Джорджетт Хейер - Саймон Холодное Сердце

Мэлвэллет-старший согласно кивнул:

— Да. Он может многого достичь, пожелай он этого.

— И если никакая женщина не войдет в его жизнь и не собьет его с избранного пути, — сказал Мэлвэллет-младший.

— А пока такой женщины нет? — спросил отец.

Сын засмеялся.

— Пресвятая Богородица! Видел бы ты его с женщинами, отец! Он не обращает на них внимания, похоже, даже не замечает их присутствия! Я говорил ему, что когда-нибудь он все равно не устоит перед ними, и Алан Монтлис то же самое ему говорит, но если честно, сэр, то я думаю, такому не бывать.

— Странно, — сказал Мэлвэллет-старший.

— А если даже такое и случится, то это будет скорее всего какая-нибудь бледнолицая девица — воплощенная кротость, готовая ковром стелиться у его ног.

— Странно, — повторил Мэлвэллет-старший.

Он стоял на холме под Алансоном и смотрел вдаль. Перед ним была Франция. Ветер трепал его светлые волосы и обвивал плащ вокруг его могучего тела. Ему уже было за тридцать. Прошло больше десяти лет, с тех пор как он стал лордом Бьювэллетом.

За спиной у него на мягкой густой траве лежал его сквайр, красивый юноша с черными кудрями и веселыми, озорными глазами. Теперь эти глаза были задумчивы и полны восхищении. Сквайр не мог отвести взгляда от своего господина.

Саймон стоял неподвижно, вполоборота к сквайру вот уже нисколько минут и молчал, угрюмо глядя на раскинувшуюся перед ним прекрасную землю. Сквайр не отрывал пристального взгляда от профиля с выпуклым лбом, ястребиным носом и крутым подбородком. Одна рука Саймона была сжата в кулак, широко расставленные сильные ноги прочно стояли на земле, словно попирая ее. Да, таков Саймон во всей красе и силе целеустремленного человека, думалось сквайру. Он улегся на бок, опершись головой о тонкую руку, и продолжал наблюдать за Саймоном.

Уже не впервые ступала нога Саймона на землю Франции. Дважды бывал он здесь: первый раз под предводительством браги короля Томаса, герцога Кларенса, а второй — под предводительством самого Генриха, когда они сражались под Азинкуром. Теперь он был прославлен благодаря своему военному искусству. Его имя стояло в одном ряду с именами Кларенса и Умфрэмилла. Его называли Пятым другом Генриха и Железным Лордом. Одни любили его, другие ненавидели, но никто не мог отрицать его достоинств и заслуг. Его личная храбрость и сила принесли ему славу. В ратном деле ему не было равных, кроме самого короля. Ни одному военачальнику не подчинялись столь беспрекословно и ни одного военачальника так не чтили его подчиненные. У него были власть и богатство, и сильное тело, способное стойко переносить лишения и тяготы военных походов, быстрый и холодный ум. Но при всех его достоинствах и заслугах окружающих отпугивала или неприятно поражала его ледяная холодность. Как будто какая-то неотъемлемая часть того, что присуще каждому человеку, отсутствовала в нем. Были такие, кто говорил, что в нем нет нежности, любви, способности сильно увлечься, но король Генрих, человек мудрый, слыша подобные замечания, возражал, указывая на зелено-красно-коричневое окружение Саймона из пажей-проказников:

— Это у Бьювэллета нет нежности? Чепуха! А дети вокруг него?

Критики умолкали. Любовь Саймона к детям была не только всем хорошо известна, но стала притчей во языцех.

— Чувства спят в нем, — сказал однажды Генрих брату Саймона Джеффри Мэлвэллету. — Но настанет день, когда он проснутся.

Джеффри с сомнением покачал головой:

— О чём вы говорите, сир?

Генрих взглянул на Саймона, а тот в эту минуту не мог и слышать.

— О чувствах, которые таятся в Саймоне, — ответил король.

— Их нет, сир. Раньше я думал так же, как и вы, но за пятнадцать лет я хорошо узнал его и ни разу не видел, чтобы он хоть на йоту утратил свою холодность. Вот только с детьми — дело другое.

— Да, с детьми. Но это значит, Джеффри, что в один прекрасный день в нем оживет то, что пока еще никому не заметно.

— Это страсть, скованная льдом, сир, — улыбнулся Джеффри. — Интересно, что это будет за женщина, перед которой Саймон не устоит? Сколько прекрасных женщин прошло мимо него! И вот ему уже за тридцать, а он чужд любви. Его время прошло.

Генрих, улыбаясь, прикоснулся к руке Мэлвэллета:

— Знаешь, Джеффри, ты иногда бываешь глуп! Алан умнее тебя.

— Алан куда как умен во всем, что касается сердечных дел, сир, — возразил Джеффри, глядя на сидящего поодаль молодого Монтлиса и смеясь одними глазами.

Алан опирался подбородком на руку, устремив вдаль мечтательный взгляд томных глаз.

Генрих проследил за взглядом Джеффри и заразился его настроением.

— Ну и троица вокруг меня, — сказал он. — Воин, Рыцарь и Поэт.

