Галина Чередий - Саблезубый

Колькина подружка завизжала, роняя телефон, но я ее заткнул, приложив спиной об стену. Не покалечил, но дух вышибло, останавливая шум.

– Андрюша! – Лицо девки исказилось сначала в испуге, потом изумлении, глаза заметались, и через секунду она скривилась, имитируя расстройство. – Как хорошо, что ты появился! Я как раз собралась Коленьке звонить, рассказать, что Катя пропала. Я вышла покурить, вернулась – нет ее. Она ведь с тобой, да? Что же она меня не преду…

– Не *би мозги, Анька! Катька, спрашиваю, где?!

– Не знаю, я думала она к те…

– Брешешь! – Я прихватил сучку за горло, и прижал чуть. А мою глотку стиснули паника и ярость. Как же я отпустил тебя, конфеточка моя, как не доглядел!

– Что ты делаешь! Отпусти!

– Где. Моя. Женщина.

– Я не знаю! Помогите! – заметив прохожих, Анька заголосила и попыталась отбиться. Махнула своими яркими когтями, метясь в глаза, но я изловил ее грабарки и прижал к стене над головой.

– Помогите! Насилуют! – опять завопила она.

– Да сдалась ты мне! А вы мимо шли – так и валите! – огрызнулся я на завозмущавшихся незнакомцев, и те оказались, видно, не из героев. Свалили от греха подальше. – Слушай, дрянь, ты лучше колись. Я же из тебя все вытрясу, ты о том, какой я гад с бабами, слышала небось.

По округлившимся в ужасе зенкам понял – слышала. Ну вот и супер, пусть моя поганая слава поработает на пользу в кои-то веки.

– Я не зна…

– Не п*зди! – рявкнул и тряхнул, отрывая от земли.

За Катьку мою угроблю. Насрать, что баба, мой грех будет.

– Коля тебя уроет! – захрипела она, и наконец из суки полезла ее злость: – Сдохнешь, козел!

– Уроет или нет – еще вопрос, когда узнает, что ты его сестру сдала уроду и насильнику. Сдала ведь, паскуда, или продала даже.

– Да какая она сестра! Мошенница! Колька – дурак, и ты туда же, поверили в ее россказни! Она воровка и мошенница, мы с отцом все о ней узнали!

– Слили вы ее за бабки сто пудов, а не узнали.

– Да какая разница! Забрали эту аферистку, и хорошо!

– Дура ты! Куда забрали, отвечай!

– Это Катя ваша – дура и тварь неблагодарная! Жила как в раю, все имела! Так нет же, предала мужчину порядочного, обокрала и в бега подалась.

– Куда забрали?! Ну! Считаю до трех и ломаю тебе запястье. – Я сжал ее руки, и Анька опять заголосила.

– Чего с девчонкой творишь, урод! – влез какой-то незнакомец и попытался огреть меня палкой. Не отпуская горла Аньки, повернулся и встретил его ударом ноги в грудь. Отдохни, спаситель, бля.

– Ну? – треснул дрянь об стену лопатками еще раз. – Говори или выбирай: правая или левая. Для начала.

– Я должна была отвезти ее на съемную квартиру! – выпалила девка, хватая воздух. – И дать им фору час-полтора, прежде чем поднять тревогу!

– Адрес, – потребовал я и потащил спотыкающуюся продажную шкуру к бэхе. – Со мной поедешь.

– Ни за что! Отпусти!

Но я, не слушая, волочил ее за собой, набирая свободной рукой Камнева.

– Яр, Катьку забрали, я за ней, – без прелюдий сказал ему и продиктовал адрес. – Анька Колькина со мной. Это она Катьку продала. Оставлю ее в тачке, пусть забирает и решает сам.

– Коля тебе не поверит, ублюдок! Он меня любит!

– Не поверит – сам дурак.

