— Нет-нет.

— Послушайте, мэм. Извиняюсь, конечно. Но мне ведь на жизнь зарабатывать надо. Куда едем?

Она дала ему свой адрес. Да, Брайан. Только он ей сейчас нужен. И никто другой.

«Он мне нужен! Господи, как он мне нужен!» — твердит Рэйчел.

Все ее тело сотрясается от разрывающих грудь рыданий, пока до нее вдруг не доходит страшная мысль: «Но я же не могу! Как можно рассказать обо всем этом… ему? Если только рассказать о сегодняшнем, тогда… придется открыть и то, что было раньше. И про аборт, и про все остальное. Как объяснить, почему я столько лет ему лгала?»

Рэйчел вдруг сделалось холодно.

Она вспомнила о бедной, избитой Лиле Родригес: «Так вот, значит, почему она не может постоять за себя. Не из-за страха. А от стыда. Такого же, как испытываю я сейчас. Когда сама себе кажешься грязной и виноватой. Как будто заслужила то, что этот негодяй с тобой сделал.»

Но пока еще не все потеряно, решила она.

Из того тупика, куда ее загнали, есть выход: остается надежда, что она все-таки забеременеет. И тогда Брайан будет по-настоящему счастлив. Он не станет волноваться из-за прошлого.

Рэйчел закрыла глаза и представила себе такую картину: Брайан идет по Сентрал-Парку и катит одну из этих огромных блестящих английских детских колясок; вот он останавливается и поправляет заботливой рукой сбившееся одеяльце…

Но, как ни старалась, лица лежащего в коляске младенца так и не могла себе представить.

Вдруг Рэйчел почувствовала: ее трусики становятся мокрыми: низ живота сводит легкая судорога.

«Нет! Господи… Нет… ну, пожалуйста…» — все в ней так и перевернулось.

Но сомнений быть не могло. Ее месячные.

До слуха донеслась музыка по радио. Прокуренный голос Бобби Джентри пел о той ночи, когда Билли Джо Мак-Алистер прыгнул в воду с моста Таллахатчи.

Вот бы и ей тоже прыгнуть с моста головой вниз, думала Рэйчел, глядя на расплывавшиеся в мокрых глазах фары машин, мигающие сигналы светофора и освещенные витрины Мэдисон-авеню с их высокомерными, застывшими в дурацких позах манекенами…

23

Брайан смотрел на аудиторию. На глаз — человек сто или около того. В основном ветераны, кое-кто с женами. Все сидят на серых металлических складных стульях. Лица суровые. Или же сердитые, разочарованные, усталые. Застывшее выражение как бы говорит: «Ну что ты нам можешь рассказать плохого? Мы ведь и так все знаем».

Брайан кашлянул, распрямил плечи, перетасовал карточки, где были записаны ключевые моменты, которых обязательно надо было коснуться. Чего они ждут от него? Надежды? Как будто он может помочь им исправить перекореженные войной жизни…

Он почувствовал, что по спине струится пот, — джинсовая куртка сделалась влажной; в голове неустанно крутилось одно и то же: «Как смогу я помочь этим людям? Я даже не знаю, что омрачает мою собственную жизнь — мою и Рэйчел».

На его лекции собирается много ветеранов. Все они прошли через Нам. Как и он. Только в отличие от него они не в состоянии найти нужных слов, чтобы выразить то, что их мучает. Вот почему им нужен голос. Голос человека, который был бы им понятен. Голос человека, который внушил бы им всем, что еще не вечер, не все потеряно и в мире есть вещи, достойные того, чтобы ради них жить дальше.

«Весь этот шум-гам насчет «Уотергейта», — думал сейчас Брайан, — слушания, бесконечные гадания: уйдет Никсон или не уйдет? признается он или нет? Да что это, неужели у всей страны беспамятство? Похоже, все забыли о Вьетнаме! Замели сор под ковер — и вроде его и не было. А ветераны, сражавшиеся там, — ненужные свидетели…»

— Когда я рос в Нью-Йорке, — начал Брайан, — то, как и все ребята в квартале, знал все ругательные слова. И на английском, и на испанском, и на итальянском, и на идиш. И если мы не орали их в лицо друг другу, то писали на стенах домов. Но одного грязного слова мы все-таки не знали. Потому, что его еще тогда не изобрели, — он сделал паузу, ожидая, пока в зале стихнет шум, и бросил в звенящую тишину: — Это слово «Вьетнам».

— Правильно говоришь, черт побери! — крикнул кто-то.

Брайан улыбнулся:

— Вы, ребята, знаете, о чем я говорю, — продолжал он. — Никто не желает даже слышать это слово, ведь так? Упомянешь Нам — и твои собеседники тут же от тебя отворачиваются. Или, наоборот, начинают орать, что ты, мол, убивал там женщин и детей. Что нам там вообще нечего было делать, — он снова замолчал, несколько человек закивали головами. — Так вот и получается, что мы с вами привыкаем молчать, таить свои чувства в себе. А иные из вас, уверен, начинают воспринимать себя как убийц и насильников. Но потом все-таки спрашивают самих себя: «Постой, а разве ты сражался не за интересы своей страны? Несправедливо, когда к тебе так относятся. Я же вроде должен был быть героем?!» — Брайан переждал несколько секунд и потом стукнул кулаком по трибуне. — Забудьте про свое геройство. Но не думайте, что вы насильники и злодеи. Так кто же мы? Просто люди. Люди, которые делали то, что считали своим долгом. И за что получили пинком в зад…

Через полчаса Брайан уже мог видеть, как смягчились казавшиеся еще совсем недавно такими каменными лица в аудитории. Кое-кто плакал. Беззвучно. Слезы струились по их иссеченным шрамами щекам. Аплодисменты не были дружными, но постепенно они обрушились на Брайана шквалом признательности, сердитые, почти неистовые.

