Неожиданно ноги Сильвии подкосились, и она опустилась на кровать. Никос оказался рядом. Провел ладонями по ее рукам, мягко взял за плечи, осторожно положил на спину. Встав перед ней на колени, он нагнулся, словно собирался вознести молитву.

«О! Господи Боже мой, да он же целует меня… там!» Сильвия пришла в ужас. Но странно, от этого все происходящее показалось еще прекраснее. И греховнее. Она запустила пальцы в курчавые волосы, все крепче прижимая его голову к себе. Ее охватила такая дрожь, что ноги дергались от сильных спазмов. «Неужели и другие люди позволяют себе такое? Хорошие, конечно, нет».

Что ж, пусть она и не из «хороших», ей все равно. Существовали только его пальцы, впивавшиеся в ее ягодицы, его горячие сладкие губы. Его язык. Ей никак не удавалось унять дрожь… как она ни старалась…

И вот он вошел в нее, с силой, яростно, и, скользкие от пота, тела их переплелись. Он целовал ее губы, и ей казалось, будто Никос вкушает запретный плод. Она снова и снова вскрикивала, обвив руками и ногами его тело, дрожа от страсти, желания и наслаждения.

О, это упоительное чувство! Неужели именно я издаю эти звуки? Так, значит, вот что заставляет Джеральда стонать и покряхтывать? О Господи… Мне все равно… Не хочу, чтобы это кончалось… Так прекрасно… Мне так хорошо.

Никос с каждым движением проникал все глубже, двигаясь все быстрее. Тело его было напряжено, спина выгнута, жилы на шее натянуты до предела. Теперь уже она впилась пальцами в его ягодицы, с наслаждением ощущая их скульптурную рельефность, словно то были две совершенной формы чаши. Она услышала, как и он начал вскрикивать — хриплые гортанные звуки вырывались из его горла.

А дальше тишина. Пленительное чувство невесомости, словно она перышко, которое может подхватить малейший ветерок и унести в ночь.

Сильвия открыла глаза и увидела его улыбку.

— Теперь заснешь наверняка, — сказал он.


…Ее разбудили громкие звуки рвущихся хлопушек. Еще не проснувшись до конца, Сильвия повернула голову к окну. На улице было темно. Интересно, сколько же времени она спала? Все равно мало. Сон был той пещерой, в которую ей страстно хотелось уползти снова.

У нее было такое чувство, словно она проснулась в чьем-то другом теле. Все болело. Малейшее движение причиняло страдание. Ее опавший живот был сплошной гигантской раной. Толстые валики из пеленки натирали ей ноги в паху.

Сильвия увидела, как Энджи заворочалась во сне. Ее соседки тихо посапывали. Как она им завидует! Они заберут своих детей на радость мужьям, и все у них пойдет привычным путем. Каждую из них ждут впереди счастливые минуты: вот они играют с младенцем, воркуют с ним, с гордостью демонстрируют его млеющим от восторга бабушкам и дедушкам, гуляют с ним в парке в солнечный день.

А она?

Сильвия чувствует, как при мысли о будущем ее начинает колотить дрожь. На ее памяти Джеральд сердился всего один только раз, но это ее так потрясло, что запомнилось навсегда.

Как-то в серый туманный полдень она поднималась по лестнице из подвала, где была с Никосом. И вдруг увидела стоящего на террасе и пристально на нее глядящего Джеральда. Боже, о Боже! Ее как кипятком ошпарило. Обычно он возвращался из банка к ужину, но сейчас он был здесь и смотрел на нее с каменным лицом.

Сильвия задрожала. На какой-то миг ей показалось, что все это происходит не с ней, не может происходить.

Боже милостивый! Он же знает, что я никогда даже близко не подхожу к этому подвалу, что в сырых местах на меня нападает удушье. О чем же еще он может подумать, кроме того, что я была у Никоса? Какое объяснение мне придумать?

Впрочем, ложь сорвалась с ее губ непроизвольно, как это бывает с рукой, которая сама поднимается, чтобы защитить лицо от удара.

— Дорогой, вот сюрприз! Ты так рано! — радостно воскликнула Сильвия, хотя в горле у нее гулко билось сердце. — А я как раз относила бедняге Никосу таблетку аспирина. Он лежит с температурой, а Бриджит сегодня выходная и… Но почему ты не сказал мне, что придешь днем?

Джеральд ничего не ответил, а просто смотрел на нее все тем же странным взглядом, словно перед ним стоял кто-то, кого до сих пор ему не доводилось видеть. Подойдя ближе, она увидела его глаза — холодные, как иней на оконном стекле.

— Я сам не знал, — голос его прозвучал как обычно. — Я вернулся за бумагами, которые забыл утром. — Однако рука, взявшая ее за локоть, была в отличие от обычного не ласковой и нежной, а твердой, какой бывает родительская рука, удерживающая нашкодившего ребенка. — Ты и сама выглядишь так, как будто у тебя жар, дорогая. Все лицо горит. Будем надеяться, ты ничего не подхватила от этого человека.

— Джеральд, я не думаю…

— Знаешь, с прислугой лишняя осторожность никогда не помешает, — продолжал он, словно не слыша ее. — С ними никогда не бываешь уверен, что ничего не подцепил.