Пох*й мне сейчас и на эту тварь, и на Кольку. Нет, на Шаповалова я еще и злюсь пиздец как. Это его вина, его и его болтливого языка, на хера выложил все своей подстилке тупой. Любит он ее, ага. Доверяет. Секретов у них нет, не то что у нас, да, Катюха?

– Отпусти-и-и! – задергалась снова Анька, когда стал запихивать в машину.

Бросить бы ее – адрес уже есть. Но не факт, что не сп*здела, и не надо мне, чтобы предупредила сообщников. Но чуть отдохнуть можно отправить. Я точно рубанул ребром ладони в основание ее черепушки, и Анька обмякла.

Нужный адрес оказался особнячком за высоким глухим забором на окраине. Правильно, как девушку, похищенную, куда-нибудь в гостиницу тащить? И, судя по тому, что услышал в разговоре Аньки, моя девочка и просто так даваться не собиралась, дралась. Это и радовало, и пугало. Моя маленькая боевая тигрица. Только бы тебе за это не досталось сильнее, пока я до тебя доберусь. И только бы тебя отсюда еще не увезли.

Припарковался я через два двора от нужного дома. Пристегнув руку еще отдыхающей в беспамятстве Аньки наручниками к ручке двери, я нашарил под сиденьем травмат. Поменял пару патронов на светошумовые. Вреда от них мало, если только в упор шмалять, но оглушит и ослепит и даст мне фору. Эх, было бы время, смотался бы за Катькиным стволом, но чего уж. Буду так справляться. Вылез и, не мешкая, перелез через забор соседнего с похитителями двора, как раз успев засечь, что тот самый серебристый седан стоит перед крыльцом. Здесь еще, значит. Хорошо. Держись, карамелька, твой саблезубый идет за тобой.

Боль в голове плескалась просто адская. Даже дышать мешала.

– Идиоты, вы ее хоть не убили? – Голос, что ненавидела больше всего на свете, врезал по мозгу, добавляя мучений. – Катька! Проснись!

– Живая эта… – проныл Леха.

– Пасть не разевай!

– Да вы посмотрите, Дмитрий Алексеевич, что она с моим лицом сделала.

– Плевал я на твою рожу. У нее что за жуткий синяк будет! Я на нее такую без слез же не гляну. Гусев, удавлю, скота!

Ах ну да, *баный Димасик и его закидоны насчет следов на лице. У меня внутри все сначала сжалось от страха и мерзких воспоминаний о прикосновении его лап, а потом стремительно стала разгораться отчаянная ярость.

– Ну, Дмитрий Алексеевич, она же сама… – проканючил явно тот незнакомый амбал. – Она как демоница на Леху бросил…

– Сам он виноват, хлебалом не надо было щелкать. Два дурака здоровых не смогли девчонку без эксцессов скрутить. Значит, за дело и схлопотал.

– Шрам останется, – нудил жирдяй, а я приоткрыла глаза, осторожно глянув сквозь слипшиеся ресницы.

Вознесенский нависал надо мной, двое его громил неловко топтались в дверях. Комната незнакомая, окно справа задернуто плотными бордовыми шторами. Моя правая рука задрана и, судя по давлению и холоду, к чему-то привязана или пристегнута. Хреново.

– Не ной, доплачивать все равно не буду. Твой косяк, что Катька вообще удрала.

– Не только мой! – возразил Леха.

– Марат свое получил и еще долго жалеть о своем ротозействе будет. Ни его, ни его бабу никто в моем городе и улицы мести или сортиры мыть не возьмет теперь. Пусть вон дочек своих на панель выставляют, чтобы прокормиться.

Вот черт, как же так! Небось сто раз уже проклял меня бедный Марат. Но это еще хорошо, что козлище старый правды о его роли в моем побеге не разнюхал. А то было бы все куда как хуже.

– Катя! – позвал меня жирный урод и стал брызгать в лицо водой. – Ты меня слышишь?

