я буду здесь.

− Как это пришло в твою маленькую головку? – Он сел на край кровати. – Конечно, ты едешь. Мы будем переживать куда меньше, если будем знать, что ты счастлива.

− Я могу быть счастливой где–угодно. Для этого не нужно идти по стопам сестры.

Он положил мне на колено руку – руку такую большую и теплую, что я часто хотела свернуться под ней как лилипут.

− Идти по чьим-то стопам нормально, Теа. Если ты не идешь за чьей-то мечтой.

Я огляделась, осматривая то, что явно не влезет в два чемодана.

− Сейчас я мечтаю поднять все это и переместить в Бостон, вместе с тобой и мамой.

Он попытался улыбнуться.

− Твоя комната все еще будет здесь, когда ты вернешься зимой. Как и мы с твоей мамой.

− Но мне казалось, что вы с мамой против Америки.

− Не против, просто… опасаемся ее. Особенно одного учебного заведения.

− Которого?

Он сразу же нахмурился. Очень, очень сильно.

− Принстон.

Несколько прошлых недель промелькнули в голове вспышкой: стресс из–за выбора университета, необъяснимая антипатия родителей к Принстону. Даже когда пришло письмо о приеме, они настаивали на Гарварде, а я обвиняла их в снобизме по принципу наименования: «Гарвард есть Гарвард» в Болгарии похоже было мантрой, явным решением для тех, кому посчастливилось туда попасть. Но время для окончательного принятия решения еще не пришло. У меня все еще была неделя, чтобы передумать.

− Пап, как думаешь, мы когда-нибудь узнаем, что с ней случилось?

− Нет. И я не хочу, чтобы ты пыталась узнать. Ты едешь учиться, а не гоняться за призраками прошлого.

− Почему? Я тут подумала, а что если…

− Никаких «если», Теа. Мы сделали все, что могли. Как и полиция, университет, пресса, наше посольство. Дело пошло дальше и не завершилось ничем. Поверь мне, оно очень быстро станет для тебя падением по спирали вниз.

− Почему?

− Потому что ты любишь ее и хочешь знать. Ты одержима поисками. Заголовками в прессе. Университетскими протоколами. Не находишь ничего в том, что имеешь, и начинаешь перебирать документы тысячу раз. Может я что пропустила? Должна быть улика… Проходят годы. Затем появляется интернет и становится твоим ежедневным наркотиком. Еще пять минут, еще один поиск. Пока ты не начинаешь осознавать, что не приближаешься к разгадке. И никогда не приблизишься.

Он выглядел опустошенным. И в этот момент я поняла: я поеду в Принстон. Может мой отец был прав, и не было никакой надежды на выяснение того, что же стало с Эльзой. Но как я могла быть уверена, не попытавшись? Все, что я считала своим: семью, дом, жизнь, которую должна была оставить позади – разрушалось плахой, построенной изо лжи. А на их месте что? Подозрения. Опасения. Страх, что я могу, как и моя сестра, стать… чем именно? Психически неуравновешенной? Подверженной бреду? Чудачкой? Ведьмой? Монстром?

− Итак, никаких игр в детектива. Обещаешь? – Он поцеловал меня и пошел к двери.

− Пап… − Когда он обернулся, его лицо наконец было умиротворенным. – А что за история про самодив?

АЭРОПОРТ СОФИИ ВЫГЛЯДЕЛ, как и любой другой: белый мрамор, сталь, благодаря стеклянным потолкам все залито светом, словно весь терминал был спроектирован так, чтобы тем, кто оставался здесь, была подарена иллюзия, будто они сами отправляются куда-то, взмыв ввысь, в небо.

Я летала за границу и раньше для участия в музыкальных фестивалях и соревнованиях и обожала каждую минуту этого процесса: даже суету в аэропорту, когда родители беспрерывно фотографировали меня во время демонстрации посадочного талона, как официального доказательства о начале очередного путешествия.

На этот раз все было иначе. Я силой заставляла себя проходить через охрану. Потом паспортный контроль. Затем спуск по коридору на посадку. И я снова и снова оборачивалась, лишь бы поймать взглядом мелькание двух фигур, быстро растворившихся в толпе и превратившихся в пару двигающихся точек (все еще машущих руками).

Что за дар природы, эта маленькая девочка. Но Славины все равно останутся сломленными людьми.

Услышала я эти слова годы тому назад. Но их значение до меня дошло лишь в самолете до Америки. Существовали разные типы сломленных людей. Те, кто потерял любовь. Дом. Мечту. Также были люди, пережившие крах, прошедшие через потерю большего одного раза, и их души латались, рвались и снова латались, пока не становились похожими на лоскутные одеяла: с квадратиками самых различных цветов, доказывающими, что сердце все равно остается теплым, готовым к следующим разрывам.

Теперь и я впервые почувствовала себя сломленной. Я пыталась думать об университете, о новой жизни, что ждала меня там. Но могла представлять лишь маму с папой, которые возвращались в пустой дом. Я огорошила их в мае, рассказав о решении ехать в Принстон. Я ведь не просто приняла решение, но выполнила все необходимое для этого, не оповестив их: написала в университет, забронировала билет на самолет и прочее. Это был их худший кошмар. Судьба смеялась им в лицо после восемнадцати лет попыток игнорировать именно это: я становилась такой же, как Эльза. Я пыталась объяснить, что была другой, что прошлое меня не пугает, и что Принстон не более опасное учебное заведение, чем другие. Если, находясь там, мне удастся решить тайну ее смерти – почему нет? И даже если не смогу, то они хотя бы примирятся с самим местом и воспользуются, наконец, отмененной поездкой спустя столько лет, только на этот раз ради моего выпускного…

Чтобы перенести десятичасовой полет, я начала читать книгу с легендами. На обложке была девушка в белом, стоящая у колодца и смотрящая на луну. Однажды, давным–давно, за тридевять земель…

В рассказе о самодивах говорилось, что они плавали в черных водах горного озера: обнаженные и невинные, словно увлеченные и забывшиеся в играх дети. После купаний, как только они облачались вновь в свои одежды, их танец, гипнотизирующие кружения в хороводе, наполнялся магией: круг из переплетенных рук и мелькающих ног, чей ритм распространялся по лесу дрожью.

Никогда еще смертный не видел такой красоты. А из тех несчастных, что видели, из тех обреченных скитальцев в ночи, кто осмелился ступить на луга, на которых самодивы насыщались луной, глаза тех никогда больше не видели рассвет, никто из них не дошел до дома, чтобы поделиться сказом о любовной печали.