– Я завтра заеду за тобой в три часа, – напомнила мне Пулька.

– Да, да, – сказала я совсем поникшим голосом – мне ужасно не хотелось уходить – так весело было с друзьями…

– Ты чем-то недовольна? – спросил меня Влас, подъезжая к моему дому.

– Вещи я могла бы забрать в любое время, я каждый день буду здесь работать. Не понимаю, зачем нужно было так рано уходить?

– Затем, что мне завтра в восемь утра надо быть у Ильи Андреича дома. А он живет в Куркине.

Я исключительно ради того, чтобы Власа больше не мучила навязчивая идея о моих вещах, набила битком свою самую большую сумку-кишку всякой всячиной и, столкнувшись лицом к лицу с очкастым соседом-толстяком в дверях, смущенно вылетела из подъезда.

– Уже все?! – удивился Влас.

– Поехали.

– Ты до сих пор дуешься на меня?

– Вот еще, глупости какие! – отмахнулась я.

Я и вправду уже забыла о прекрасном вечере в обществе подруг и проктолога, так неожиданно и грубо прерванном. Сейчас моя голова была забита исключительно мыслями о завтрашнем дне.

– Что это? – удивился Влас, тупо глядя на таблички в коридоре, и прочитал вслух: – «Не стоит выходить на улицу в разных башмаках или домашних шлепанцах!» Зачем это?

– Чтобы не забыть, – задумчиво ответила я.

Удивление Власа достигло наивысшей точки после того, как он побывал в туалете и прочитал: «Потише! Ты не одна!»

Судя по выражению его лица, он здорово рассердился, но потом вдруг ни с того ни с сего разразился диким хохотом и сказал сквозь смех:

– Машка, разберешь вещи и ложись спать, я еще поработаю.

Я сидела в коридоре возле кучи тряпок, и у меня не было ни малейшего желания развешивать и складывать их в отведенном для меня шкафу. И тут меня осенило! Я влетела в кабинет, Влас сидел за компьютером – он только успел включить его…

– Влас, я сегодня утром совершенно нечаянно уничтожила все твои документы, – пролепетала я. – Ты понимаешь, я села поработать, и так получилось, я сама не поняла, как это получилось, – промямлила я и тут же твердо, даже с гордостью воскликнула: – Короче, я их стерла! – и так, между делом, поинтересовалась: – Надеюсь, там не было ничего важного?

Влас схватился за голову, в кабинете воцарилась гнетущая, томительная тишина.

– Зачем ты полезла в мои документы?! Что тебе там нужно было?

– Я ведь говорю, нечаянно: мышкой щелк-щелк – и нет документов, – прощебетала я и подумала, что меня убить мало.

– Ой, Маша! – отчаянно воскликнул он и, помолчав с минуту, сказал: – Ладно, сам виноват, надо было установить защиту.

Я кинулась ему на шею и звонко поцеловала в щеку:

– Власик, я тебя так люблю, так люблю! Ну, я пойду, лягу? А вещи утром разберу.

– Не-ет, – протянул он. – Так просто ты от меня не отделаешься. Ну-ка, вставай в шестую позицию!

Шестая позиция – особая слабость Власа. За шестую позицию он мог простить мне, наверное, все на свете. И чего я полчаса оправдывалась, что случайно стерла документы?! Шестой позиции ног в балете не существует – их всего пять. Эту шестую придумала я сама, и мало кому ее удалось бы изобразить.

Может, он и полюбил меня тогда, двадцать лет назад, на море, когда я впервые встала в шестую позицию, чтобы отобрать его мороженое. Он сидел на камнях в своих красных девчачьих шортах, спрятав эскимо за спиной, и уж было собрался отчаянно защищать свою порцию мороженого, но стоило ему только увидеть меня в шестой позиции, как он сам (!) протянул мне лакомство, и с тех пор его отношение ко мне резко изменилось в лучшую сторону. Он и теперь никак не мог забыть эту дурацкую шестую позицию!

Итак, шестая позиция от Мани Корытниковой, придуманная ею самой.

Пятки вместе, носки тоже – ступни ног не выворочены, как в четвертой, а параллельно плотно прижаты друг к другу, как, впрочем, и колени. Все дело в икрах – они выгибаются, образуя баранку, и моментально мои красивые (до колен) ноги превращаются, превращаются… в кривые конечности человека, который всю свою жизнь занимался конным спортом или просидел с малых лет верхом на бочке.

Влас залился детским смехом, глядя на мои уродливые, изменившиеся до неузнаваемости ноги.

– Ха! Ха! Ха! Машка, ну как они у тебя так гнутся! Ну, научи меня! – он попытался по обыкновению встать в шестую позицию, но чуть было не грохнулся с высоты собственного роста и удивленно спросил: – У тебя там что, костей нет?

Я показала язык и убежала в спальню – стертые документы были прощены и забыты.

* * *

Я встала поздним утром (Влас уже давно трудился на благо отечества), потянулась и, зевая, решила обойти новое пристанище. И вдруг на дверце холодильника под моим плакатиком о вреде обжорства я увидела новый, написанный крупными буквами: «НЕ СТОИТ МОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ. ОТ ЭТОГО ПОРТИТСЯ НЕРВНАЯ СИСТЕМА», я ринулась в туалет – под объявлением «Потише! Ты не одна!» висело: «НЕ НАДО СТЕСНЯТЬСЯ – ЧТО ЕСТЕСТВЕННО, ТО НЕ БЕЗОБРАЗНО!», в коридоре, над калошницей – «НЕ МЕШАЛО БЫ ПЕРЕОБУТЬ ТАПОЧКИ, НЕХОРОШО ТАСКАТЬ УЛИЧНУЮ ГРЯЗЬ ДОМОЙ!», на куче с моими тряпками валялась бумажка с надписью: «НЕ РАЗБРАСЫВАЙ ВЕЩИ, ПРИУЧАЙСЯ К ПОРЯДКУ», и, наконец, когда я опустилась в гостиной на мягкое кожаное кресло, узрела еще одну памятку на бочке с пальмой: «НЕ ТУШИТЬ ОКУРКИ В ЦВЕТАХ – ДЛЯ ЭТОГО ЕСТЬ ПЕПЕЛЬНИЦА».

