Незримые в ночи

В ЛЕГЕНДАХ МОЕЙ СТРАНЫ нет создания более прекрасного и жестокого, чем самодива: юная лесная ведьма, танцующая в полнолуние, заманивающая мужчин обещаниями любви, после чего отнимающая их жизни. Фольклорные суеверия заверяют, что силы самодив передаются по наследству в определенных семьях, но я никогда не верила в это. Во всяком случае, пыталась. Потому что тогда бы это значило, что безумие этих созданий находится в моей собственной крови.

Однажды, за тридевять земель, глубоко в лесах жили три девицы неписанной красы, три самодивы. Их молочная кожа была белее горного снега, глаза цвета голубого топаза был чище утренней росы, а их золотистые волосы до талии сияли так ясно, что само солнце леденело от зависти. Потому самодивы выходили только в ночи, подальше от злонамеренных глаз, купаясь под старым дубом, отплясывая в бесконечном танце и упиваясь луной, пока не запевал петух, отсылая их скрываться от рассвета обратно в пещеру, в которую не мог войти ни человек, ни зверь.

Книга с переведенными на английский язык болгарскими легендами была единственной вещью, которую я привезла с собой в университет. Сначала она лежала на дне чемодана. Затем, когда Форбс заполнили незнакомые лица, и в людных коридорах я чувствовала себя более одинокой, чем в пустой комнате, я достала маленький томик и положила рядом с кроватью. Он был напоминанием о доме, о старинных рассказах, связанных с моей семьей. И Эльзой Славин.

Называть Эльзу родственницей было благоразумно, но неправильно: она была чем-то большим, ранней версией меня. Я узнала о ней всего за несколько месяцев до отлета в Америку. До тех пор детали о ее кратком пребывании в Принстоне скрывались от меня, как и другие признаки ее существования. Заботясь обо мне, семья вырвала ее из наших жизней, как корку болячки. Родственники поклялись молчать. Друзья и знакомые были задвинуты подальше вместе с прошлым. Родители заглушили их собственных сердца, похоронив все, чем она владела и к чему прикасалась, в трех запертых сундуках. И тогда началось бдение длиною в жизнь. И безмолвные муки. Постоянное наблюдение. Все это время они, вероятно, представляли, как их маленькая Теа, в то трагическое время бывшая еще младенцем, вырастет счастливой и здоровой девочкой, защищенной от прежних событий. И на протяжении пятнадцати лет эти секреты покорно дремали, как запертый в скорлупе зародыш птенца, без единого намека, сорвавшегося с чьих-либо губ. Но затем оболочка треснула.

Выразилось это в лице моей потерявшей рассудок бабушки Мары, увидевшей меня крутящейся в ее цветочном саду одним апрельским полуднем. Мы только закончили обедать. Сидевшая рядом с ней мама погрузилась в долгий полуденный сон, подложив маленькую подушку под голову.

– В чем дело, бабо?

Пожилая женщина сидела, застыв и – привиделось ли мне – прослезившись. Лишь мгновение тому она говорила без умолку.

– Что случилось? – Мое белое хлопковое платье сложилось в платок, пока я утирала ее щеки. – В чем дело? Скажи мне.

Она сжала свои огрубевшие руки.

– Ты так напоминаешь мне ее.

– Кого?

– Мою девочку…

– Какую? – Я предположила, что мою маму в этом возрасте.

– Мою давно пропавшую девочку...

– Теа, хватит! – Мой локоть с яростью схватила рука. – Стоило закрыть глаза на минуту, и что ты делаешь? Тебе удалось расстроить бабушку!

– Я ничего не сделала. Мы просто говорили о том, что она...

– О чем бы вы ни говорили, не желаю в этом участвовать.

– Что с тобой, мам?

Очевидно, ничего. Просто мигрень. И уже было поздно, так что она хотела поторопиться и успеть приехать домой до темноты.

Прощания были быстрыми, а короткие объятия неловкими. Я не прекратила задавать вопросы, даже когда мы добрались до дома, и тогда мне было сказано, что бабушке все привиделось. Что то вообще могло быть помешательство.

Но однажды выйдя на свет, секреты так просто не уходят снова в тень. Позже тем же вечером я пошла пожелать родителям спокойной ночи и с другой стороны двери в их спальню услышала рыдания. Насколько я знала, мама никогда не плакала. Она и улыбалась-то не так часто, но совершенно точно никогда не плакала (мы с папой шутили, что она была оловянным солдатиком в нашей семье). Сейчас же я стояла в коридоре, пораженная тем, насколько этот звук был мне знаком. Каждая его тональность, его необъяснимая опустошенность: плач, который я услышала в той призрачной комнате много лет назад.

И снова мне было сказало не беспокоиться. Мама была расстроена из–за здоровья бабы Мары, ничего другого.

– Тогда, что ты скажешь о запертой комнате с хламом? Ты плакала там той ночью, когда я нашла фортепиано.

– У всех нас есть определенные моменты, Теа. Не всем нужно делиться, даже с семьей. Так что забудь. Прошу.

Тогда я впервые начала подозревать, что кто-то мог играть на фортепиано до меня. Кого мои родители любили до сих пор, но держали в секрете всю мою жизнь.

