— Может, и так, — спокойно ответила она. — Но это ничего не меняет. Так или иначе, но нам придется расхлебывать это вдвоем.

— Что ты хочешь сказать? — Глаза Дэвида были прищуренными, подозрительными.

— Я хочу сказать, что если ты не сделаешь этот аборт, то его вообще не будет, и ребенка я тогда оставлю.

— Ты что, угрожаешь мне?

— Нет, — по голосу чувствовалось, что она говорит правду. — Для меня это единственно возможный вариант. Только при таком условии я могу жить дальше. А вариант, когда меня аккуратненько подчистит твой друг Келлехар, исключается.

Рэйчел внезапно охватил такой холод, что она подумала: вот как, должно быть, чувствуют себя мертвые, если они могут что-то чувствовать. И еще ей стало страшно.

Посмотрев на Дэвида, Рэйчел поймала себя на том, что невольно сравнивает его со своим отцом. «Он настоящий мужчина, не то что ты. Если бы сейчас он был на твоем месте, он бы никогда так не поступил по отношению к моей матери. Никогда не заставил бы ее так страдать».

Ничего не видя перед собой, Дэвид шагнул в сторону. При этом он зацепил ножку высокого табурета, с грохотом полетевшего на пол. Он наклонился, чтобы поднять его, — длинное тело напомнило ей изломанную линию башенного крана.

Выпрямившись, он взглянул на Рэйчел полубезумными глазами — вокруг радужной оболочки появились белые обводы. Он действительно выглядел так, будто готов перегрызть себе ногу, но понимает при этом, что все равно не выберется из капкана.

С побледневшим как мел лицом Дэвид опустился на составленные у стены картонные коробки и закрыл глаза.

— Ну хорошо, — наконец произнес он. — Твоя взяла, черт бы все это побрал. Не знаю, конечно, для чего тебе это понадобилось. Весь этот грязный спектакль. Надеюсь, ты-то хоть знаешь зачем? Господи, ты ведь должна знать!

Голова Рэйчел кружилась. Во всем теле чувствовалась страшная тяжесть. Должно быть, она действительно пьяна. Просто раньше она этого не осознавала.

Итак, победа! Выходит, надо теперь радоваться? По крайней мере быть довольной собой. Но почему-то ей просто холодно — и ничего больше. Рэйчел словно одеревенела. Продержаться! «Во что бы то ни стало продержаться», — твердила она себе. Покончить со всем этим делом. Так или иначе, но покончить.

Следующий час прошел в тумане.

Дэвид связывался с Келлехаром по телефону: тихим, напряженным от волнения голосом он объяснял, что намерен сделать, спрашивал, где может взять ключ от его кабинета. Затем они оба вышли из квартиры, молча спустились в лифте. На улице лил дождь, хлеща по лицу. Даже в такси, где было жарко, Рэйчел не переставала дрожать от холода.

Лишь когда они приехали по указанному адресу (увитое плющом небольшое кирпичное здание в районе нижней Пятой авеню имело слишком непрезентабельный вид — от номера дома на табличке оставалась только половина), до Рэйчел дошел весь ужас того, что она собиралась сделать. Боль словно ножом ударила в сердце. Вот Дэвид открыл дверь, включил свет, она увидела приемную: удобная мебель, эстампы на стенах, в углу на столе украшенная фигурками деревянных ангелов и тартановыми шариками рождественская елочка.

Я никогда не увижу своего ребенка. Никогда не смогу держать его на руках.

Потом они перешли в смотровую. Красивые занавеси в пастельных тонах, аисты на бордюре по всему потолку. И фото. Кажется, их здесь сотни. Моментальные снимки, приколотые к большой доске кнопками. На них — все дети, которым Келлехар помог появиться на свет.

Ей захотелось громко крикнуть. Крик готов был, кажется, заполнить все ее существо — ей стало даже трудно дышать. Ее же обманывают! Нет, еще хуже, она сама обманывает себя! Комната расплылась перед ее полными слез глазами.

«Нет, я не имею права распадаться сейчас на куски! — сказала она себе. — Потом, но не сейчас. Когда все кончится. Боже, я все равно никогда не смогу забыть всех этих детей. Крошечных, симпатичных…»

В глубине комнаты находился небольшой, отгороженный занавеской альков. На белом тростниковом кресле в углу был сложен мягкий ситцевый халат. Рэйчел быстро переоделась. Быстро, насколько могла: пальцы стали словно деревянные, и расстегнуть пуговицы было трудно.

Напротив кресла в стену было вделано большое, в рост человека, зеркало. В застегивающемся сзади полупрозрачном халатике Рэйчел на секунду застыла перед ним, рассматривая свое отражение. На нее глядело совершенно чужое лицо — обтянутые призрачно-бледной кожей скулы, глаза, провалившиеся, словно две вмятины на грубой глиняной скульптуре. Даже тело и то казалось не ее. Груди тяжелые и набухшие, сквозь тонкую ткань просвечивают темные соски. Живот мягко округлился, только лобок слегка выдается вперед.

Рэйчел приложила руки к животу и нежно погладила его. Глаза туманились от слез.

— Прости, — прошептала она. — Прости меня, пожалуйста.

Мертвящее одеревенение прошло — теперь по всей груди горячей волной растеклась боль. «Я не забуду тебя, малыш», — снова и снова повторяла она.