— Джеральд… — Она хотела сказать, что он делает ей больно, сжимая руку, но посмотрела на его лицо и передумала.

— Боюсь, дорогая, мне придется настоять, чтобы ты отправилась в постель.

Он провел ее через террасу, и они вошли в холл, где шаги Джеральда, гулко отдававшиеся на натертом паркете, наполняли ужасом все ее существо, вызывая в животе чувство холодной тошноты. Путь в спальню казался ей бесконечным, и каждый шаг этого пути, словно шип, впивался ей в сердце, напоминая, чего она может лишиться. Веселые беззаботные ужины с Джеральдом и Голдами в «Ле Шамбор»; ее бесценные розы и, о Господи, конечно же, этот прекрасный дом. Проходя сейчас через гостиную со сводчатым потолком и чудесными антикварными вещами, уотерфордским канделябром в виде искрящегося хрустального каскада, ступая по роскошному персидскому ковру, она говорила себе: «Я должна запомнить это на всю жизнь».

Вверх, вверх по черным мраморным ступеням винтовой лестницы. Ах, как дрожат от этого напряжения ноги. Звук шагов скрадывается китайской ковровой дорожкой. Вот печально пробили часы в корпусе из атласного дерева. В мраморных нишах, словно часовые, стоят вазы японского фарфора, расписанные розовыми медальонами.

А вот и их спальня, самая прекрасная из всех комнат дома. Только сейчас она холодная и неприветливая. Туман с реки, прильнувший к ромбовидным окнам, делает комнату серой, превращая сочные осенние тона обюссонского ковра в безжизненно-тусклые.

Джеральд остановился посреди комнаты и смотрел, как она раздевается, ни на секунду не отводя холодных глаз. Обычно в таких случаях он всегда из деликатности отводил глаза в сторону. Сильвии казалось, что он словно изучает ее: а нет ли на теле какого-нибудь знака, свидетельствующего о несомненной вине. Как назло никак не расстегивались крючки бюстгальтера: Господи, неужели он был не так застегнут? Еще и комбинация порвана — там, где Никос в нетерпении слишком сильно потянул. Кажется, Джеральд не заметил? Когда Сильвия юркнула под одеяло, она чуть не плакала. Ее била дрожь, и она решила, что, может быть, и на самом деле у нее жар. Столбики кровати, казалось, грозно нависали над ней, а резные дельфины, которыми они увенчивались, больше не радовали глаз, их улыбка походила теперь на застывшую отвратительную ухмылку.

Джеральд подошел к французскому окну и остановился, глядя в сад. Был поздний октябрь, и одинокая яблоня облетела, кроме нескольких сморщенных листьев да двух-трех пожухших плодов, цеплявшихся за ветви, подобно маленьким кулачкам.

— Между прочим, я решил расстаться с Никосом, — он говорил мягко, но каждое его слово падало, как молот на раскаленную наковальню.

Сильвии показалось, будто из ее легких со свистом выпустили воздух. Похоже, ей на грудь давила наковальня, но это не помешало ей изобразить лишь легкое удивление:

— Да? А что такое?

— Помнишь, у меня как-то пропала зажигалка? Так вот, Бриджит недавно обнаружила ее у него в подвале. Крайне глупо с его стороны было так поступать. Ведь вещь эта не представляет никакой ценности.

Джеральд сунул руку в карман и достал серебряную зажигалку. Он немного подержал ее на ладони — какими на удивление нежными были его кисти с длинными белыми пальцами и маленькими, плоскими, розоватыми, как морская раковина, ногтями: совсем как у пастушки мейсенского фарфора, стоящей на каминной полке. Подчеркнуто спокойно он закурил продолговатую тонкую сигару.

Негодяй, он, конечно же, лгал ей. Ему, в сущности, было все равно, что она подумает. Бриджит никогда и близко не подходила к комнате Никоса. Зажигалка, Сильвия была абсолютно уверена, никогда не исчезала из кармана Джеральда. Просто это был предлог, чтобы избавиться от Никоса.

Господи, неужели все было так заметно? Но, может быть, все-таки нет? И он просто подозревал…

Да если бы Джеральд знал наверняка, имел бы доказательства, он бы вышвырнул ее точно так же, как Никоса. Может, не так быстро, но конец все равно был бы такой.

…Сильвия потянулась через железную перекладину кровати за стаканом воды на тумбочке.

«Теперь, — подумалось ей, — он эти доказательства получит». Что же касается ее, то впереди маячит одиночество, необходимость одной заботиться о ребенке, когда нет ни дома, ни, возможно, денег. Так что придется ей снова вернуться сюда, на Восточный бульвар, и стоять в очереди за пособием.

Очередной треск взрываемых хлопушек вывел Сильвию из состояния мрачной задумчивости. На этот раз взрывы доносились, как ей показалось, прямо из-под окна.

Сильвию охватило глухое отчаяние. Всем сердцем она стремилась вырваться отсюда, зачеркнув все, что было, начать жизнь сначала. Энджи на соседней кровати мирно спала. «О, я бы все отдала, чтобы поменяться с тобой местами!»

Усталость измученного тела взяла свое, и Сильвия, закрыв глаза, тут же заснула.

И приснился ей день ее свадьбы.