Слышу, к сожалению, но видеть не хочу. Лучше ослепнуть. И память потерять начисто о том, что ложилась под тебя. Аж тошнота подступает.

– Идиоты! – заорал Вознесенский уже в полную силу, взрывая мой больной мозг. – Как ее везти в такую даль? А если у нее сотрясение тяжелое? Угробили мне девку!

Правильно, игрушка сломалась, брось ее и вали домой.

– Вы же сами говорили, что как найдете, изобьете до полусмерти, попользуете по-всякому и в притон продадите самый ху…

– Я изобью! Я, тупой баран! Моя девка: захочу – изобью или убью вообще, а захочу – прощу. Не твое собачье дело, холоп! Иди ищи мне какого-нибудь доктора-частника, чтобы посмотрел Катьку и сказал, можно ли везти сейчас.

Цепные псы мигом смотались из комнаты, оставляя меня с ненавистным мучителем наедине, и я перестала прятаться, распахнув глаза и уставившись в упор на Вознесенского.

– Ну, здравствуй, тварь ты неблагодарная, – процедил он. – Побегала? П*зду свою *бливую начесала?

Не начесала. С моим саблезубым она чешется постоянно и чесаться всегда будет. Но только для него одного.

– Отпусти, – дернула рукой и наручники звякнули о витые железки изголовья. – Ты меня ничем больше не удержишь.

– Так уж и ничем? Неужто мать, какую-никакую, но родную, не пожалеешь?

– А она меня пожалела? Плевала я. Предупреждаю: добровольно под тебя не лягу. Будешь силой брать – стану драться насмерть. Убегу при любой возможности.

– Оборзела без твердой руки, шалава мелкая?! К кому побежишь, а? К братцу или к *барю своему? К Боеву этому? Хорошо драл?

Так, что тебе и не представить, но не твое это свинячье дело.

– Чего молчишь, думала не узнаю? Не найду?

– Не ты меня нашел, а дура Анька сдала.

– Сдала и не задешево. И себя на твое место предлагала. А потому что не она дура, а ты, Катерина. А она как раз баба умная.

– Ну так и *би ее, а меня отпусти.

Вознесенский кинулся ко мне и сжал горло.

– Я тебе, сучка блудливая, сто раз говорил, что если ты не подо мной будешь, то и ни под кем?! Говорил? А? – зашипел он мне в лицо, и замутило еще сильнее от его вонючего дыхания и приторного парфюма. – Удавлю, но х*й в тебя совать никому больше не позволю. Ты моя!

– Ну так и давай, удави! – прохрипела я, глядя на него прямо, с ненавистью, и, сдвинувшись так, что наручник врезался в запястье явно до крови, извернулась и лягнула подонка куда пришлось. – Ты меня теперь только мертвую и трахнешь, ясно?

– Сука-а-а-а! – противно захрипел Димасик, падая с кровати и не сразу поднимаясь. Видно, удачно я попала, жаль совсем не успокоила. Вскочил он и, схватив свою же рубашку – первое что под руку попало, – принялся в психе хлестать меня, дергая ремень. Было бы не больно даже, если бы не пуговицы, они, врезаясь, обжигали кожу, будто мелкие угольки. – Я же с тебя, как приедем, шкуру спущу! Гадина, ты у меня в ногах валяться будешь, умоляя пожалеть! Тебе все прежнее сказкой покажется! – Где-то что-то громко бахнуло, как если бы тяжелое на пол уронили, но Вознесенский уже так разошелся, что и не обратил внимания, орал дальше, брызжа слюной, глаза на выкате, дыхание свистит. Хоть бы ты сдох. – Будешь обувь мне, как псина, вылизывать и бога молить, чтобы, как трахну, не избил. А парней отправлю этого твоего Боева навестить. И они его не просто замочат, Катька, а пытать будут, пока не сдохнет, и все еще на камеру снимут. И будешь ты смотреть. Каждый раз как я тебя, сучку, драть стану, смотреть будешь!