Именно так называли Саймона, Джеффри и Алана в окружении короля. Все трое были близкие друзья, и ни один из них не походил на другого. Кларенс однажды назвал их Железо, Пламя и Серебро и не уставал удивляться их дружбе. Но больше подходили им прозвища, данные королем. Саймон был Воин до кончиков ногтей, неустрашимый и хладнокровный, рожденный вести за собой людей. Джеффри — Рыцарь, отчаянно храбрый, и вместе с тем красноречивый царедворец, порывистый и импульсивный человек. Алан, Поэт, мечтатель, для которого ратное дело не было призванием, хоть в войнах он участвовал больше, чем иной трубадур, живший сотню лет назад. Алан был рожден для сердечных увлечений, которые не отличались, быть может, глубиной и постоянством, но рождали в нем поэтическое вдохновение. Там, где Саймон лидировал, двое других шли за ним следом, но Джеффри порой рвался вперед в характерном для него ослеплении, только затем, чтобы быть оттесненным назад непреклонной волей Саймона. Джеффри и Алан наблюдали за постепенным восхождением и победами Саймона с восхищением, они видели, как растет его слава, и не испытывали ни малейшей зависти или ревности. Но, признавая лидерство Саймона, они считали его неопытным юнцом во всем, что касалось сердечных дел. Им не раз доводилось встречать Саймона в обществе красивых женщин, и, затаив дыхание, они ждали, что он переменился, наконец-то. И каждый раз наступало разочарование. Ни одна даже самая обворожительная женщина, ни одна из самых знаменитых красавиц не пробудила дремавших в нем чувств. Как большинство сильных людей, он не боялся прекрасного пола, не смущался и не заикался в присутствии красивых женщин, и его загорелое и обветренное лицо не бледнело и не вспыхивало румянцем под их взглядами. Просто в его жизни не было места женщинам, а в его сердце — любви к ним.

Седрик, сквайр Саймона, сорвал травинку и в задумчивости грыз ее. Глаза Седрика задержались на широких плечах Саймона, и Седрик усомнился, будут ли у него самого когда-нибудь такие же широкие и сильные плечи. Он даже вздохнул оттого, что был изящным и хрупким юношей, а не таким силачом, как его патрон.

Никто не объяснил Седрику, зачем они вышли под вечер из Алансона, и он знал, что лучше об этом не спрашивать, несмотря на его привилегированное положение. Седрик сопровождал Саймона к этому холму и за все время не проронил ни слова, видя, что Саймон весь поглощен своими мыслями. По складкам на лбу и плотно сжатым губам Саймона Седрик догадывался, что тот решает в уме какую-то нелегкую задачу. Они уже порядком задержались здесь, и Седрику стало скучно и не терпелось, чтобы Саймон хоть что-то сказал или сделал, вместо того, чтобы стоять вот так, неподвижно уставясь в одну точку где-то на горизонте.

Наконец, желание Седрика сбылось. Саймон заговорил своим низким, глубоким голосом, не повернув головы в сторону Седрика:

— Можешь найти занятие поинтересней, чем глазеть на меня, слышишь, мой милый?

Как ни привык Седрик к этому свойству Саймона, на сей раз он удивился. Ему казалось, что Саймон забыл о его присутствии и уж подавно не замечал устремленного на него пристального взгляда, да еще за спиной.

— Нет, милорд, не могу, — ответил Седрик.

Саймон еле заметно улыбнулся.

— Неужто я так тебе нравлюсь?

— Да, сэр, — просто ответил Седрик.

Саймон посмотрел на своего растянувшегося на траве сквайра и снова улыбнулся.

— Лентяй! Вынь травинку изо рта.

Седрик выплюнул травинку и засмеялся. Он не спешил встать на ноги, хорошо зная, что ему эта вольность сойдет с рук. Милорд по-прежнему благоволил к нему. Другие пажи и сквайры приходили и уходили, но ни к кому из них Саймон не был так привязан, как к Седрику Гаунтри, тому самому, кто десять лет назад сам предложил Саймону взять его к себе в пажи.

— Милорд, когда мы выйдем из Алансона? — спросил Седрик. — Или останемся тут навсегда?

— Придет время — узнаешь, — ответил Саймон, будто щелкнул любопытного сквайра по носу.

Седрик ничуть не смутился. Усевшись поудобнее, он обнял собственные колени.

— Надо думать недолго ждать осталось, — хитро прищурясь, сказал он, высматривая ответ на бесстрастном, невозмутимом лице Саймона. — Хотел бы я знать, пойдем мы с королем или с герцогом, — секунду-другую он помолчал. — Или одни?

Саймон не удостоил его ответом, но сделал знак, что им пора идти, и пошел в сторону города своим широким шагом, а Седрик поспешал за ним, держась чуть позади.

При входе в город они повстречали сэра Алана, причем Седрик счел за лучшее скромно отойти на задний план.

Алан взял Саймона за руку, глядя на друга с раболепной преданностью, которой за прошедшие годы нисколько не убавилось. Алан на удивление мало изменился со дня их первой встречи с Саймоном у ворот замка Монтлис. Черты его лица остались немного женственными, а фигура сохранила юношескую стройность и изящество. Он был одет в шелка и бархат, потому что старался избавиться от воинского облачения, едва лишь надобность в нем отпадала.