Я сварила кофе, села в гостиной и закурила. Если б рядом был Влас, он снова бы сказал, что курить по утрам вредно. Мне стало не по себе – я вдруг почувствовала, что моя жизнь как-то сужается, приобретая все новые и новые ограничения, словно Влас возводит вокруг меня высокий частокол. Не курить по утрам, не бросать окурки в бочки с пальмами, не разбрасывать вещи, также не стоит прикасаться к его компьютеру, а то снова придется вставать в шестую позицию. А вчера даже не дал мне насладиться обществом моих верных подруг.

«Нет, я, конечно, не отрицаю, что нельзя разбрасывать вещи и тушить окурки в цветочных горшках и что во многом Влас прав, но на меня, привыкшую в течение трех лет холостяцкой жизни делать что хочется и когда хочется, новый уклад несколько довлеет. Страшит даже!» – подумала я и, машинально потушив окурок в бочке с пальмой, набрала номер Иннокентия.

– А-алле-е? – вопросительно раздалось в трубке, и мне показалось, что бывший бабушкин ученик не один, что к телефону подошла какая-то девица – не исключено, что Лида Сопрыкина.

– Добрый день, будьте добры Иннокентия к телефону, – попросила я, и сердце мое упало – если Иннокентий не один, плакал наш гениальный план, разработанный вчера в кафе при участии любителя русской словесности.

– Ой! Это я, Магья Лексевна! – задыхаясь от радости, взвизгнул он.

– Что ты сегодня делаешь, Иннокентий? – спросила я и, затаив дыхание, ждала, что он ответит. Но он ничего не отвечал – он молчал как рыба. – Алле? Иннокентий?

– Я тут.

– Можно к тебе сегодня приехать в гости?

– Да, да, да! – он буквально захлебывался. – Я буду вас ждать! – воскликнул он и бросил трубку.

«Надо же, странный какой», – подумала я и снова набрала его номер:

– Иннокентий, а ты мне не скажешь свой адрес?

– Зачем? – подозрительно спросил он.

– Как же я к тебе в гости приеду, не зная твоего адреса? – удивилась я. Он молчал. Я поняла, что надо действовать напролом, иначе наш гениальный план разлетится подобно карточному домику. – Нет, если ты, конечно, не хочешь меня видеть, то можешь не говорить своего адреса. Тогда я просто не приеду, и мы с тобой не увидимся, – он молчал как партизан. – Ты меня слышишь?

– Да.

– И мы с тобой не увидимся, – повторила я и угрожающе добавила: – Никогда!!!

– А ты жениться на мне обещала, – капризно заметил он.

– Но не все сразу, Иннокентий, нужно запастись терпением.

– Пгавда женишься? – подозрительно спросил он.

– Я никогда не обманываю! Ведь я обещала тебе позвонить и вот звоню, – мое терпение было на исходе. – Так ты дашь адрес или нет?

Наконец он раскололся и продиктовал свой несчастный адрес, а потом сбивчиво и нудно принялся объяснять, как дойти от метро до его дома.

Двадцать минут четвертого за мной заехали девчонки, и мы отправились к Анжелиному мужу.

– Едва вырвалась с работы! – воскликнула Пулька, когда мы отъехали от дома Власа.

Ползли мы еле-еле, наконец Пулькина «каракатица» остановилась у девятиэтажного дома с одним-единственным подъездом.

– Анжел, а Лидии Михайловны точно дома нет? – с тревогой в голосе спросила Пуля.

– Да они с моим отцом с Кузькой и Стехой сидят!

– Слушай, а что это с внуками все время твой отец со свекровью сидит? – спросила я. – А Нина Геннадьевна где?

– Мамаша сегодня в Серпухов поехала.

– Зачем? – удивилась Икки.

– К иконе чудодейственной приложиться. Есть там одна икона от пьянства – «Неупиваемая чаша», так вот она решила припасть к ней, попросить за нас с Михаилом.

– Девочки, идемте, все вместе, – сказала Пулька, и мы решительно направились «в гости» к Анжелкиному мужу.

Огурцова открыла дверь запасными ключами. Казалось, в квартире никого не было, но Анжела уверенно пересекла комнату, открыла дверь – там оказалась еще одна, маленькая: среди пустых бутылок из-под пива, водки и дешевого вина на грязном, сером белье возлежал Михаил в джинсах, футболке и сандалиях и, уткнувшись в подушку, спал мертвецким, пьяным, тяжелым, беспробудным сном.

Больше всего меня поразила разница между идеально чистой большой комнатой (видимо, здесь обитала Лидия Михайловна) и свинарником, где спал чернобровый детина. Хоть у Лидии Михайловны обстановка была более чем скромная, но повсюду – на столе, на тумбочке – красовались кипенные салфетки, связанные крючком вручную, на кровати – подзоры – все беленькое, чистенькое. Причем у меня сложилось такое впечатление, что все эти видимые атрибуты мещанства (как то салфеточки или кружавчики) не несли тут филистерской функции, а скрывали ободранные подлокотники кресел и облезший лак мебели. Судя по всему, Лидия Михайловна была замечательной хозяйкой – находчивой, рукодельной и чистоплотной.