Выйдя из-за занавески, Рэйчел увидела, что Дэвид уже готов. Умыт, на руках перчатки, на металлическом столике рядом разложены необходимые инструменты.

Подпрыгнув, она села на смотровой стол, ощутив холодное, шершавое прикосновение к голому заду бумажной простыни, покрывавшей стол. Это сразу же, как ни странно, напомнило ей о матери, и в ушах зазвучали ее слова: «Смотри, никогда-никогда не забывай класть бумагу на сиденье унитаза. Ты себе не представляешь, какие микробы можно подхватить в общественном туалете».

Рэйчел буквально разрывалась между душившими ее рыданиями и безумным желанием расхохотаться. Она тщательно отводила глаза от Дэвида. Если она посмотрит на него, на то, что он держит сейчас в правой руке, она может закричать или сойти с ума.

— Еще есть время, — проплыл над ее ухом голос Дэвида. — Пока мы не начали, я могу позвонить Стиву и попросить его приехать.

Его слова сразу вернули Рэйчел к действительности, словно ее окатили ведром ледяной воды.

— Нет, — ответила она. — Начинай.

Напряженная, она легла на спину и усилием воли заставила свои дрожащие ноги раздвинуться. И тут же босые ступни почувствовали резкий холод металлических «стремян». Ее плоть сжалась в ожидании прикосновения Дэвида.

Но тут Рэйчел, взглянув на свои поднятые ноги, представила себе, что ее ждет. И чуть было не передумала.

Дэвид. Его лицо, зависшее между ее коленями, казалось призрачной луной в холодном небе. На него ложился свет, отражаемый сталью инструмента в его руке.

Холодящее предчувствие мурашками побежало по ее телу: «Это как брак. Теперь мы будем связаны этим на всю оставшуюся жизнь».

И тут она поняла, что уже слишком поздно.

Рубикон был перейден.

При первом холодном «укусе» расширителя Рэйчел закусила кулак, чтобы не закричать.

6

Манон никак не хотела умирать.

Сильвия заерзала в кресле: жалостный дуэт на сцене на сей раз почему-то вызывал в ней смутное раздражение, распространившееся также на дирижера, который как сумасшедший размахивал своей палочкой. Скорей бы опустился занавес! Странно. Обычно ей так нравилось бывать в «Метрополитэн опера». Сидеть рядом с Джеральдом в центральной ложе бенуара, чуть возвышающейся над элегантной публикой в первых рядах, — отсюда лучше всего видно и слышно. Подобно королю и королеве, восседающим в окружении придворных… да они в известном смысле и были ими. О Небо, на каких только приемах и званых обедах не приходилось им бывать или устраивать в своем доме, когда они еще жили на углу Бродвея и Тридцать восьмой. И всегда за спиной Джеральда стоял его могущественный банк, не жалевший средств на подобные расходы.

Но сегодня вечером она чувствовала себя явно не в своей тарелке. Партию кавалера Де Грие пел какой-то не известный ей итальянский тенор, и в его исполнении этот персонаж, облаченный в пышный наряд восемнадцатого века, мало того что напоминал связанного вальдшнепа, он еще и гнусавил, словно у него насморк. Что касается примадонны, то вместо юной красотки, какой ей надлежало быть, на сцене блистала по крайней мере пятидесятилетняя дива необъятных габаритов. Каждый раз, когда Де Грие приходилось держать на своих руках ее слабеющее тело, Сильвия боялась, что кавалер не выдержит нагрузки.

Сильвия положила ладонь на руку Джеральда. Сегодня в полутемной ложе, кроме них двоих, никого не было. Но Джеральд, похоже, не обратил на это внимания. Должно быть, и у него в этот вечер было неспокойно на душе. Однако на лице мужа, одетого с обычной тщательностью — крахмальный воротничок и чересчур, несмотря на все уверения Джеральда в обратном, узкий в плечах элегантный смокинг, — Сильвия при желтоватом свете рампы увидела все ту же зачарованность, с какой он отдавался музыке. Голова запрокинута, глаза полузакрыты, губы беззвучно шевелятся, повторяя слова либретто. Каждое из них он знает наизусть. Он не видит, что на Манон платье трещит по швам, не слышит простуженно-хриплого голоса тенора. Для Джеральда существует лишь нежная парящая музыка Пуччини.

Милый Джеральд. Не потому ли она его так любит? У него подлинный талант — видеть одно хорошее, а не то, что реально существует в жизни. Точно так же и в ней он видит лишь красоту и преданность. Все эти годы он оставался столь же слеп к ее прегрешениям, как кавалер Де Грие к изменам Манон Леско.

Сильвия почувствовала, как его ладонь, которую она нашла в полутьме, сжала ее ладонь, — пожатие было теплым, успокаивающим. Он выглядит, пожалуй, немного более усталым, чем обычно. Сильвия ощутила легкое беспокойство. Или, может быть, это ей просто кажется? Сильвии было больно сравнивать образ Джеральда, живущий в ее сердце, элегантного и энергичного президента банка, за которого она в свое время вышла замуж, с горбящимся седовласым человеком, с трудом, как сегодня вечером, поднимавшимся по ступеням лестницы, тяжело опираясь на перила.