Намереваясь узнать больше, на следующий же день я поехала в дом бабы Мары, но выяснила лишь, что у нее не было ни помешательства, ни желания обсуждать странный инцидент.

– Забудь, что я сказала или не сказала, дорогая Теа. Правду ли я слышала, что ты отправляешься в Америку?

– Ну, да, но откуда ты... мама рассказала тебе?

– Конечно, рассказала! Я должна быть очень зла на тебя. Такое достижение, а ты вчера ни словом не обмолвилась!

Я просила родителей не распространяться, пока не выберу университет и не буду готова рассказать всем сама. И вдруг оказалось, что мама вчера уже выдала всю информацию. Использовала ли она это как предупреждение? Как дополнительную причину, почему давно пропавшая девушка не должна быть упомянута в моем присутствии?

Мы много говорили об Америке. Что очаровывало бабу Мару больше прочего, так это то, что университеты там были маленькими городками с кампусами для проживания, иногда даже бог знает где, без единого признака цивилизации поблизости. Мои же мысли, тем временем, были совсем в другом месте.

– Бабушка, ты так и сказала мне, кого я тебе напоминаю.

– Что за упрямый ребенок. Все напоминают кого-то – сегодня одного, завтра другого. Но прошлое не имеет значения, особенно когда у тебя впереди такое будущее!

Когда я села в машину и наблюдала, как она машет мне у калитки, то не могла перестать думать о загадочной девушке из прошлого. Она не должна была иметь значения, но все же имела, иначе что было бы плохого в том, чтобы рассказать мне о ней? И если моя непосредственная семья не собиралась этого делать, был ли еще кто, у кого я могла бы спросить?

Мысленно я пробежалась по списку родственников, короткость которого я воспринимала как данность. Тетя в Вене. Две дальние кузины (наши родители не общались). Три умерших пожилых родственника. Было странно, как маме с папой удалось отстраниться от всех, в том числе отдалить ото всех и меня. У меня не получилось припомнить хотя бы одно семейное воссоединение, полный дом народу на Рождество или день рождения, когда присутствовал хотя бы кто-то помимо нас троих. Но также я приметила кое-что еще: название маленького города в нескольких часах езды отсюда, где, как однажды утверждала баба Мара, у нее была кузина.

В выходные, под предлогом предпринятой в последнюю минуту поездки с друзьями, я собрала несколько вещей и отправилась в дорогу.

НЕДОСТАТОК ЯРКОСТИ ГОРОДА Царево компенсировался его уединенностью, и ему удавалось оставаться малоприметным островком приватности для осведомленных. Вдоль всего берега болгарского черного моря мостились города, чьи золотистые пляжи, археологические памятники и ультрамодные отели конкурировали между собой. Царево к ним не относился. Скрывавшийся у неприметного залива примерно в двух часах езды севернее турецкой границы сам по себе он не был предметом гордости. Море обгладало пляжи до тех пор, пока на них едва ли остался песок, сюда никогда не стекались археологи, а бюджетом на строительство отелей магнаты обрубали на корню любое подобие роскоши. Мои родители тоже избегали этого места, когда мы каждое лето отправлялись отдыхать на черное море. Но до этих пор я ни разу не задавалась вопросом почему.

Здание муниципалитета (огромное желтое строение, вырисовывавшееся на городской площади) было лучшим началом пути, так что я пошла в него и совершила грех, побеспокоив полуденный сон служащего своим вопросом.

– О, одна из этих. – Его голос не оставлял сомнений относительно его отношения к людям, которые не могут придумать ничего лучше, чем отслеживать семейное древо. – Имя?

Я произнесла девичью фамилию бабы Мары.

– Златева через З, правильно? – Он переворачивал страницы огромного журнала со скоростью улитки, после чего неохотно проинформировал меня об отошедшей от дел школьной учительнице, которая фигурировала под этим именем несколько лет назад. – Стефана Златева. Хотя не знаю, жива ли она еще. Да даже если и жива, я бы не стал возлагать на нее много надежд.

– Почему?

Он поднял палец ко лбу.

– По слухам она повредилась умом.

Я поблагодарила его за адрес и ушла.

Первый дом по улице Смирненски больше был похож на бутик–отель, чем на односемейный дом. Но так выглядело большинство домов в Царево, ведь много лет назад владельцы вложили в строительство домов все свои сбережения, лишь бы привлечь призраков туристов, которых так и не привело падение коммунистического режима.

Я позвонила в дверной звонок. Открывшая дверь женщина была крошечной, согнувшейся в силу возраста и из–за этого похожей на крюк. С одной рукой за спиной, чтобы помочь себе распрямиться, другой она укрывалась от солнца, смотря вверх. Сощурившись. Эти глаза, два озорных уголька, были единственной ее частью, которой удалось сохранить молодость, пронеся ее сквозь годы.

– Полуденный стук привел гостя! – Ее голос колебался между высокотональной пронзительностью и глубокой гортанностью, как бывает с людьми, когда они становятся слишком хрупкими. Затем озорство в ее глазах усилилось узнаванием. – Небесные силы, посмотрите–ка, кто вернулся спустя столько лет!