Он чувствовал себя счастливым: «Мне повезло. Ведь я смог обо всем этом написать — и тем самым избавиться. Тогда мне, в сущности, было все равно, станут мою книгу читать впоследствии или нет».

Если, думал Брайан, я и могу сравнить с чем-нибудь процесс написания «Двойного орла», то, пожалуй, лишь с приступом малярии. Слова горели тогда внутри так, словно их сжигала лихорадка: к концу дня он бывал совершенно выпотрошен, одежда намокала от пота, и порой не хватало сил даже подняться из-за стола. Если у книги все же был соответствующий конец и она вообще вылилась в форму романа, то это только заслуга Рэйчел. Она читала каждую страницу, едва он вытаскивал ее из пишущей машинки, делала свои замечания, что-то предлагала, старалась подбодрить и утешить, а главное — помочь превратить горячий заряд выплеснувшейся злобы в удобочитаемую прозу.

Она только закончила ординатуру и, оставшись в больнице, вынуждена была работать не только днем, а, случалось, и ночами. Но когда бы она ни приходила домой, у нее — странное дело — каким-то непостижимым образом хватало сил прочитывать все, что он сумел написать за день. Он видел ее сейчас перед своим мысленным взором: образ тогдашней Рэйчел отпечатался у него в мозгу, подобно моментальному фото. Сидит в тесной комнатенке на его застланной шотландским пледом софе с выпирающими пружинами; на коленях у нее разложены машинописные странички, в зубах зажат карандаш. Она жует его, как имеют обыкновение делать школьницы, пока от карандашей не остаются одни грифели. Да и сама она выглядела почти школьницей — с этой своей косой, в одной из старых и слишком больших для нее рубашек Брайана, которые она носила навыпуск поверх джинсов. Когда он видел ее такой, сердце его вдруг сжималось от нежности и боли.

Вспомнились Брайану и другие времена. Каждый август они на три недели выбирались на Файр-Айленд, пока она не открыла свой клинический центр. Вдвоем они бежали по пляжу вдоль кромки океана — бежали до тех пор, пока бежать уже не было сил, и они валились на теплый песок. Он до сих пор ощущал на губах сладость ее медленных поцелуев у вечернего костра, разожженного из выброшенных на берег коряг. Вернувшись в отель, они занимались любовью на простынях. Там, как и на берегу, их обнаженные и обожженные тела ощущали покалывание морских песчинок.

«Рэйчел, Господи, — думалось ему, — нам же так хорошо было с тобою!»

Он тут же почувствовал, как екнуло в груди: значит, он думает об их счастье в категории прошедшего времени?

Нет-нет, принялся он уверять себя. Это не так. Неправда! Он по-прежнему любит ее. Просто любовь их стала другой. Прежде они, казалось, жили в одном и том же пространстве, дышали одним и тем же воздухом… а сейчас у каждого из них появилась своя отдельная сфера. Как они с Рэйчел смеялись, когда на свадьбу один из его кузенов прислал им два набора полотенец — для Него и для Нее. А сейчас? Сейчас это уже не казалось им смешным. Да, у каждого из них была теперь своя жизнь — для Него и для Нее. В этом-то все и дело: вместо они появились — он и она…

Аудитория постепенно пустела — оставалась лишь горстка людей, явно не желавших расходиться. В основном мужчины, которым не терпелось, с одной стороны, освободиться от вьетнамского кошмара, а с другой — воссоздать тот дух фронтового товарищества, который объединял их там, во Вьетнаме, обрести былую близость, которую не могли им дать ни их жены, ни товарищи по работе.

Спускаясь со сцены, Брайан невольно слышал долетавшие до его слуха отрывки фраз из их разговора:

— Сто первая? Нет, верно? Я тоже там служил. Рота «Делта». Ох, и намолотили нам тогда задницы в Фу Бэй после Тета…

— А оттуда с земли как дадут! Такого дерьма я в жизни не видал… болтались в воздухе, как дерьмо в воде. От зениток никуда не деться. Ты представляешь, чтоб у твоего самолета хвост оторвало, а?..

Неожиданно Брайану захотелось, чтобы все поскорее ушли, оставили его одного. Виски начинала сверлить головная боль. Заложило нос. Теперь бы очутиться дома… где его ждет Рэйчел. И ужин, который она наверняка сейчас приготовит. А если уже приготовила, то просто слоняется по квартире и ждет. Ждет, когда откроется дверь и он появится на пороге, чтобы прижать ее к себе, как делал всегда…

«Ну чего ты размечтался? Ты придешь — а ее там не будет. Наверняка она или у себя в центре или в больнице. Спасает чью-то жизнь. Не знаю чью, но уж точно не мою! Моя очередь давно прошла…»